н Голицыну, - поберечься надо:  Кантемир
в  фавор  попер...  Эхма!  А  умник-то  сей  опасен  станется,   коли   язык
сатирический распустит.
   Голицын скосоротился, брызнул слюной по-стариковски,  хрустнули  костяшки
сухоньких пальцев.
   - Что вы его в  умники-то  произвели?  -  закричал.  -  Мелюзга  он,  ваш
Антиошка, как есть мелюзга!.. От Феофана да аббатов папежских - много ль ума
наберешься? Русь за эти пять лет прошла путь  ужасный,  она  стоном  стонет,
бедная... А что он знает-то, чужак инородный?
   В книжках про то не пишут! И не умиляться надобно самодержством, а ломать
его, чтобы трещало все кругом... Сатиры, Лукич, сколь веков уже  пишутся,  а
мир от них лучше не стал. Не глаголы пустозвонкие, а - дело! Дело надобно...
   Императрица, казалось, ни во  что  не  мешалась,  враги  умолкли,  только
Феофан еще "трубил"  по  церквам,  да  вовсю  завивался  колечками  дым  над
стрешневским домом:  это  Остерман  топил  печки,  грел  кости,  сушил  свою
подагру. Черкасский  уже  извлек  проект  Татищева,  собирал  вокруг  мнения
самодержавного подписи. Но Голицын как притянул к себе Матюшкина, так  и  не
отпускал от себя более. Вырастал проект  примирительный,  теперь  заставляли
под  ним  подписываться.  "Россия  -  мать  еси  наша,  -  убеждал   Голицын
противников своих, - а родную мать сыновья меж собой не  делят!"  И  подписи
собирали жестоко: чуть ли не силком тащили каждого. Даже  кавалергардов,  уж
на что лихи были,  и  тех  заставили  подписать.  Канцлера  Головкина  брала
оторопь: два его сына подмахнули проект у Черкасского, а ему.., что  делать?
Подписал оба проекта сразу: и вашим и нашим! Так и другие поступали: сбегает
к Черкасскому - за самодержавие подпишется, потом бежит к Голицыну - пишется
в противниках самодержавия. И начались свары - хоть святых выноси. В семьях,
доныне дружных, пошли раздоры - сын противу отца, отец против сына,  дрались
братья кровные. И всяк вельможа старался челом  Анне  бить,  чтобы  вымолить
себе прощение на будущее, коли самодержавие вновь воспрянет...
   Исподтишка следили за этой сварой иноземцы.
   - Мы наблюдаем сейчас,  -  заметил  барон  Корф,  -  удивительный  пример
азиатского рабства. Народ, в котором  дворянство  ведет  себя  столь  низко:
отец-дворянин пишет донос на дворянина-сына, -  таким  народом  очень  легко
управлять...
   - Нам, - закрепил его речь  Левенвольде,  -  немцам!  Корф  повернулся  к
Кейзерлингу:
   - А ты, патриот маленькой Курляндии, что скажешь? Кейзерлинг сунул руки в
муфту, погрел их в пышных мехах.
   - Мне смешно! - отвечал. - До чего же были тупы наши пращуры, идя на Русь
с мечом и крестом. Позор поражения немцев при Грюнвальде  от  поляков  и  на
льду озера Чудского от русских - этот позор еще сожигает наши сердца. Но вот
же... К чему мечи? Кажется, маленькая  Курляндия  скоро  слопает  необъятную
Россию. Так разевайте же рты пошире - вы, потомки крестоносцев и меченосцев!
***

   Василий Лукич облинял, обмяк, постарел. Чуял беду.
   - Смута растет,  -  говорил  в  Совете,  -  и  не  нам  унять  баламутов.
Фельдмаршалы, слово за вами: будем вас слушать!
   Фельдмаршал Михаила Михайлович Голицын (старший) сказал:
   - Полки армейски, кои из мужиков да мелкотравчатых  составлены,  те  меня
"виватом" приветствуют. А гвардия из янычар вельможных  злобится,  и  кричат
там за Анну, а меня шпыняют.  Особливо  семеновцы  изгиляются.  Обидно  мне,
старику: забыли семеновцы, как я под  Нарвой,  когда  все  бежали  постыдно,
честь и знамена ихние от поругания воинского спас!
   Потом фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий бельмо слезливое  вытер
кулаком, добавил слова от себя:
   - И  я  чую  круговую  поруку  в  полках,  адъютанты  прихлебствуют  пред
Трубецкими да Салтыковыми, яко  родичами  царицы.  А  те,  через  других,  с
Остерманом сносятся тайно...
   Правитель дел Степанов подал голос:
   - Остерман - вице-канцлер, разве он охульничать станет?
   - Молчи, - повернулся к нему фельдмаршал. - Не то зашибем тебя здесь, как
мышонка... И мнение мое, - закончил Василий Владимирович,  -  таково  будет:
гвардию надобно из Москвы выкинуть, а на полки армейские - простонародные! -
опереться.
   - Сомнительно то, - отвечал Дмитрий Михайлович. -  Искры  неча  в  костре
раздувать. Да и пока гвардия, фельдмаршалы, под рукой вашей - бояться  стоит
ли?.. Не конфиденты Остермановы (верно сие) грызут днище корабля нашего. И в
глупости первозданной того не ведают, словно крысы,  что  корабль  вместе  с
ними потопнет...
   Канцлер Головкин молчал упрямо. И тогда Василий Лукич карты свои до конца
раскрыл: была не была!
   - А бояться надобно, - заявил честно - Императрица еще  не  короновалась,
а, глядите, сколь много  вокруг  престола  грязи  налипло.  И  всяк  наезжий
пыжится... Тому не бывать!
   - Верно, - кивнул ему Голицын. - Под замок  всех!  -  сказал  фельдмаршал
Долгорукий.
   Головкин вздрогнул. Закрестился  и  бывший  дядька  царя,  князь  Алексей
Григорьевич, а Лукич тихо перечислил, с кого начинать:
   - Сеньку Салтыкова - первого в железа, обоих братцев Левенвольде, Степана
Лопухина, что от Феофана кал по Москве носит.
   - И женку Лопухина  -  Наташку  скверную,  -  сказал  Михаила  Михайлович
Голицын. - "Передатчица она погани разной!
   - Черкасского - Черепаху, - добавил Дмитрий Голицын, - чтобы  не  мучался
более, в какую сторону ему ползать.
   - Барятинского Ваньку.., мерзавца! У него в дому сговор!
   - Кого еще? - огляделся Лукич.  И  вдруг  прорвало  нарыв  злобы  противу
духовных у Голицына:
   - Феофана трубящего - в Соловки, чтобы не смердил тут...
   Фельдмаршалы разом встали.
   - А где Бирен? - спросили в голос. - Чуется нам - рядом он!
   - Дело женское, - увильнул канцлер. - Нам ли судить?
   - Нам! Коли нужда явится, так из постели царской его  вытянем  и  поперек
кобылы без порток растянем...
   Великий канцлер империи встал, за стол цепляясь. Потом - по стеночке,  по
стеночке - да к дверям. Затыкался в них, словно кутенок слепой.  А  в  спину
ему - Голицыны-братья (верховный министр да фельдмаршал):
   - Гаврила Иваныч, - крикнули, - ты куды это?
   - Неможется... Стар я, ослабел в переменах  коронных.  И  взорвало  совет
Верховный от речей матерных, нехороших:
   - Ах, ядрит твою мать..,  неможется?  Крови  боишься?  Ты  думаешь,  кила
рязанская, тебя  не  видать?  Насквозь,  будто  стеклышко!  Кондиций  ты  не
держишься... Плетешь, канцлер?  Противу  кого  плетешь-то?  Вспомни,  как  в
лаптях на Москве явился, пустых щец был рад похлебать... А теперь  зажрался,
так уже и неможется? Не знаешь, кому бы выгоднее под хвостом полизать?
   От ругани такой обидной очнулся Головкин уже в санях, и стояли  сани  его
посередь двора. Не мог вспомнить - чей двор этот?
   - Куда завез меня, нехристь? - спросил возницу.
   - Дом стрешневский.., сами велели!
   - Когда велел?
   - Вышли из Кремля и упали. Вези, велели, на двор к Остерману!
   Великий канцлер загреб с полсти пушистого снегу, прижал его к лицу. Остыл
взмокший лоб. Тут подбежал к нему Иогашка Эйхлер и шустро отстегнул  полсть.
А Остерманов секретарь Розенберг помог из саней вылезти, чинно сопроводил до
покоев...
   Андрей Иванович встретил графа Головкина бодрячком:
   - Ах, великий канцлер! Ах, душа  моя..,  осчастливили!  Гаврила  Иванович
повел носом, спросил страстно:
   - Ромцу бы..,  вели  принесть!  -  И,  выпив  рому,  вошел  в  настроение
исповедное:
   -  Затем  я  здесь,  вице-канцлер,  чтобы   поберечь   чистоту   престола
российского. Хотят его кровью боярской покрыть, да того не желательно...
   - Когда? - спросил Остерман спокойно.
   - На двадцать пятый день сего месяца фиувралия злодейство назначено. Мало
им одного зятя моего, Пашки Ягужинского, еще крови жаждут...  Коли  ведаешь,
где Бирен захоронился, - сирячь еще  далее:  до  головы  его  охотников  тут
немало...
   По уходе канцлера Остерман тряхнул колоколец:
   - Левенвольде ко мне! Да не Рейнгольда, а - Густава...
   И когда тот явился, сказал ему так:
   - Канцлер сейчас всех предал... Накажите Анне, чтобы Семена Салтыкова  от
себя не отпускала. Караул во дворце доверить немцам... Майор  фон  Нейбуш  и
капитан фон Альбрехт -  им  доверье  трона!  Верховники  готовят  аресты  на
двадцать пятое. И когда придут за вами, отдайте им свою шпагу...
   - Никогда! - вспыхнул Левенвольде, хватаясь за эфес.
   - Глупец! - обрезал его Остерман. - Вы тут же получите ее обратно из  рук
императрицы, но уже обсыпанную бриллиантами...
   Левенвольде ударом ладони забил клинок в тесные ножны:
   - Как же повернется история именно двадцать пятого?
   - Двадцать пятого, -  ответил  ему  Остерман,  -  Анна  Иоанновна  станет
самодержавной императрицей.
   - А что вы, барон, для этого сделаете?
   - Ничего, - усмехнулся Остерман. - Все уже сделано, и добавлять  что-либо
- только портить...

Глава 12

   Решено было "в железа" посадить и генерала князя  Барятинского,  женатого
(как и граф Ягужинский) на дочери канцлера Головкина... Барятинский  дураком
не был и Юстия Липсия читал. Сорок лет генералу было, быка за  рога  брал  и
валил.
   Дымно, пьяно, неистово куролесит гвардия в его доме.
   - Виват Анна - самодержавная, полновластная!..  Бьются  кубки  -  вдрызг,
пропаще. А персидские ковры, из Астрахани  хозяином  вывезенные,  затоптаны,
заплеваны... Эх, жги-жги, прожигай, дожигай да подпаливай.
   - Еще вина! - кричат гости. - Мы гуляем... Много было на Руси пьянок.  Но
эта - сегодняшняя, в доме князей  Барятинских  на  Моховой  улице,  -  особо
памятна. Граф Федька Матвеев глядит кисло, и речи его кислые, похмельные:
   - Наши отцы и деды царям служили, а холопами  себя  не  считали.  Служить
царям - честь, а не  холопство.  И  предки  наши  были  не  рабы,  а  друзья
самодержцев, помощники им в делах престольных... Разве не так, дворяне?
   - Не в бровь, а в глаз попал, Федька! - кричат пьяницы.
   - Чего желают верховные? Чтобы мы им служили? Или народу?.. Вот тогда  мы
и впрямь станем холопами и обретем бесчестье  себе.  Но  тому  не  бывать...
Наклоняй бочку, подходи, дворяне!
   Расчерпали бочку, а пустую - вниз, по лестницам.
   - Еще вина! - кричит Барятинский...
   Из сеней - топот, гогот, свист,  бряцанье  шпор.  Ввалились  граф  Алешка
Апраксин, братья Соковнины, Бецкой, Гурьев, Херасков да  Ванька  Булгаков  -
секретарь полка Преображенского.
   - О, - закричали, - и здесь пьют? Вся Москва пьет...
   - Откуда вы? - спросили их.
   - Мы с Никольской - от князя Черкасского, там тоже дым коромыслом...  Что
делать-то будем, гвардия?
   - Бочку видишь? Так чего, дурак, спрашиваешь? Пей вот...
   В самый угар  пьянки  пришел  степенный  Лопухин  Степан,  муж  красавицы
Натальи. Лопухин был трезв и набожен. Хотел было к лику святых  приложиться,
да больно высоко иконы висели - не достать их  губами.  Тогда  шпагу  вынул,
кончик  лезвия  поцеловал  и  шпагой   той   передал   поцелуй   молитвенный
Николе-угоднику.
   - Господи, помози... А я, братия, от Феофана! Велел он сказать вам:  всех
нас двадцать пятого верховные министры станут пороть на Красной площади.
   - Пороть? С чего бы это? - затужил Ванька Булгаков.
   - Ас чего Пашку Ягужинского в железах держут?
   - Он императрице услужить хотел...
   - Дожили, брат! Уже и царям услужить нельзя!
   - Хозяин, еще вина нам... Степан Лопухин тишины выждал:
   - Эй, люди! Старая  царица  Евдокия  плачется:  почто  смуты  пошли?  Ей,
старухе, того не понять. Духовные особы рангов  высоких  будут  молиться  за
нас. С нами бог!
   А в уголку, подалее от пьющих, пристроились тишком сановитые да  пожилые.
Тут же и Татищев.
   Ванька Барятинский иногда подбегал к сановным с кружкой, горячо и  влажно
обдавал гостей хмелем винным.
   - Чего ждем-то? - шептал.  -  Нешто  кондиции  те  каменны?  Порвем,  что
шелк... Анна-матка возрадуется! Да возблагодарит нас! Надобно на  Никольскую
ехать, пущай и там к делу готовятся...
   - Кому ехать-то? - И все воззрились на Татищева. Василий Никитич ломаться
не стал:
   - Еду! Лошадей дай твоих, князь, чтобы проворнее мне обернуться...
   Поехал. В  доме  Алексея  Черкасского  народ  был  не  так  хмелен.  Люди
рассудительные, штиля старого. Пьют более для прилику, чтобы не  сидеть  без
дела. Здесь и князь Антиох Кантемир  похаживает:  парик  у  него  до  самого
копчика, кружева шуршат, ножку в чулке оранжевом отставит, тростью  взмахнет
- не хочешь, да на него посмотришь.  "Ай  да  князь!  -  говорили.  -  Хорош
жених..."
   Вот этих-то двух умников, Татищева да Кантемира,  и  посадили  челобитную
Анне писать. Мол, пора самому шляхетству, верховных господ не слушаясь,  все
проекты рассмотреть по справедливости.
   Кантемир извлек бумагу из-под кафтана:
   - И писать не  надобно!  Еще  загодя  сочинил  я  прошение  о  восприятии
Анной-матушкой   самодержавия,   каким   владели   ея   предки   по    праву
первородному... Подпишем - и дело с концом!
   Татищев с бумагой, призывающей Анну  обрести  самодержавие,  вернулся  на
Моховую к Барятинским.
   - Пишитесь каждый под ней, - сказал. - Дело решающее!
   Все подписались. Народу немало - за сотню. Глянули на часы:
   - Батюшки, первый час в ночь перешел... Загулялись!
   - Не время часы считать, едем  разом  на  Никольскую...  Шумно  падали  в
санки. Ехали по снежным переулкам, крича:
   - Виват Анна.., матка  наша!  Самодержавная!  В  доме  князя  Черкасского
увидели бумагу, всю в рукоприкладствах, и пошли гости стрелять перьями.
   - Самодержавству быть,  -  сиял  Кантемир,  счастливый.  -  А  значит,  и
просвещению быть тоже...
   - Просветим, - ответили  ему,  -  туды-т  их  всех  и  всяко!  Черкасский
нашептывал заговорщически:
   - Гвардию не забудьте! Пущай и она челобитье апробует...
   Два человека, столь разных, до утра  разъезжали  по  гвардейским  полкам,
собирая  рукоприкладства.  Матвеев  вламывался  в  спящие   казармы,   тащил
семеновцев с полатей. Булгаков нес за графом чернила и водку:
   - Эй, Татаринов, подпиши... Или спишь еще?  Очухайся,  болван.  Челобитье
тут о принятии самодержавства. Давай пишись скорее...
   Кантемир же уговаривал гвардейцев возвышенно, пиитически:
   -  Вы,  драбанты,  покрывшие  знамена  славой  непреходящей,  неужели  вы
укрепляли престол для  того  токмо,  чтобы  теперь  бросить  наследие  Петра
Великого к ногам честолюбивых олигархов?..
   Матвеев с Кантемиром спать эту ночь так и не ложились. Даже  в  Успенский
собор завернули, где у могилы Петра Второго  стояли  кавалергарды  в  латах.
Дали и им подписать челобитную. Было сообща решено: в среду собираться  всем
во дворец поодиночке.
   - А потом - всем скопом! Ринемся и сомнем!

***

   Угомонилась Москва, только ночные стражи топчутся возле  костров,  лениво
кидают в огонь дровишки краденые, из-под рукавиц поглядывают во тьму.
   Кремль... Тихо сейчас в палатах. Посреди постели,  душной  и  неопрятной,
сидит Дикая герцогиня Мекленбургская, и жестокие мысли  о  будущем  занимают
сейчас ее скудное воображение. Вот она встала. Засупонилась в тугой  корсет.
Трещал полосатый  канифас  под  сильной  рукой  герцогини.  Локти  отставив,
туфлями шлепая, прошла Екатерина  Иоанновна  через  комнаты  сестрицы  своей
Прасковьи.  В  потемках  налетела  на  латы  кирасирские,  в  тишине  дворца
задребезжало "самоварное" золото доспехов.
   - У, дьявол! - заругалась. - Иван Ильич,  чего  амуницию  свою  раскидал?
Чуть ноги не поломала...
   Под образом теплилась лампадка. Две головы  на  подушке  рядом:  генерала
Дмитриева-Мамонова и сестрицы.
   - Чего шумишь, царевна? - строго спросил генерал свояченицу.
   - Караулы-то сменили? Не знаешь ли?
   - То Салтыкова забота.., он наверху!
   Екатерина Иоанновна пошла  прочь.  Ударом  ладоней  (резкая!)  распахнула
двери детской опочивальни. А там, затиснутая в ворох засаленных горностаев и
соболей, спала девочка - ее дочь.  Елизавета  Екатерина  Христина,  по  отцу
принцесса Мекленбург-Шверинская, которую вывезла мать  в  Россию,  когда  от
тумаков мужа из Европы на родину бежала, спасаясь...
   Дикая выдернула девочку из постели, и та спросонок  -  в  рев.  Екатерина
Иоанновна встряхнула ее над собой.
   - Не реви, а то  размотаю  и  расшибу  об  стенку!  -  сказала  по-русски
герцогиня-мать принцессе-дочери.
   Девочка затихла. Держа ее на руках, прошла Екатерина  Иоанновна  в  покои
императрицы. Анна Иоанновна еще  не  спала,  расчесывала  длинные  и  густые
волосы.
   - А чего не почиваешь, сестрица? -  спросила  Анна.  Екатерина  Иоанновна
посадила дочь на колени императрицы.
   - Не спим вот.., обе! - соврала. - Все о  тебе  тревожимся.  Как  быть-то
далее? Не знаешь ли - сменили караулы или нет?
   - Семен Андреевич спроворит. Чай, мы с ним родня не дальняя.  А  на  кого
еще ныне мне положиться? Все продадут меня,  а  капитан  Людвиг  Альбрехт  -
никогда. Говорить-то что будешь, сестрица?
   - Буду, - решилась Дикая  герцогиня.  -  Ты  на  сородичей,  Аннушка,  не
надейся. Эвон у Парашки в постели бугай лежит. Я ему: "Иван  Ильич  да  Иван
Ильич", а он рожу воротит... Ведомо ли тебе, что генерал сей  тоже  кондиции
тебе внасильничал? Твои права монарший, только  волю  ему  дай,  он  топором
обтесать готов!
   Анна Иоанновна отвечала сестре - огорченно:
   - Тут, на Москве, все плевелы противу самодержавия сеют.
   Екатерина Иоанновна на свою дочь показала:
   - Ну, решай, сестра: что с этой девкой делать станем? Мала еще, а  решать
за нее уже сейчас надобно... Все мы не вечны, сестрица! Вот  и  думай:  кому
после тебя на престоле русском сидеть? Кто после тебя Русью править будет?..
   Анна Иоанновна движением плеч забросила волосы за спину:
   - Обсуши язык свой, сестрица! Я сама-то ишо престола под собой не учуяла.
А ты мне уже наследников подсовываешь...
   Сестры (большие,  толстые,  черноглазые,  конопатые  от  оспы)  сидели  в
потемках палат,  словно  сычи.  А  с  ними  девочка  -  Екатерина  Елизавета
Христина, принцесса Мекленбург-Шверинская...
   - С таким-то именем, как у  нее,  -  продолжала  Анна  Иоанновна,  -  как
посадить ее на престол российский?
   - Не мудри,  сестра!  -  отвечала  ей  Дикая.  -  Имя  лютеранское  можно
отринуть. А назвать ее - Анной  в  честь  тебя,  сестричка.  Коли  отца  ее,
изверга моего, Карлом Леопольдом звали, так мы и выберем, что любо: Карловна
или Леопольдовна... Пусть она будет у нас Анной Леопольдовной! Петровский же
корень на Руси вконец извести надобно, дабы и  духу  его  не  стало.  Лизку,
чтобы с солдатами не блудила, в монастырь запечатать.  А  кильский  чертушка
кажинный  день,  говорят,  розгами  объедается:  голштинцы  из  него  идиота
сделают. А быть над Русью нам - от царя Иоанна себя ведущим... То-то  оно  и
хорошо всем нам будет, сестрица!
   Императрица руками, словно мельница крыльями, замахала:
   - Да погоди, погоди... Не мучь хоть ты меня! Сама не знаю, как на престол
сесть. Изнылася...
   - Порви, - внушала сестра. - Кондиции  возьми  как-нибудь  да  тресни  их
пополам, да в печку-то кинь...
   Громыхнуло что-то от лестниц, залязгали штыки. Сестры  стали  креститься,
радуясь, что Салтыков сменяет караулы во дворце...
   В эту ночь Екатерина Иоанновна спать уже не ложилась.  Наполнила  пузырек
чернилами, опустила его в кисет, и тот кисет, вроде табачницы, сбоку  платья
привесила. Сунула потом за лиф платья  горстку  перьев,  уже  заточенных,  и
грузно плюхнулась в кресла.
   Глядела в окно. Там снежило. И полыхали костры. ", ***

   Сержант Алексей Шубин разбросал перед собой кости:
   - Метнем еще? Али прискучило, Ваня?
   Балакирев зевал - широко и протяжно. Темнели  во  рту  впадины:  в  зубах
убыток имел немалый. За  шутовство  прежнее  повыбивали  ему  передние  зубы
вельможи.  А  коренной  клык  сам  его  величество  Петр  Первый   высочадше
соизволили клещами изъять. Просто так - для интересу (ради науки).
   - Ну, мечи, Алешка, - сказал Бал