Живота и чести нашей без суда не отнимать!
   - Куртизанам вотчин не жаловать...
   - Милости нам.., милости! - взывал Ягужинский.
   -  И  все  то  сбудется,  -  заверил  собрание  Голицын.  Опустел  дворец
Лефортовский, остались верховники, чтобы писать  кондиции.  Бренча  шпагами,
совсем раскисшие, уселись министры за стол. От имени Анны Иоанновны сочиняли
- для нее же! - кондиции: "Мы, герцогиня Курляндская  и  Семигальская,  чрез
сие наикрепчайше обещаемся..."
   Разошлись верховники под утро. Голицын в Архангельское не поехал -  здесь
же, на диванчике, и приткнулся. Так закончилась эта ночь.
   За стеною лежал мертвый император, всеми уже забытый!

***

   Великий канцлер империи смотрел, как нехотя разгораются дрова  в  камине.
Головкин дождался огня жаркого и раскрыл  тайный  ковчежец.  Ходуном  ходили
стариковские пальцы. Лежала на дне бумага, болтались  красные,  как  сгустки
крови, печати.
   Это был тестамент Екатерины I - бумага очень опасная сейчас  для  России.
Все было не так! Наследовать престол должна бы Анна Петровна (дочь  Петра  I
от Екатерины), но она уже  умерла  в  Голштинии.  Сын  же  ее,  Петр  Ульрих
("кильский  ребенок")  -  от  горшка  два  вершка.  Невестою  Петра  Второго
объявлена по тестаменту дочь Меншикова, которая, как и жених  ее,  тоже  уже
мертва...
   - Господи, прости прегрешение мое!  И  канцлер  бросил  бумагу  в  огонь.
Свернулась она от жара, дымясь. Потом, тихо хлопнув, сгорела дотла.
   - Вот и все... Пора спать.

Глава 2

   Жестко хрустел снег под валенками, Александрова слобода тонула во  мраке.
Лишь смутно белели стены Успенского монастыря,  да  кроваво  отсвечивали  на
востоке звезды. Жано Лесток на ощупь отыскал крыльцо, долго дубасил в  двери
застывшей пяткой в валенке.
   Алексей Шубин затряс свою подругу за рыхлое плечо:
   - Лиза, Лизанька.., стучат вроде со двора! Цесаревна  Елизавета  Петровна
открыла сонные глаза:
   - Кого это черт принес? Ой, прости меня, царица небесная...
   Шубин босиком прошмыгнул в  соседние  комнаты,  где  с  похмелья  дрых  в
обнимку с портным Санковым, гофмейстер Нарышкин.
   - Сенька, - растолкал его Шубин. - Барабанят, кажись...
   - Если Балакирев, - вскочил Нарышкин, - я его бить стану.
   Упали тяжелые засовы. Отшвырнув гофмейстера, лейб-хирург Лесток опрометью
кинулся к дверям спальни цесаревны:
   - Ваше высочество, отопритесь....Дело особливое имею!
   - Да я голая, - послышался шепот Елизаветы.
   - Ах, ваше высочество! Разве я не видел вас голой? Отопритесь же - и быть
вам императрицей... Слышите?
   - А чего ты печешься обо мне? И без меня найдут желателей.
   - Народ кричал ваше имя, вся гвардия за вас. Монахи - тоже!
   Елизавета хихикнула за дверями:
   - С монашками-то, кажись, я еще и не амурничала... Лесток орал, дубася  в
двери:
   - Избрали  Анну,  герцогиню  Курляндскую.  А  вас  отрешили,  но  мы  это
исправим, если вы покажетесь народу... Умоляю  вас:  оставьте  лень  свою  -
седлайте лошадей, скачите на Москву!
   Из-за дверей послышался сладкий зевок цесаревны:
   - Мне и так хорошо. Ступай, Жано... Я спать хочу! Вылетел лейб-хирург  на
улицу, в бессилии сжал кулаки:
   - Ох, и дура! Разве с такою карьер сделаешь?.. Вышел на  крыльцо  сержант
Алешка Шубин.
   - Небо-то как вызвездило, - сказал. - А ты, Жано,  совсем  дурак,  как  я
погляжу... Наши Елисавет Петровны еще молоды, им с гвардией погулять  охота.
А то возись тут с бумагами да сенаторами! Пропадешь ведь с ними...
   (Время Елизаветы еще не пришло!) ***

   Утром в Оружейной  палате  опять  был  сбор  великий,  звали  всех  -  до
бригадирского чина. Бродил сенатор Семен Салтыков - сородич Анны  Иоанновны,
все о кондициях выпытывал.
   - Каки там ишо кондиции изобрели?.. Можно ли то, - говорил,  -  чтобы  на
самодержавство русское узду надевать?
   Салтыкова - кому не лень - клевать стали:
   - Кондиции те - противу тиранства умыслены! Сколь много топлено,  вешано,
рублено... Тому более не бывать. А ты,  сенатор,  по  родству  с  Ивановыми,
видать, прихлебства желаешь?..
   Смерть Петра Второго, такая нечаянная, словно развязала руки Голицыну; он
объявил о выборе Анны Иоанновны и просил "виват"  кричать.  Кричали  "виват"
трижды - средь корон, мечей, кубков и седел царских.
   Трубецкой да Ягужинский пальцами в верховников тыкали:
   - Был у нас един монарх, а теперича - эвон! - целых семь объявилось. Один
монарх бил - больно; коли бить все семеро станут - тогда и больно и  смертно
скажется...
   - Пошли все вон! - велел гордый Голицын. - Уже все сказано, а у  нас  еще
дело... Духовных персон, однако, поудержим!
   Феофан Прокопович - с клиром - предстал. И сразу речь повел о  правах  на
престол потомства Петра: "кильского ребенка" Петра  Ульриха  Голштинского  и
цесаревны Елизаветы. Стоял - словно идол, весь в блеске парчи,  а  лоб  -  в
шишках, глаза - угли.
   - Елизавета, - отвечал Голицын, - рождена в стыде и  живет  бесстыдно,  а
ныне от сержанта  Шубина  брюхата  ходит...  Ее  -  прочь!  А  имени  Катьки
Долгорукой в ектениях более не поминать, как о государыне...
   - Смиряемся мы, слуги божий, - сказал Феофан, в зобу своем злость  пряча.
- А каково быть теперь с величанием Анны Иоанновны? С какой титлою возносить
нам имя ее в церквах?
   - Поминайте, как  и  ранее  цариц  поминали,  -  отмахнулся  Голицын,  не
заметив, что он меч уронил, а Феофан этот меч поднял...
   Феофану того и надобно:  раньше-то  ведь  царей  с  титулом  "самодержец"
упоминали... Таково и Анну теперь объявит!
   - Церковь, - возвестил Феофан клиру своему, -  всегда,  яко  пес,  должна
стеречь престол наследников божиих. И от  ущемления  прав  монарших  спасать
должно... Волочитесь же за мной, братия во Христе! Время ныне таково, что мы
с кистенем в головах спать будем. Но они, затейщики конституций дьявольских,
еще пожрут кала нашего, сиротского...
   Голицын, после ухода духовных, еще раз просмотрел кондиции.
   Фельдмаршал Долгорукий взирал на князя бельмом - тускло.
   - Герцогиня Курляндская, - сказал,  -  монахов  чтит.  Коли  кто  повезет
кондиции на Митаву, так в депутаты надо бы и синодских назначить.  Заодно  и
Феофана задобрим: от него язвы жди.
   - Туды-т их всех.., такие-сякие! - пустил Голицын.
   - Имеешь ты сердце на попов? Скажи - с чего?
   - Лживы, подлы и суетны, - в ненависти  отвечал  Голицын.  -  Духовенство
русское в народе решпекту  не  имеет.  Палачи  да  фискалы  в  рясах!  Гробы
смердящие!
   Звали в Совет бригадира Гришу Палибина - он почтами ведал:
   - Повелеваем тебе, бригадир: Москву заставами оделить, из приказа ямского
подвод и подорожных не выдавать. Мужикам тоже без дела по дорогам не ерзать.
Да проведывать, кто куда едет! А всех, кого спымаешь,  держи  взаперти,  яко
воров,  до  вторника.  За  иноземцами  же  и  послами   -   глаз   особый...
Прочувствовал ли?
   Замысел был таков: никто не должен предупредить Анну Иоанновну,  и  никто
не смеет перегнать депутатов верховных.

***

   - Несомненно, дорогой Левенвольде, - сказал  Остерман,  -  заставы  будут
перекрыты, и нам следует немедля послать гонца на Митаву. Вы, как  искренний
друг герцогини, обязаны это сделать. Пишите на брата Густава  -  он  человек
разумный: поймет, как действовать далее...
   Отпустив посла, барон подъехал на колясочке к жене:
   - Дорогой Марфутченок не забыла, что ее старый Яган любит  сушеные  фиги?
Так будь же добра, угости меня фигушенками...
   Очень уж любил барон фиги. К зеркалу Остерман подсел и  натер  себе  лицо
сушеными фигами. Сразу  стал  вице-канцлер  желтым,  страшным,  зачумленным.
Потом напрягся, и брызнули из глаз его  слезы.  Большие,  они  залили  бурые
щеки. "Зеер гут", - сказал Остерман, и слезы те вытер. Мало  кто  знал,  что
вице-канцлер умел плакать. Когда захочет - тогда и плачет. Сейчас он  просто
проверил - не забылось ли? Нет, плакалось отлично. И он успокоился...
   Из коллегии иностранных дел явился затерханный ярыга:
   - Верховные министры просят пас до Митавы. И сказано, что ехать  им  "для
некоторых дел", а каких дел - к сему не приложено изъяснения. А число лиц  в
пасе велят указать тако: "и прочие".
   - Выдать! - не моргнул Остерман, и коллежский выкатился...
   Запела в клетке ученая птица. Барон ездил по комнатам. Узлы  завязывались
и развязывались. "Конъюнктуры!" Тикали часы; успеет ли  Левенвольде  послать
гонца? Захлопали двери, птица смолкла.
   - Правитель дел Верховного тайного совета имеют честь с бумагами явиться,
- доложил барону его секретарь Розенберг.
   - Что ж, пусть войдет...
   Степанов вошел и  увидел:  вот  она,  смерть-то,  какова  бывает.  Весьма
неприглядна! Голова у Остермана - назад, торчал из-под косынок кадык, обмело
губы, лицо желтое, ужасное...
   - Весьма сочувствую горю вашему, - тихо повел Степанов, - яко воспитателю
государя  покойного.  Но  дела  Совета  безотлагательны,  и  велено  мне  от
министров довесть их до вас...
   - Что еще? - заклокотало в горле Остермана.
   - Депутаты везут  государыне  новой  на  Митаву  конституционные  пункты,
сиречь - кондиции знатные об ограничении воли монаршей!
   Под душными одеялами сжался Остерман, похолодев.
   - Читай же внятно, - сказал, едва  ворочая  языком.  Степанов  на  пальцы
плюнул, раскрыл бумаги кондиций. Читал:

   "...в супружество мне во всю  мою  жизнь  не  вступать  и  наследника  не
определять... Верховный тайный совет в восьми персонах  всегда  содержать...
Ни с кем войны не всчинять - миру не заключать... Новыми податьми народа  не
отягщать... В знатные чины выше полковничьего ранга не  жаловать...  Живота,
имения  и  чести  без  суда  не  отымать...  Вотчины  и  деревни  никому  не
жаловать...

   - ..а буде чего, - закончил Степанов, - по сему обещанию не исполню и  не
додержу, то лишена буду короны российской!" Прошу подписать, барон, кондиции
сии...
   Вице-канцлер  задвигался.  Выпростал  правую  руку,   и   рука   (боевая,
письменная) протянулась к Степанову,  тряская.  До  самого  локтя  она  была
замотана. Лишь синели ногти мертвецки.
   - Да, - громко заплакал Остерман, -  когда-то  у  меня  была  рука...  Но
теперь она отнялась.
   Слезы затопили лицо вице-канцлера. Больше он ничего не  подписывал.  И  в
Совете не был ни разу. По Москве ползли слухи, что Остерман умирает (от горя
- по смерти царя).
   - Подохнет, так похороним, - говорили люди московские.

***

   Дорога от Москвы до Митавы! Тайный гонец  Левенвольде  хорошо  ее  знает.
Каркают черные вороны с  берез.  В  наезженный  санями  тракт  тупо  колотят
подковы:  туп-туп..,  туп-туп!  Торчат  из-за  пояса  гонца  кривые  рукояти
пистолей. А в них - пули, крупные, как  бобы.  Вот  ,уже  завиднелись  вдали
крыши Черкизова...
   Неужели опоздал? Нет, успел вовремя:  последним  ,проскочил  через  улицу
деревни. Более никто Москвы  не  ypfKft-нул.  Из  розвальней  вдруг  горохом
посыпались  солдаты,  у  Черкизова  рогаток  наставили,  багинеты  к  ружьям
примкнули...
   - Чтобы мыши не прошмыгнуть! - велел Гриша Палибин.
   Первопрестольная замкнулась в кольце застав. А вокруг Москвы -  метельные
посвисты, сияние лунное,  там  лежат  губернии  разные,  встают  города  над
обрывами речек, притихли деревеньки под снегом.
   И никто еще не ведал, что стряслось во  дворце  Лефортовском.  И  там,  в
провинциях,  еще  поминали   в   ектениях   императора   Петра   Второго   с
государыней-невестушкой - Екатериной Долгорукой.
   Москва же варилась сама в себе. Бурлила и выплескивала.
   Сейчас она решала за всю Россию, что примолкла в сугробах.
   Быть на Руси самодержавию или не быть?..
   Но уже скачет гонец Левенвольде и Остермана на Митаву.
   Бешено колотятся подковы в дорогу: туп-туп.., туп-туп...

***

   Отужинали  в  доме  Голицыных.  Сын  верховного  министра,  князь  Сергей
Дмитриевич, сидел перед отцом - лицо черное, испанским солнцем  сожженное...
Был он человек неглупый, но тихий.
   - Тятенька, отчего Анну, а не другую посадили вы на престол?
   - По размышлении... - отвечал отец. - Рождена сия особа от  царя  Иоанна,
духом нищего. И сама Анна духом нища. Забита ото всех бывала.  Всем  в  ноги
кланялась, Меншикову руку лизала. Такую-то, сыне, нам и  надобно!  Из  наших
ручек на помады да фижмы получит, а более - шиш: сиди на престоле  смиренно.
А мы, люди родовитые, будем вертеть ею, только успевай Анна поворачиваться.
   - Что далее ты умыслил, тятенька? - спросил сын, - А  ныне  проект  пишу.
Каково далее жить... Будут Сенат да палаты, вроде парламента.  А  наказывать
людей не по прихоти, а - по закону. Вины же отцов  и  матерей  на  детях  не
взыскивать: это - грех! Армию, силу грозную, царям в руки  не  давать.  Анне
выделим регимент для охраны -  и  пусть  себе  тешится.  А  коли  к  доходам
государства лапу протянет - треснем так, что закается! Стоять  же  во  главе
дел российских должны лишь мы - знатные, столбовые...  Пущай  я  погибну!  -
заключил Голицын. - Щуку съедят, да зубы останутся. Готовлю я пир  на  Руси,
большой и веселый. Только бы гости не подрались. Живем по-старому: где пир -
там и драка...
   Он вышел. За частоколом двора конюхи  князя  ставили  на  полозья  старый
шлафваген - карету объемную, с кроватями, столом для  дел  письменных  да  с
печкой. Ехали на Митаву трое: Василий Лукич, брат министра - генерал Голицын
Михаил Михайлович (младший) да еще Леонтьев, тоже генерал,  троюродный  брат
императора Петра Первого.
   Собрались. Даже  дровишками  запаслись.  Лукич  был  весел  изрядно.  Ему
большие выгоды на Митаве чуялись. "Прилягу к Анне, - мыслил. - Сам  прилягу,
а Бирена отшибу..."
   Вот с этого Бирена и начал Дмитрий Михайлович наказ читать:
   - Смотри, Лукич, чтобы не вздумала Анна,  по  слабости  бабьей,  любителя
сего в Россию волочь на хвосте своем. От дел наших его сразу  отвадь.  Пинка
дать не бойтесь...
   - Чему учишь, князь? - обиделся Лукич. - Я из  пеленок  прямо  в  Версаль
угодил, знатных дуков  через  ушко  протягивал.  Неужто  с  одной  Анной  не
справлюсь? На спине у ней в Москву въеду.
   - Глаз держи востро, - поучал Голицын, - курляндцы хитры и оборотливы.  А
слухи да изветы в порошок мельчи. Отписывай на Москву цифирно, сиречь  -  по
азбуке секретной... Ну, с богом!
   Ворота раскрылись, выпуская шлафваген на улицы. До заставы  ехали  -  все
устроиться не могли. Сундук с деньгами для Анны (на подарки ей) брыкался под
ногами. Мотало на ухабах громадный шлафваген, словно фрегат парусный в бурю.
Леонтьев уже спал,  будто  суслик,  в  кошмы  завернувшись.  Наконец  Москву
миновали.
   Надвинулась  на  путников  темь  губернская,  провинциальная  -  деревни,
церкви, кладбища  да  погосты.  На  Черных  Грязях  костры  горели,  солдаты
понабежали, и перестали скрипеть полозья:
   - Стой... Кто едет? Кажи пас или подорожную. Василий Лукич пасы показал и
спросил офицера караульного:
   - А кто до нас проезжал или нет?
   - Зайца не проскочило, - отвечал офицер... И побежала  лунная  дорога  до
Митавы.  Форейторы  зажгли  факелы,  помчались  наперед  депутатов,  освещая
сугробы брызжущим пламенем. Хлопнули бичи - рванули сытые  кони.  Замелькали
черные руки дерев, побежала мимо Россия - тихая, без огонька. Слепо  глядели
на путников редкие мужицкие избенки.

***

   В доме  касимовского  царевича,  что  по  левой  стороне  Мясницкой,  где
селилось семейство Долгоруких, - тоже отвечеряли. А отвечеряв, дружно - всем
семейством - плакали...
   - Это ты виноват! - сказал Алексей Григорьевич, хватая Ивана за волосы. -
Убить тебя мало, что не Катька на престол села!
   - Чего уж тут! - подскочил князь Николашка. -  Если  бы  я  при  государе
состоял, я бы не так плох был... Давайте бить Ваньку.
   Княгиня Прасковья Юрьевна вступилась за сына старшего:
   - Уймитесь, окаянные! Полно вам Ванюшку-то мучить...
   На  пороге,  разматывая  заледенелые  шарфы,  явился  черный  арап  Петра
Великого - Абрам Ганнибал, и лицо негра, в трещинах, лоснилось  от  гусиного
жира. Кинулся к Ваньке, целовал его:
   - Милостивец мой! Сокруши печали мои...  Бежал  я  из  Селенгинска,  куда
сослан был Голиафом прегордым - Меншиковым. У границ китайских службу  имел,
худо мне! Хотел в землях чужих утаиться, да не привелось за рубежи бежать  -
шибко стерегли меня...
   Тихо стало в доме Долгоруких. Едва-едва опомнились.
   - Пентюх чумазый! - сказал князь Алексей Григорьевич. -  По  дороге-то  к
нам заезжал ли ты куда-либо?
   - Нет, - отвечал арап. - Из Селенгинска - прямо к вам!
   - Ступай вон, - заговорила Прасковья Юрьевна. - Опоздал ты шибко: ныне от
нашего дома фавору тебе не выпадет.
   - Дурак ты, Абрамка, - сказал князь Иван. - За милостями новыми  езжай  в
Питер до Миниха.
   Абрам Ганнибал с колен поднялся. Выпученными глазами (а в  них  -  степи,
вьюги, версты, безлюдье) оглядел всех и с криком выскочил... Еще тише  стало
в доме Долгоруких. Мучались.
   - Кажись, - прислушалась Прасковья Юрьевна, - подъехали... А кто подъехал
к дому нашему - не худой ли кто? Выгляньте.
   Аленка, младшая, протаяла ртом замерзшее оконце.
   -  То  царица  порушенная!  -  заверещала.  -  То  Катька...  Вошла   "ея
высочество" -  подбородок  кверху.  В  чем  была,  прямо  из  саней,  так  и
примостилась у стола. Скатилась с головы ее шапка, открылся затылок  невесты
- нежный, молочный.
   - Вот и отцарствовала свое! Примите, родители дорогие, царицу  на  постой
прежний. Уж не взыщите, миленькие: есть да пить из вашего корыта, как  ране,
стану... - И завыла вдруг, страшно, по-волчьи:
   - Это вы виноваты-ы... Плясала бы сейчас в Вене со своим Миллезимчиком! А
ноне брюхата я сделалась! Травить надо! Дите царское - беды  ждите...  Он  -
престолу наследник, дите мое - корени петровского.., от дому Романовых!
   В эту ночь князья Долгорукие испепелили в прах подложное завещание.  Одно
- царем не подписанное (чистое), а другое - то, что подмахнул за царя  князь
Иван. Не знали они, что делать с  Катькой  -  рожать  ей  дитятю  от  корени
царского или затравить его сразу, еще во чреве?

Глава 3

   И замутилась земля Русская от слухов московских.
   - Что деется? - толковали всюду. - Люди фамильные, ненасытные опять  ковы
противу нас строят. Что они там говорят  по  ночам?  Или  в  окно  давно  не
летали? Так мы их пустим...
   Отзывалось по домам и трактирам не шепотом, а в голос:
   - Не токмо мы,  шляхетство  служивое,  но  и  люди  знатные  кирпичи  уже
собирают - верховных бить станут! То им не пройдет  даром,  чтобы  замышлять
тайно... Эка, придумали: вместо единого царя - целых  восемь  на  нашу  шею.
Доконают нас совсем, хоть беги!
   И на всю Москву раздавался гневный рык Феофана Прокоповича:
   - Благочестива Анна избранная, и  самое  имя  ее  Анна  с  еврейского  на
благодать переводится. Но чины верховные сию  благодать  от  нас  затворили.
Быть  всем  нам  сковану  тиранией,  коя  у   еллинов   древних   олигархией
прозывалась. А русский народ таков  есть  мудрен,  что  одним  самодержавием
сохраниться может...
   Граф Павел Ягужинский нюх имел  тонкий,  собачий:  за  версту  чуял,  где
повернуть надо. Верховные не допустили его  до  дел  министерских  -  теперь
мстить им надо!..
   - Сумарокова сюда.., пусть явится Петька.  Петр  Спиридонович  Сумароков,
будучи адъютантом графа, носил звание голштинского камер-юнкера.
   Ягужинский взял парня за плечо, к свету придвинул:
   - Ведаю, что люба тебе дочь моя. И то - дело! Быть тебе в зятьях у  меня,
только спроворь... - И кисет с золотом в карман Сумарокову опустил. -  Езжай
на Митаву с письмом к герцогине...
   - Негоже мне ехать, - заробел адъютант. - Я при голштинцах  состою.  Петр
Ульрих, 1'enfant de Kiel, соперник Анне Иоанновне в делах престольных. Да  и
заставы перекрыты: поймают - бить учнут меня... Худо будет!
   - На голштинство свое плюнь, - отвечал Ягужинский. - Тишком  поедешь.  Да
слушай... Герцогиню науськай, чтобы депутатам не верила. Истинно