ами,
лишь две убогие старушки, в чаянии подарков,  рискнули  на  свадьбе  мамками
быть... За столом невеселым  горько  рыдал  временщик,  из  фавора  царского
выбитый:
   - Был я обер-камергер, и место мое по ею пору еще  не  занято.  Нешто  же
немцу отдадут ключи мои золотые?
   - Ах, сударь мой, - отвечала Наташа. - На  что  вам  ключи  камергерские,
коли теми ключами и амбара не отворить?..
   Привез Иван Алексеевич молодицу в свой дом. А там свара  такая,  что  все
родичи волосами  переплелись.  Каждый  бранится,  один  другого  судит,  все
высчитывают: кто более других виноват?
   Невеста государева (Катька подлая) щипнула Наташу:
   - Ишь, птичка шереметевская! Залетела на хлеба наши?
   Наташа на подушки шелковые упала - заплакала:
   - Боженька милостивый, куда ж это я попала? А в этот вой, в эту свару,  в
этот дележ добра - вдруг клином вошел секретарь Василий  Степанов  и  сказал
Долгоруким:
   - Тиха-а! По указу ея  императорского  величества  ведено  всем  вам,  не
чинясь и не умытничая, ехать в три дни до деревень  касимовских.  И  тамо  -
ждать, не шумствуя, указов дальнейших...
   Наташа вздохнула и князю Ивану поклонилась:
   - Ну вот, князь Иванушко, получай конфекты на свадьбу...
   Решили молодые наспех визиты прощальные на Москве сделать.
   Василий Лукич им двери дома своего открыл.
   - Сенатские были у вас? - спросил  испуганно.  -  У  меня  тоже...  Велят
ехать. Дают мне пост губернатора в Сибири, но  чую,  для  прилику  по  губам
мажут. Сошлют куда - не знаю...
   Фельдмаршал Василий Владимирович тоже молодых принял.
   - Бедные вы мои, - сказал старик и заплакал... А другие  -  так:  в  окно
мажордома высунут:
   - Господа уехали, - скажет тот, и окна задернут... Шестнадцать  лет  было
Наташе о ту самую пору. Но глянул на нее князь Иван и не узнал: сидела жена,
строгая, румянец пропал, шептали губы ее...
   - Чего шепчешь-то? - спросил. - Иль молишься, ангел мой?
   - Какое там! - отвечала Наташа.  -  Мои  слова  сейчас  нехорошие,  слова
матерные. Я эти слова от мужиков да солдат слышала, а теперь дарю их  боярам
московским... Псы трусливые, я плачу, но им тоже впереди плакать! От  царицы
нынешней - добра не видится!
   - Молчи. - И князь Иван ей рот захлопнул. - Кучер услышит...
   Повернулась к ним с козел мужицкая борода:
   - Эх, князь, рта правде не заткнешь... А Только, ежели вам, боярам,  худо
будет, то каково же нам, мужикам? То-то, князь!..
   Вернулись новобрачные в Горенки, а там уже собираются. Свекровь и золовки
бриллианты на себя вешают, швы порют на платьях,  туда  камни  зашивают.  Да
галантерею прячут,  рвут  одна  у  другой  кружева,  ленты  всякие  и  нитки
жемчужные...  Наташа  четыреста  рублей  для  себя  отсчитала,  а  остальные
шестьсот брату Пете Шереметеву на Москву отправила. А все, что  было  у  нее
дорогого, вплоть до чулок, в один большой куколь завернула.
   - На Москве и оставлю, - решила. - Мне и так ладно будет...
   Взяла только тулуп для князя Ивана, а себе шубу. По  случаю  траура,  как
была в черном, так и тронулась в черном  судьбе  навстречу.  От  Москвы  еще
недалеко отъехали, как тесть Наташин князь Алексей Григорьевич объявил сыну:
   - Ну и дурак же ты, Ванька! Да и ты,  невестушка,  тоже  дура.  Нешто  вы
думаете, что я вас, эких мордатых, на своем коште  держать  стану?  Тому  не
бывать: сами кормитесь...
   Громыхали по ухабам телеги, плыли в  разливах  апрельских  луж  княжеские
возки. Статные кони,  из  царских  конюшен  краденные,  выступали  гарцующе,
приплясывая. Солнышко припекало. Благодать!
   - Бог с ними, с боярами, - стала улыбаться Наташа. - В деревне-то  еще  и
лучше. Заживем мы на славу, Иванушко...
   А в провинцию как въехали -  нагнал  их  капитан  Петр  Воейков  и  велел
кавалерии поснимать. Так были запуганы Долгорукие, что даже рады от  орденов
отказаться. Только бы фамилию не трогали!
   Ну и кучера же попались -  еще  городские,  по  Москве  возили  господ  с
форейторами. А тут, на приволье лесов, дороги не могли выбрать. Плутал  обоз
долгоруковский по болотам  да  по  корчагам.  В  деревнях  у  мужиков  часто
выпытывали:
   - Эй, где тут на  Касимов  заворачивать?  Приходилось  Наташе  и  в  лесу
ночевать. Место посуше Алексею Григорьевичу  со  свекровью  отводили.  Потом
царская невеста - Катерина  шатер  свой  разбивала.  Отдельно  жила!  Вокруг
остальные княжата: Николашка, Алексей, Санька и Алена с Анькой. А на  кочках
мужиков с возницами расположат, там и князя Ивана с Наташей держат.
   Сами-то князья припасы московские  подъедают,  а  Наташа  часто  голодной
спать ляжет, к груди Ивана прижмется, он ее приласкает, она и спит до  зари,
счастливая...
   Сколько было ласк этих  -  в  разлив  весенний,  в  шестнадцать  лет,  на
сеновалах мужицких, среди колес тележных, в сенцах, где тараканы шуршат,  да
на подталой земле! И ничего больше не надо: пускай они там - эти "фамильные"
- едят куриц, стекает жир,  льется  вино  из  погребов  еще  царских...  Ей,
Наташе, и так хорошо.
   Одна лишь свекровь Прасковья Юрьевна  Долгорукая  (сама  из  рода  князей
Хилковых) жалела молодую невестку свою.
   - За што вы ее шпыняете? - детям своим выговаривала. - В радости вашей не
была вам участницей,  а  в  горести  стала  товарищем.  Уважение  к  Наталье
Борисовне возымейте, скорпионы вы лютые! Как это моя утробушка  не  лопнула,
вас, злыдней бессовестных, выносив? О, горе нам. Долгоруким, горе...

   "Это мне очень памятно, что весь луг был  зеленой,  травы  не  было,  как
только чеснок полевой, и такой был дух тяжелый, что у всех головы болели.  И
когда ужинали, то видели,  что  два  месяца  взошло,  ардинарный  болшой,  а
другой, подле него, поменьше. И мы долго на них смотрели, и так их  оставили
- спать пошли...
   Приехали мы ночевать в одну маленькую деревню, которая  на  самом  берегу
реки, а река преширокая; только расположились, идут к нам множество мужиков,
вся деревня, валются в ноги, плачут, просят: "Спасите  нас!  Сегодня  к  нам
подкинули письмо: разбойники хотят  к  нам  приехать,  нас  всех  побить  до
смерти, а деревню сжечь... У нас, кроме топоров, ничего нет. Здесь воровское
место!" Всю ночь не спали, пули лили, ружья заряжали, и  так  готовились  на
драку...
   Только что мы отобедали, - в эвтом селе был дом господской, и  окна  были
на большую дорогу, - взглянула я в окно, вижу пыль великую на дороге,  видно
издалека, что очень много едут и  очень  скоро  бегут...  В  коляске  офицер
гвардии, а по телегам солдаты: двадцать  четыре  человека..."  (Из  памятных
записок княгини Н.  Б.  Долгорукой,  писанных  ею  для  внуков  в  печальной
старости.)

   Солдаты еще не подъехали, а Наташа вцепилась в Ивана.
   - Не отдам, - кричала, - ты мой.., только мой ты!  Вошел  капитан-поручик
Артемий Макшеев, человек хороший и жалостливый. Да что он мог  поделать?  И,
волю царскую объявляя, сам плакал при всех, не стыдясь.
   - Буду везти вас и далее, - говорил. - А  куда  именно  повезу  -  о  том
сказывать не ведено. Покоритесь мне...
   Под утро Наташа улучила миг, когда Макшеев один остался,  и  протянула  к
нему в мольбе свои маленькие детские ладони:
   - Все я оставила - и честь, и богатство, и сродников знатных.  Стражду  с
мужем опальным, скитаюсь. Причина тому - любовь моя,  которой  не  постыжусь
перед целым светом выказать. Для меня он родился, а я для него  родилась,  и
нам жить отдельно не можно...
   - Сударыня! - понурился Макшеев. - К чему вы это?
   - А к тому, - отвечала  Наташа,  -  что  ежели  вы  честный  человек,  то
скажите, не таясь: куда везти нас приказано?
   - На место  Меншиковых..,  в  Березов!  От  города  Касимова,  что  зарос
крапивою и лопухами, отплыли уже водой - Окою. Красота-то какая по  берегам!
Воля вольная, леса душистые,  цветы  печальные,  к  воде  склоненные.  Холмы
владимирские, чащобы муромские,  говорок  волжский...  Мимо  Нижнего  -  уже
Волгою - на Казань выплыли: пошли места вятские, загорелись во  тьме  костры
чудские, сомкнулись над Камой сосны чердынские... И завелся друг у Наташи  -
большой серебряный осетр, весь в колючках. Купила  она  его  у  бурлаков  за
копейку, да пожалела варить рыбину. На бечевке так и плыл за нею.
   - Плыви, милый, - говорила Наташа, на корме сидючи, - доплывем с тобой до
Березова, там я выпущу тебя на волю...
   Но солдаты ночью того осетра отвязали и съели:
   - Не сердись, боярышня: за Солями Камскими река кончится, и  повезем  вас
телегами через Камень Уральский...
   О господи! С камня на камень, с горы на гору, да  все  под  дождем;  кожи
колясок намокли, каплет. Трясет обоз через Урал, расстается душа с телом.  У
старой свекрови Прасковьи Юрьевны отнялись руки и ноги, ее по нужде лакеи  в
лес носили. А каждые сорок верст - станок  поставлен  в  лесу  (хижина,  без
окна, без дверей). Наташа вечером как-то в станок вошла, да  в  потемках  не
разглядела матицу - так лбом и врезалась, полегла у порога замертво. Солдаты
ее отходили, а потом сказали:
   - Эх, боярышня, горда, видать: не любишь ты кланяться!
   - То верно, - отвечала Наташа, опамятовавшись, - меня еще  тятенька  мой,
фельдмаршал, учил, чтобы всегда прямо ходила...
   Тобольск - пупок сибирский. Стал тут Макшеев прощаться.
   - Здесь вам стража худая будет, -  горевал  капитан.  -  Они  привыкли  с
катами жить. А на острову Березовом вода  кругом,  ездят  на  собаках,  избы
кедровые, оконца льдяные. И ни фруктажу, ни капустки не родится. Калачика не
купить, а сахарок пуд в десть с полтиной, и того  не  достанешь...  Прощайте
же!
   Поджидал ссыльных на берегу новый чин - в епанче солдатской да гамаши  на
босую ногу. Назвал себя  капитаном  Шарыниным,  всему  имуществу  Долгоруких
опись учинил. Тут солдаты набежали,  будто  дикие,  стали  тащить  девок  на
берег, спрашивали - кто такие? Наташа мучилась - все  географию  вспоминала,
да отшибло ей память, никак было не вспомнить - что за река течет?
   - Дяденька, - спросила капитана, - какая река это? Шарынин как заорет  на
княгиню:
   - А тебе для ча знать? Река она секретная, по  ней  злодеев  возим  туды,
куды Макар телят не гонял... Тебе скажи, как  река  прозывается,  так  потом
греха не оберешься. Или ты "слова  и  дела"  не  слыхивала?  Что  о  реке-то
задумалась?.. Плыви вот!
   И поплыла Наташа по этой реке - долго плыла и вспомнила:
   - Господи, да это ж - Иртыш-река, а затем Обью потечемся...
   Шарынин-капитан отозвал ее однажды в сторонку.
   - Книги-то, - спросил, - какие-либо имеешь ли?
   - Нет, сударь, все книги на Москве остались.
   - Но в лучше, - шепнул капитан. - У  меня  тоже  была  книжка  одна.  Про
святых разных и чудеса ихние... Так я не стал беды ждать:  до  первой  печки
донес и сжег, чтобы никто не видел!
   - Зачем же? - спросила Наташа, смеясь.
   - А так уж... - приосанился капитан, берега оглядывая. - Ныне и без  книг
время гиблое. Бойся, молодица, слова устного, но трепещи слова писаного...
   Так они и приплыли  -  с  большим  страхом.  Провели  их  в  дом.  Хорошо
срубленный, кедровый. Катька (невеста порушенная)  воздуха  талые  понюхала,
плесенью они пахли, и сказала:
   - Лучшие комнаты мне будут... А кто здесь до меня жил?
   И присела в ужасе, когда ответили ей:
   - Проживала в этих комнатах государева невеста, княжна Марья Меншикова...
А могилка ее вот тут, недалече. Видите, крест на бережку покосился? Там-то и
легла навеки царская невеста!

***

   Вот уж кто давно не ждал от судьбы  милостей  -  так  это  Густав  Бирен,
младший брат фаворита царицы. Еще в Митаве приобрел он себе "гобой любви"  и
дул в него с утра до позднего вечера...
   В польской Саксонии затерялся на постое гордый полк ляхов-панцирников,  а
в полку этом совсем пропал бедный Густав. От голода и безначалия разбежались
солдаты - некого мунстровать стало. Ходил Бирен по улицам,  наблюдая  -  как
едят люди. Разно ели. Один индюшку, другой полбу, а иные жарят что-то.  Нет,
никто не угостит Бирена, еще и собаку на него спустят - гав, гав, гав!
   Постирав в реке лосины свои и латы мелом начистив,  бедственно  размышлял
Густав Бирен  о  системе  польских  налогов  (дело  в  том,  что  сейм  Речи
Посполитой был ему много должен): "Вот если соберут доходы поголовные, можно
будет в трактир сходить. С дыма расплатятся - куплю себе зубочистку, какая у
пана Твардовского! Ну а если и с жидов соскребет сейм деньги - тогда..."
   Бах в дверь: явился в регимент пан Твардовский в жупане атласном.  Бросил
на стол перчатку,  и  стукнула  она  (железная).  Потом  пошевелил  пальцами
(тонкими, душистыми) и спросил:
   - Ты, вонючий босяк, кажется, и есть Бирен?
   Сознаться было опасно:  а  вдруг  бить  станут?  Но  все  же  курляндский
волонтир сознался.., да, он - Бирен.
   - Как? - воскликнул пан  Твардовский.  -  И  ты,  немецкая  скотина,  еще
находишься здесь?
   - А разве панцирный полк выступил в поход без  меня?  Неужели,  играя  на
"гобое любви", я прослушал трубу регимента?
   - Впервые вижу такого олуха, - сказал Твардовский,  просовывая  пальцы  в
железо боевой перчатки. - Ну сейчас я тебя спрошу, мерзавец:  кто  был  твой
родитель... Отвечай!
   - Он служил конюхом у герцога Иакова, а потом герцог  Иаков  доверил  ему
собирание шишек в лесу для каминов своего замка... И этим  мой  отец  достиг
признательности!
   - Братья твои.., кто? - потребовал ответа Твардовский.
   - Старший мой брат Карл служил в армии русских и  сдался  в  плен  королю
Швеции. Но из Швеции он бежал куда-то дальше, и где  он  ныне  -  того  роду
Биренов неизвестно...
   - Еще есть у тебя братья? - поморщился пан Твардовский.
   - У  меня  есть  брат  средний...  Эрнст  Иоганн  Бирен,  он  служит  при
Курляндской герцогине Анне Иоанновне, которая...
   Пан Твардовский - словно и ждал этого! Схватил он  мокрые  лосины,  ногой
поддал в сверкающий самовар панциря. И выбросил их за двери.  Бедный  Густав
не успел опомниться, как вслед за латами уже и сам вылетел на улицу.
   - Польский сейм, - сказал  Твардовский,  -  не  намерен  и  далее  сорить
деньгами на таких паршивцев! Убирайся...
   - Вельможный пан региментарь, - разревелся Бирен. - Разве я могу отвечать
за своих братьев? Но вы не спросили меня о матери. А  моя  мать  -  знатного
рода, урожденная фон дер Рааб!
   - О да! - загрохотал пан Твардовский. - Не она ли  помогала  твоему  отцу
собирать в лесу еловые шишки? Уходи прочь. Польский сейм не знает,  как  ему
прокормить истинных Пястов...
   - Куда же я денусь, добрый пан региментарь?  -  хныкал  Бирен.  -  Вы  бы
знали, как я люблю наш славный панцирный полк!
   - Выводи свою лошадь, - велел Твардовский грозно.
   - Моя лошадь заложена в корчме...
   Что ж, - отвечал региментарь, - тогда уходи петком!
   В одну руку - лосины (еще мокрые), в другую - латы (с утра наяренные),  и
Бирена выставили из регимента. Он зашагал в Россию,  играя  себе  на  унылом
"гобое любви". Бирен уходил,  оставляя  свое  жалованье  польскому  сейму  -
деньги "поголовные", деньги "дымные", деньги "жидовские" и прочие.
   "Все равно, - думал, - в полку некого было мунстровать!"
   ...На коронацию Анны Иоанновны бедный Густав  запоздал:  он  получил  все
милости отдельно от других - гораздо позже.

***

   Но еще до раздачи милостей Анна Иоанновна часто совещалась с Остерманом .
Оба они, настороженные, прислушивались.
   - Кажется, не ропщут и никто по Долгоруким не плачет.
   Главным в Комиссии о  винах  Долгоруких  был  Остерман  (описи  имущества
составлял, на цепи сидя, Иогашка Эйхлер). Не было Остерману отбоя от  Бирена
-  сначала  робко,  потом  настойчивей  он  требовал  крови  Василия  Лукича
Долгорукого...
   - Анхен, - рыдал он и перед Анной, - доколе  же  осужден  я  страдать  от
жгучей ревности?
   - Уймись, - отвечала Анна Иоанновна, - с Лукичом амуры - то дело прошлое,
а Густав Левенвольде умен и ко мне доверителен...
   Тихо и печально было в  доме  фельдмаршала  Долгорукого,  когда  в  покои
ветерана вошел почтительный Егорка Столетов:
   - До вас братцы, Михаилы Владимировичи,  прибыли...  Скрипнули  двери  за
спиной - это брат вошел.
   - Вот, Миша, - сказал ему фельдмаршал. -  Нас  вроде  бы  не  трогают,  а
Григорьевичей по кускам рвать стали.  Говорил  я  тогда  -  не  след  фальшу
писать. А они нас не слушались - писали.
   - Про письма фальшивые при дворе не ведают,  догадки  строят,  -  ответил
Михаил Владимирович. - Зато мы с тобой, брат, кондиции начертывали.  А  ныне
это дело облыжное, не помилуют!
   - Да и Лукич писал, - задумался фельдмаршал. - Тут вся Москва в  чернилах
по уши плавала: всяк сверчок на свой лад трещал. Знать, время Руси пришло  -
о гражданстве своем печься...
   Замолкли старики братья (обоим 130 лет).
   - А я вот, - тихонько сообщил Михаил Владимирович,  -  пришел  прощаться,
братец... Посылают меня в Астрахань на губернаторство. Боюсь -  свидимся  ли
когда еще? Не убили б в дороге!
   - Эх, брат, близки мы к порогу смертному... И чудится  мне,  что  русским
людям более в вождях не бывать. Бирен царицу подомнет, Остерман в  политиках
властен, Миниха  в  дела  воинские  вопрягут,  а  при  дворе  всем  роскошам
паскудным Левенвольде потакать станет... Куды нам  деться?  Лай  не  лай,  а
хвостом виляй!
   - Хвостатых у нас много, - без улыбки отвечал брату фельдмаршал. - Вилять
умеем... Прихлебателей придворных не счесть, низкопоклонны вельможи наши,  и
с того мне весьма горестно, Васенька!
   Хотели старики Лукича навестить, но дома его уже  не  застали:  отбыл  по
слякоти до Тобольска, ни с кем не простясь... Уже не "маркизом"  сиятельным,
а странником-горемыкой ехал Василий Лукич  Долгорукий  управлять  сибирскими
просторами. Мучился дипломат, изнывая в обидах: "Ведь  прилег  я,  прилег  к
ней! Неужто и любовно не милует? Мне ли в Тобольске дни проводить?.."
   До самого Переславля-Залесского проезжал Лукич,  словно  король,  -  путь
лежал через владения, ему же принадлежавшие: в  своих  деревнях  и  усадьбах
дневал, обедал и ночевал. Путь до Тобольска далек... Но вот по  ростепельной
жиже в сельце Неклюдове нагнал Лукича подпоручик Степан Медведев.
   - Ведено заворачивать! - сказал. - Да кавалерию снять...
   Василий Лукич не спорил, но хитер он был. Перстень, какому цены не  было,
с пальца стянул - офицеру на мизинец продел:
   - А теперь, братец, скажи - что знаешь? Мизинец  гордо  отпятив,  отвечал
подпоручик:
   - Всех Долгоруких разогнали уже. Кого и на воеводство ставили  по  указам
сенатским, всех расшвыряли по углам. Даже в матросы на моря персицкие! А баб
ваших стригут насильно в монастырях с уставами жестокими...
   - Владимировичей-то.., тронули? - притих Лукич.
   - Михайлу-князя, что в Астрахань был послан, уже  завернули  с  дороги  в
ссылку. Остался на Москве лишь фельдмаршал Василий Долгорукий,  да  адъютант
его - Юрка Долгорукий... Езжай и ты!
   Поехал Лукич под конвоем, и привезли его в деревню Знаменскую.  Бумаги  и
чернил лишили, даже в церковь не пускали,  бриться  не  давали.  Забородател
Лукич. Как мужик стал, а борода уже седая... Однажды ночью разбудили  его  -
охти, горе! Понаехали с факелами солдаты, велели одеться  теплее.  Все,  что
было при нем, забрали. А на дворе уже возок стоит - весь из кожи.
   Посветили Лукичу факелом: "Садись и забудь себя!" А офицер иглу цыганскую
взял с ниткой суровой, дегтем смазанной, и сказал так:
   - Две дырки для тебя остались, князь: одна - для еды,  а  другая  понизу,
куда нужду в дороге справишь... Ну, прощай, князь!
   И стали заживо его зашивать в кожаном том  возке.  В  одну  из  дырок,  в
нижнюю, долго видел Лукич, как стелется под ним дорога. Сначала - с  травкой
зеленой, потом - снег, снег, снег... Наконец и этих дырок не стало:  закрыли
их снаружи. Здорово качало тогда Лукича и плескались волны...  "Куда  везут?
Не утопят ли?"
   И вот вспороли ножом толстую кожу:
   - Вылезай, раб божий.
   - Где я, люди? - спросил Лукич.
   - Ходи