в двери, - отвечали ему монахи.
   Но дверей не было, а была в земле яма. Колодец!
   - Прыгай, родненький, с богом... Бог тебе судья.  Перекрестился  Лукич  и
прыгнул: нет, не колодец  это,  а  "мешок"  каменный.  Таким  ознобом  вдруг
ударило от земли, что затрясся князь от лютого холода. И дрожал так - год за
годом...
   Это была тюрьма Соловецкого монастыря в Белом море!

***

   А дворы иноземные, сообразуясь с  реляциями  прошлыми,  запоздалыми,  все
слали  и  слали  на  Москву  подарки  князьям  Долгоруким!  Тут  их   быстро
растаскивали фавориты новые - братья Левенвольде, Бирен со своей  горбуньей,
Ягужинский и Марфа Остерман. Все, что было примечательного, забирала в  свои
покои сама императрица. Подарками из  Вены  особенно  довольная,  в  частной
аудиенции с послом германским, Анна Иоанновна заявила графу Вратиславу:
   - Уж больно мне собаками Вена угодила,  век  не  забуду...  От  Остермана
извещена  я,  будто  королевус  ваш  хлопочет  о  войске  русском  для  нужд
великогерманских! И то я помню, цесаря вашего  в  печали  не  оставлю:  коли
война разразится, Россия свой  долг  дружбы  исполнит...  Пришлем  корпус  с
оружием наилучшим!
   Себя вдовица тоже не забывала. Все земли и всех  мужиков,  кои  ранее  за
Долгорукими были, она на себя перевела, и стала  русская  императрица  самой
богатой помещицей в России <Сослав Долгоруких, Анна Иоанновна, приписала  на
себя сразу 25000 крепостных душ (для сравнения напомним что Петр I имел  как
помещик всего 800 крепостных душ).>.
   - От врагов моих, - сказала, - мне же и прибыль великая!

Глава 3

   Вот уж  когда  поела  она  буженинки  -  всласть!  Ломти,  такие  сочные,
бело-розовые, были посыпаны тертым оленьим рогом.
   - На Митаве-то, - говорила, радуясь, - такой не едала. Ну  и  буженина...
Хороша! Девки, а вы что там умолкли? Пойте мне песни...
   Фрейлины запели, и Анна  Иоанновна  запила  буженину  венгерским  -  тем,
серебристым, что из Вены привезено (спасибо королевусу  Карлусу!).  Близился
день коронации - день милостей. Отовсюду по весенней  травке  сползались  на
Москву нищие - мутноглазые от голода, в рубищах, босые, язвенные,  оспенные,
паршой покрытые, с кровавым колтуном в волосах...  Шли  и  шли  -  прямо  на
Красную площадь, и разлегались на земле - чаялись милостей. Фонтаны с  вином
еще не прыскали, зато от  кухонь  кремлевских  уже  пахло  мясом  жареным...
Поесть бы мясца! Вот и стекались нищие.
   Очень уж хотелось Анне Иоанновне, чтобы  на  коронации  почтил  ее  князь
Кантемир одою славной, даже намекала Антиоху:
   - Больно уж твои рифмы хвалят, князь. Сложил бы что для меня, а  я  бы  -
послушала. Тебе в честь, мне в радость!
   Галантный камер-юнкер изощрялся в ретирадах:
   - Брался я за перо, государыня, но Фебус перехватил руку мою,  воскликнув
при этом: "На  что  дерзаешь,  безумный?  Нетто  же  мощен  ты,  презренный,
восхвалить столь великую Анну?.."
   Анна Иоанновна подбадривала Кантемира:
   - А ты гони этого Фебуса в шею! Чай, своя  голова  на  плечах  имеется...
Коли желаешь меня восхвалить - так и восхвали!
   Но хитрый Кантемир уже скользил по паркетам к дверям:
   - Боюсь, что и великий Буало пред тобой, государыня, впал  бы  в  похвалы
грубейшие, штиль высокий свой растеряв. Так не лучше ли мне молчати,  нежели
похвалы одни писати? Да и перо мое, государыня, более язвы светские ковырять
привыкло...
   Спасибо Феофану Прокоповичу - тот, как всегда, не  уклоняясь,  выручил  -
воспел ее вдовство:

   Прочь, уступай прочь
   Ты, печальная ночь!
   Коликий у нас был мрак и ужас!
   Солнце - Анна - воссияла,
   Светлый день нам даровала.
   Богом венчанна,
   Августа - Анна,
   Ты - наш ясный светик,
   Ты - красный цветик.
   Ты - красота,
   Ты - доброта,
   Ты - веселие велие...
   Да вознесет бог
   Силы твоей рог!

   Очень хорошо читал Феофан - старался, плакал  и  ногу  царицы  лобызал  с
трепетом. За это ему Анна Иоанновна перстенек (в  двенадцать  тысяч  рублей)
подарила:
   - Умилил ты меня, владыка, стихами! Век того не забуду...
   - А с просвещением-то каково, матушка, станется!
   - Будет, владыка. Всем будет просвещение, - обещала Анна. - Засветимся мы
с тобой разумом... Погоди вот толь-" ко  малость:  дай  время  злодеев  всех
извести со свету! Да милости оказать...
   Москва ожидала милостей от царицы, когда она корону на себя  возложит.  И
вот - 28 апреля - грохнула пушка над столицей, призывая знать  ко  двору,  и
заблаговестили  колокола.  А  когда  Анна  Иоанновна  из-под   сени   собора
Успенского выехала, то на всем пути своем к могилам предков  бросала  она  в
народ жетоны, а два кавалера  -  Бирен  и  Левенвольде  -  состояли  при  ея
величестве, на мешках с жетонами сидючи...
   - Гей! Гей! Гей! - кричала Анна нищим. - За меня радуйтесь!
   На верху колокольни Ивана Великого  отворили  инженеры  баки  винные.  Со
страшной высоты поднебесной ринулось вино  по  трубам,  взметнулись  фонтаны
посреди Красной площади. А на  рундуках,  сукном  обтянутых,  уже  возложили
быков жареных, начиненных  дичью.  Нищие  тут  воспряли  от  земли  сырой  -
кинулись, словно бешеные, вмиг растерзали быков в куски мелкие, горячее мясо
жгло им руки, бежали к фонтанам, ладони под струи вина подставляя...
   Начинались милости. Первым под эти милости  Остерман  угодил:  из  барона
сделался он графом; Семена Салтыкова не знала,  куда  и  посадить:  возомнил
старик, даже в Сенат не  пожелал,  тогда  его  Анна  подполковником  гвардии
определила; Черкасскому - голубую ленту дала; Трубецкого-заику - в  кавалеры
андреевские; князя Ваньку Барятинского - в  генерал-лейтенанты;  Татищев  не
только чин, но и тысячу мужицких душ получил; Антиох Кантемир - сразу четыре
тысячи душ... Ух, как душно было во дворце!
   Теснились, шептались, топтались - и все разом гадали:
   - А место-то обер-камергерско... Кому быть на месте том?
   Бирен, преклонив колено, стоял возле престола - ждал.
   Анна Иоанновна волновалась, в сторону Голицына поглядывая.
   Стихло все... Даже платья дам не шуршали.
   - Особливо нам любезный, - начала Анна басом, -  Яган  Эрнст  фон  Бирен,
чрез многие годы будучи при комнатах наших, столь похвально к нам  поступал,
что его квалитеты и поступки редкостные были нам радостны... - Перевела дух,
снова на Голицына глянув. - За что и жалуем его в свои обер-камергеры!
   И вспыхнула в руках Анны красная лента. Муар так и струился, так и стекал
меж  толстых  пальцев.  И  через  левое  плечо  Бирена  она   ту   кавалерию
перекинула... Поднялся Бирен с колен, и все разом задвигались, заскребло тут
многих, больших и малых мира сего. Засвербило русские сердца, даже Трубецкой
скуксился.  Шутка  ли!  Бирен  уже  кавалер  ордена  Александра  Невского  и
обер-камергер: теперь, по чину придворному, вставал Бирен в  ранге  одном  с
российскими фельдмаршалами...
   Москва  вечерняя  -  вся  в  сверкающих  огнях.  Взлетали  над   дворцами
фейерверки, бились, плеща свежо и пьяно, винные фонтаны  у  домов  посольств
иноземных. И только испанский посол фонтана у  себя  не  завел,  чем  сильно
разобидел императрицу. Даже  Мардефельд,  скупердяй  вечно  голодный,  посол
прусский, и тот винишком Москву побрызгал. Что это дука скупится?  Рейнгольд
Левенвольде  отыскал  в  толпе  гостей  герцога  де   Лириа,   выразил   ему
неудовольствие Анны. В ответ на это герцог склонился,  и  долго  качался  на
груди иезуита тяжелый туассон "золотого тельца".
   - Передайте ея величеству, - отвечал  де  Лириа,  -  что  мой  король  не
скряга! И вина для простонародья русского  ему  не  жаль.  Но  моему  королю
неизвестно, сколь ужасно изобилие нищих на Руси, и потому я, своей волей, от
фонтана отказался, дабы нищих ваших посильно милостыней одарить...
   Анну Иоанновну обожгло таким ответом, велела она указом всех нищих  разом
устроить: "...усмотрели мы, что нищие прямые без всякого призрения по улицам
валяются, а иные бродят..,  повелеваем  немедленно  тунеядцев  из  богоделен
выслать или определить в  работу,  а  прямых  нищих  в  богодельни  ввесть!"
Согласно указу, одних нищих из богаделен вывели. А других нищих  с  улицы  в
богадельни ввели. И долго потом удивлялись, что не стало нищих меньше - даже
больше их развелось...
   Только единожды, среди празднеств шумных, вспомнила Анна  Иоанновна  и  о
мужиках:
   - Бейте в барабан указ  мой:  разрешаю  крестьянству  российскому  рыбкою
торговать свободно...
   На  этом  "милости"  и  прекратились.  Но  зато  уже  больше  никогда  не
прекращался праздник при дворе. И  длился  он,  этот  праздник,  все  долгие
десять лет!

***

   Третьего мая обедала она в Грановитой палате за столом-циркулем,  посреди
коего стояли две статуи из серебра, извергая  воду  чистую.  Для  того  были
бассейны устроены, а в  тех  лоханях,  изнутри  золоченных,  плавали  разные
диковинные рыбы. Несли к столу кабаньи головы, варенные в рейнвейне; изогнув
длинные шеи, лежали на блюдах жареные лебеди...
   Анна Иоанновна, в ладошку рыгнув, спросила у Остермана:
   - Чур, не пужай меня, граф, но шепни на ушко по секрету и честно: есть ли
у меня деньги?
   - Пока еще есть... Пока! - отвечал Остерман шепотом.
   Из-за спины Анны нагнулся к ней блистательный Бирен с приятной улыбкой на
красных выпуклых губах.
   - Анхен, - шепнул умилительно, будто в самое сердце голосом  проникая,  -
мы совсем забыли о Лейбе Либмане, а его ведь можно при  деньгах  определить,
ибо этот маклер толк в них понимает.
   - Придумай чин ему сам, - сказала  Анна...  Бирен  вечером  утешил  Лейбу
Либмана:
   -  Маклерство   твое   при   дворе   одобрено,   и   отныне   ты   будешь
обер-гофкомиссаром при мне и при царице... Целуй же руку!
   Бирена навестил недовольный и злой барон Корф, с бранью швырнул  на  стол
золотой ключ камергера:
   - Я не затем сюда приехал... Бессовестные обманщики! За все, что я сделал
для тебя и для герцогини, вы могли бы расплатиться достойно... Я не дурачок,
чтобы баловаться вашим ключиком!
   Бирен куснул ноготь, придвинул свечу: опять заусеницы.
   - Милый Корф, - засмеялся он. - Не надо было  тебе  соваться  в  постель,
которая не для тебя нагрета.
   Корф был человек независимый и отомстил Бирену ужасно.
   - Ах, вот ты о чем?.. - сказал он. -  Но  я  думал,  что  где  спят  двое
мужчин, там всегда найдется место и третьему!
   - Чего ты хочешь? - обозлился Бирен, вскакивая.
   - Не ты ли, - спросил его Корф, - хвалил меня за  ум  еще  на  Митаве?  А
Блументрост хотя  и  президент  Академии  наук,  но  совсем  пропал  в  селе
Измайловском, и кресло его в Академии, считай, не занято... Поверь, я  сумею
навести порядок в делах научных!
   - На кресло президента Академии найдутся и умней тебя!
   - Например, я! - раздался  голос  от  дверей,  и  вошел  Кейзерлинг,  все
слышавший, учтиво поклонился Бирену...
   - Да, - подхватил Бирен. - Кейзерлинг не глупее тебя;
   Корф.
   - К тому же, - добавил Кейзерлинг, смеясь лукаво,  -  я  не  слыву  таким
безбожником, как ты, негодяй Корф...
   Корф в бешенстве схватил со стола ключ своего камергерства:
   - Черт с вами! Но этот ключ послужит  мне  еще  отмычкой,  чтобы  открыть
ворота в чистилище. И тогда все силы ада...
   - Тише, тише! Ты  погубишь  себя  кощунством.  Корф  ушел,  а  Кейзерлинг
сообщил Бирену:
   - Там пришел к Левенвольде один русский... Сумароков! Просит аудиенции. А
на руках и на ногах его - следы от кандалов. Пройди же,  Эрнст,  узнай,  что
надо ему от нас...
   Анна Иоанновна встретила Бирена - растерянная.
   - Подумай! - заговорила. - Сумароков явился за своей долей.  Милостями-то
своими обошла я его, совсем запамятовав.
   - Но Сумароков, - напомнил Бирен, - камер-юнкер двора Голштинского...  Он
в услуженье у "ребенка кильского".
   - Чертушка! - вырвалось у Анны. -  Я  видеть  не  желаю  никого  из  этих
людей... Но он же посрамление за меня принял!
   - В чем дело? Откупитесь, - посоветовал Бирен... Анна  Иоанновна  открыла
шкатулку: плотно-плотно, словно поросятки, лежали там  сытенькие  мешочки  с
золотом.
   - Вот ровно тысяча, отдай ему - на лошадей. Бирен половину золота отсыпал
в свой карман.
   - Лейба, - сказал он Либману, - я не хочу встречаться с этим человеком...
Отдай ему - на апельсины.
   Лейба отсыпал и себе - золотой "поросенок" сильно отощал.
   - Вот тебе.., на пудру! - сказал он Сумарокову.

***

   Петр Спиридонович Сумароков те сто рублей ("на пудру") прогулял и пошел в
караул на заставу. Ботфортов не сняв, лежал на кровати, смотрел, как клоп из
щели  выползает.  "Ягужинский-то,  -  размышлял  с  похмелья,  -  тоже  клоп
хороший... О сватовстве и не заикается более. Конешно, ему теперича  другого
зятя надобно - плетьми не дранного!
   Человек-то  он  самобытный,  в  генерал-прокуроры  -   вон   куды   опять
залетает..."
   Вечерело над Москвою, и все реже скрипели  шлагбаумы,  приезжих  в  город
пропуская. Пришел капрал в  мятом  картузе,  раскурил  у  камелька  трубочку
турецкую:
   - Чего маешься, Спиридоныч? Дело твое дворянское, привольное.  Сходил  бы
до кабачка - проезжих не станет к ночи.
   - И то дело!  -  Сумароков  скинул  ботфорты  с  кровати,  пальцем  клопа
раздавил и шляпу надел. - Коли кто проедет на Москву,  так  задержи  его  до
меня: сам в книгу не вписывай... Я скоро!
   В трактире органные вздохи послушал, винца выкушал, и так  стало  скушно,
хоть беги. Клопа к чему-то вспомнил:
   "Ну и воиютный же!" И остатками вина руки себе сполоснул... А  фартина  -
не приведи бог: окраинный кабак, позадворный, кого  тут  только  нету!  Девы
блудные, солдаты да служивые, сошка мелкая, строка приказная. Тяжело  хмелел
над кружкою Сумароков...
   По соседству с ним пили да горланили всякое:
   - Ныне волю немец забрал. А куды нам, православным?
   - То гвардия, то бояры... Изводу на них нету!
   - Они, подлые, под немца Русь подвели... Пальцы  солдат  -  в  корявинах.
Черные от земли и железа. Лица - синие. Порохом жженные, морозами  луженные.
Усы мокрые, зубы с желтизной. А у подьячего люда -  скулы  подбитые,  пальцы
чернильные, волос на затылке ершистый. Иные, кто побогаче, те косы в кожаные
кошельки прячут, и трясутся кошельки на загривках...
   - И тое зло, - кричали пьяницы, - нам не искоренить! Немец, будто  угодье
из печи дырявой, так и сыплет на Русь, так и шуршит. Нешто  мы,  русские,  в
своем дому не хозяева?..
   Два молодца свистнули, руками дым табачный развели:
   - Ты болтаешь словесе мятежные? А ну - пошли... И рвали за руки от стола,
пролили пиво. И плакал при всех человек приказный, всеми  битый  сызмала,  в
чернильных пятнах.
   - То правда! - кричал. - А ты одежонку мою не раздирай.  То  правда,  что
власть чужая идет... Так отпусти меня - русского!
   Сумароков шпагу выхватил да по лампе, да по другой...
   Темно стало в кабаке - свист и Грохот, визжали бабы. И тем сыщикам царицы
он шпагою колотье немалое учинил. Бил не до смерти, а так -  чтобы  проняло:
воткнет шпагу и быстро выдернет.
   - То правда! - кричал, ярясь, тоже. - И ты людишек за правду не рви...  А
то, побойся, я свистеть стану: живыми не выйдете...
   Приказного не стало - уплыл до дому, счастливый, что с  крючка  сорвался.
Сумароков на заставу ушел, качаясь и заборы ветхие обтирая. А на  заставе  -
проезжий (записи в книгу ждет). Сам в  чине  непонятном.  Не  человек,  а  -
обрубок от человека. Весь шрамами разрисован, такого даже не придумать. Глаз
один вытек, левое ухо отсутствует - только дырка. На руках в пальцах большая
нехватка. А изо рта дым клубами валит - инвалид этот курит.
   - Карл Бирен, - себя назвал, а паспорта не показывал:  видать,  бумаг  не
имеет... (Человек явно подозрительный!) Сумароков в книгу приезжих заглянул,
сказал:
   - Не самозванец ли ты? Что-то много вас, Биренов, по России  тут  шляться
стало.  Вчера  вот  еще  один   проехал,   по   имени   Густав   из   войска
ляхов-панцирников... А ты - что за птица?
   И стал его молотить. Так лупил - аж самому сладко  было,  И  того  Бирена
(истинного или самозваного) он с заставы выкинул. Инвалид  из  лужи  грязной
восстал и пошел куда-то... Петр Спиридонович - со зла! - даже в книгу его не
вписал.
   Но это был и впрямь Бирен - старший  брат  фаворита  царицы.  Тот  самый,
который служил в армии Петра, сдался  в  плен  шведам  и  долго  пропадал  в
таинственных нетях. Теперь объявился!  Долго  еще  ждал  Сумароков  беды  от
до-ношения - от  немцев.  Но  Карл  Бирен  был  скотиною  упрощенной  жизни.
Казарменный выкормыш, он доносов не признавал. И к побоям так приучил  себя,
что даже не замечал их. И никак не мог понять - почему их замечают другие...
   - Одним ухом больше, - говорил он, - одним ухом  меньше.  Какая  разница?
Важен сам натуралий!
   Карл Бирен, как и младший брат его Густав, тоже опоздал к раздаче высоких
милостей. Они достались им позже - в избытке.

***

   Остерман  ужасно   боялся   -   как   бы   Ягужинский   не   стал   вновь
генерал-прокурором. Бирен же, напротив, возжаждал иметь человека, который бы
обломал клыки этому "вестфальскому оборотню".
   - Это же так просто!  -  убеждал  Либман  обер-камергера.  -  Вы  сажаете
Ягужинского повыше, они  там,  наверху,  расшибут  себе  лбы.  Не  будет  ни
Остермана, ни Ягужинского, а останетесь в России только вы, изящный господин
мой.
   - Но я вперед не лезу, - отвечал Бирен.  -  Мне  замечательно  и  в  тени
престола моей повелительницы.
   - А мне чудесно за вашей спиной... Я тоже, как и  вы,  обожаю  прохладную
тень. Только одни дураки жарятся на солнцепеке!
   В одну из ночей, майских, душных, долго не мог уснуть Бирен.
   - Чего маешься, друг мой? - спросила императрица.
   - Пора.., в Петербург, - сумрачно ответил Бирен.
   - Эва! - смеялась Анна Иоанновна, ласкаясь к нему. - Да вить комаров  там
много и дух гнилой... На што тебе?
   - Не мне, а - вам... Петербург - крепость. Там хорошая тюрьма. Там  флот.
Там Миних, который не даст нам погибнуть.
   - Да там и дворца-то для меня нету, - зевнула Анна.
   - Зато там нет и... Москвы! - вздрогнул Бирен. С этого дня Анна Иоанновна
стала поговаривать о переезде.

Глава 4

   Саранск - городишко дохлый, лежит в песках на отшибе губернии под началом
Казани, приписан к провинции пензенской. На  берегу  желтой  Саранки-реки  -
башни да частоколы гниют, еще от времен смутных  (ныне  тут  выпас  свиной).
Великое разорение Саранск испытал в приход ватаги Стеньки Разина - с тех пор
многое осталось порушенным. Округ города мордва жила - по лесам  темным  она
прилежно у диких пчел бортничала...
   Воеводствовал на Саранске Исайка Шафиров,  к  людям  он  прост  бывал,  и
саранчане за это сами  его  медом  мазали.  "А  по  мне,  так  и  живите!  -
добродушничал воевода. - Чего с  вас  взять-то?  Чучела  вы...  А  за  медок
благодарствую!.." В погожий день поехал как-то Исайка  Шафиров  на  пригород
Шишкеев одну бабу за блуд пристыдить, да левая пристяжная вдруг  засбоила  -
глядь: подкова напрочь.. - туды-т ее в гвоздь!
   - Тпрру-у, нелегкая... Эва, кузня  рядом,  заворачивай.  Завернули.  А  у
кузницы знакомца встретил - Ивана Лебедева, что был камерир-фискалом: он  по
чину в народе лишние деньги сыскивал и в казну  отбирал  их.  А  потому  как
лишних денег в народе никогда не бывало, то рвал  их  кровно  -  после  него
пусто бывало... Тут же у кузни и сын саранского попа  был  -  Кононов  (тоже
Ванька).
   Камерира никто не подначивал - сам начал жалобы петь.
   - Вот, - говорил Лебедев, - фискалов  коли  за  штат  задвинут,  так  что
будет? Худо будет... Кто доносы писать станет?
   - Была бы шея, - мигнул кузнец Шафирову, - а чирей вскочит! Донесут и без
тебя, камерир, в лужу не уронят небось.
   А попович Кононов в крапиве сидел - на солнышке.
   - На што, - сказал, - простолюдству сыск ваш? В чинах, счетовод,  ходишь,
а того не знаешь, что в народе бормочут...
   - А что бормочут-то? - навострился фискал Лебед