анах  турецких  валяясь.  -  Да
супружние дела криводушья не терпят. Без любовного жару как можно  от  жены,
сердцу нелюбезной, почать?..
   И на Москву отвечал Салтыкову письменно такими словами:
   "Невесты ваши затем досидели до сорока лет, что никто не берет. А мне, по
мнению моему, душа  и  честь  милее...  Для  того  и  желаю  не  бессовестно
помереть! Каково же мне с немилой жить в доме одном, да еще и спать с ней на
одной постели?.."
   Волынский решил клин вышибать клином. Для поклепа  на  духовных  особ  он
дела тайные изыщет. И вот ночью, когда заснула Казань, вся в душистом  цвету
яблонь, нагрянул Волынский прямо  в  архиерейский  приказ.  Замки  взломали.
Бумаги опечатали. Все по мешкам увязали. И на телегах увезли.  А  с  постели
подняли сонного канцеляриста - Тимоху Плетеневца, даже  штаны  помогали  ему
надеть, ибо от страха перед губернатором ослабел человек.
   И - прямо в застенок, на Кабаны!  Вывалили  на  землю  бумаги.  Волынский
полистал их: ого, вот они грехи-то духовные! Того и надобно было, чтобы клин
клином вышибить.
   - Начинай! - велел Волынский...
   Но палач был пьян, и дело испоганил сразу. Как только  Тимоху  Плетеневца
на дыбу подняли (чтобы с голоса подтвердил воровство Сильвестра), так  сразу
он с потолка и сорвался. Да бревном ему обе  ноги  сразу  -  хрясть!  Только
кости хрустнули.
   Душно стало в застенке от воя: насмерть  погубили  невинного  человека...
Артемий Петрович и сам испугался:
   - Господи, простишь ли грешного? Одно  мне  осталось:  просить  суда  над
собой правого и скорого. Да Ягужинского сократи во гневе  его,  господи,  не
дай пропасть мне...

***

   Кабинет императрицы еще не был создан. Но в преисподне стрешневского дома
флейтировал по ночам бедный Иоганн Эйхлер. Сидя на цепи, словно пес, строчил
по дням: секретно, по-остермановски. Кабинет  пока  был  затаен  в  подполье
империи, но слухи о нем уже ползли.
   Конъюнктуры были сбивчивы: Остерману мешал  Ягужинский,  это  был  видный
козырь - на него многие ставили.
   Быть или не быть ему в  генерал-прокурорах?  От  этого  многое  зависело:
Пашка человек  самобытный,  таких  взять  трудно,  такие  люди  зубами  узлы
развязывают... И вдруг Остерман тот "козырь" сам перевернул.
   "А ежели не вязать? - задумался. - И не мешать ему карьер  делать?  Тогда
он начнет шумствовать? И кулаками махать? Кого  сшибет?  Бирен  думает,  что
Пашка меня сшибет... Так ли это?"
   Помешал развитию  конъюнктур  приход  Вратислава.  Остерман  потянулся  к
козырьку, чтобы опустить забрало, как перед боем.
   - Вена, - улыбнулся он входящему послу, -  очевидно,  опять  встревожена:
отдам ли я ей старый должок в русских солдатах?
   - Не только это. Вена озабочена и долгим  вдовством  русской  государыни.
Кондиций, запрещающих ей брак, уже не существует!
   Вице-канцлер потянул на себя  теплое  одеяло.  "Анна,  -  думал,  -  и  в
замужестве будучи, меня при себе сохранит. Но коли  муж  у  Анны  объявится,
потеха будет с графом Биреном!.."
   - Кого же Вена сватает для России? - спросил спокойненько.
   - Русский царь будет молод, храбр и красив... "Хорошо бы еще и  глуп",  -
сразу решил Остерман.
   - И.., глуп! - утешил  его  Вратислав,  расхохотавшись.  Остерман  двинул
морщинами лба, и козырек упал ему на глаза. Бой так бой!  По  всем  правилам
турнира...
   - Опять эти гнойные fluxion a los ojos, - пожаловался  он  на  зрение.  -
Однако, - добавил, морщась, - если Вена предлагает в русские цари немца,  то
хочу предупредить: русский народ еще не успел оценить превосходства немцев!
   - Вена учла и это, - отвечал Вратислав. - Древний  дом  Габсбургов  -  не
только немцы. И русский царь... Ха-ха! Вот уж, граф, никогда не  догадаетесь
- как его зовут?
   - Не знаю, - сознался Остерман.
   - Дон Мануэль, инфант Португальский... Каково, граф?
   Остерман вынул из-под одеяла руку и прищелкнул пальцами:
   - Германии не стоит  торопиться  в  этом  вопросе,  когда  дело  касается
династических осложнений в России, и без того запутанных еще со времен Петра
Первого...
   Вратислав откланялся, а Остерман, подумав, велел Розенбергу пригласить на
дом врача Николаев Бидлоо:
   - Я, кажется, опять.., умираю.
   Скоро примчался курьер от рижского губернатора: в  Риге  высадился  некий
принц, который назвать себя отказался. И ныне принц гонит лошадей  прямо  на
Москву. Таинственный принц ехал налегке,  без  свиты.  Наперехват  ему  были
посланы генерал-адъютанты.  Принц  себя  по-прежнему  не  называл  и  рвался
далее...
   - Пуф! Это пуф! - притворно удивлялся Вратислав. - Нас просто дурачат!
   Но сказочный принц уже велел доложить о себе.
   - Не забудьте напомнить ея величеству. - сказал он, - что, в случае брака
с русской императрицей, я получаю в  наследство  два  острова  -  Минорку  и
Майорку, из которых мы любовно образуем отдельное райское королевство...
   Анна Иоанновна и не знала, что такие острова существуют. Бог с  ними!  Но
женишок-то - вот красавчик! Ну до чего же мил... В селе  Измайловском  девки
глаза на него просмотрели: "Петушок ты наш, лапушка-то какой...  Охти  тошно
мне!"
   - Германской империи, - язвил герцог де Лириа, - мало иметь одного  лакея
в России - Остермана, теперь  немцы  решили  въехать  в  Россию  на  брачной
постели...
   Дон Мануэль Португальский огляделся: вокруг немцы.  И  язык  немецкий.  И
трости в руках австрийские. Тогда инфант ляпнул свою первую глупость.
   - Я тоже не испанец, - признался он. - Я тоже немец...
   Вина он стерегся, не табашничал. Но зато играл в карты. Денег у  него  не
было. Расплачивался за инфанта, конечно, Вратислав. А все  внимание  инфанта
было устремлено на русский престол. Там сидела Иоанновна  -  матка!  Красный
платок она скинула, брови намазала, щеки нарумянила... Сорок лет для женщины
- возраст самый опасный, можно ждать победы инфанта! Безумный возраст!
   Между тем дон Мануэль повсюду не переставал хвастать:
   - Мы образуем особое королевство на Минорке  и  Майорке!  А  это  значит:
апельсины в России сразу подешевеют...
   Апельсины - его приданое.  Габсбурги  скупы  и  расчетливы:  им  хотелось
приложить  гигантскую  Россию  к  двум   крохотным   островкам   Балеарского
архипелага. Бирен и Левенвольде, два соперника, сошлись в ревнивом комплоте,
чтобы сообща избавиться от третьего. Бирен ругал Остермана:
   - Эта вестфальская скотина плохо кончит!  Неужели  он,  по  слабости  ума
своего, думает, что мы хотим занять его место?
   - Смешно! - горячился Густав  Левенвольде.  -  Зачем  нам  с  тобой  быть
вице-канцлерами? Разве нам плохо и так?
   - Да! - злился Бирен. - Нам и так совсем  неплохо...  Надо  было  спасать
Россию от инфанта. Но.., как? Сами  не  могли  придумать  и  позвали  барона
Иоганна Альбрехта Корфа.
   - Безбожник Корф, - сказали ему, - ты был самый умный на Митаве... Можешь
призвать все силы ада, только помоги нам!
   - Вылезайте сами! - ответил Корф в ударе. - В  прошлый  раз  вы  передали
должность умника остолопу Кейзерлингу!..
   Соперники позвали на совет и барона Кейзерлинга:
   - Послушай, Герман! Мы тебя знаем, как самого умного на  Митаве...  Ну-ка
докажи это! Как избавить Россию от инфанта?
   - О, великий боже, - закатил глаза к небу Кейзерлинг. -  Но  это  же  так
просто! Один только разок покажите инфанту цесаревну Елизавету Петровну,  и,
уверяю вас, завтра вся Португалия переедет в слободу Александрову...
   Инфант был доставлен в Александрове. Выпив деревенского  пива,  цесаревна
целый день качалась с инфантом на качелях. Вверх - вниз,  вниз  -  вверх,  а
столбы - скрип-скрип,  а  в  ушах  ветер  -  свисть-ввысь!..  Устоять  перед
красотой Елизаветы было невозможно, и дон Мануэль забыл про  царицу.  Целыми
днями теперь пропадал он в деревне. Но эти амуры обернулись ему боком.  Анна
Иоанновна, как женщина и царица, была глубоко оскорблена.  Как?  Блудящую  с
солдатами Лизку предпочли ей, императрице...  Она  отменила  все  ассамблеи,
парадное платье закинула в сундук и опять надела красный бабий платок.
   - В монастырь! - закричала. - Заточу Лизку там на  веки  вечные,  а  всех
любовников ее изведу... Пущай едет? Куда глаза глядят!
   Анна Иоанновна подарила инфанту на  прощание  драгоценную  саблю,  и  дон
Мануэль понял, что все кончено...
   - Минорка и Майорка, - пролепетал он в ужасе.
   Но перед ним уже склонился изящный Левенвольде:
   - Лошадей для вас мы заложили, принц! Остерман тут же выздоровел,  и  его
снова навестил Вратислав.
   - Русский двор, - сказал он  обиженно,  -  совсем  не  приучен  к  тонкой
политике. Императрицу нам осчастливить не удалось. Но Вена помнит, что у нее
есть племянница, дочь Екатерины - герцогини Мекленбургской, и ей уже по  шел
тринадцатый год...
   - Опять инфант? - испугался Остерман.
   - Нет, - возразил Вратислав. - На  этот  раз  самый  настоящий  немец.  В
вопросах альковных мы больше не станем церемониться!

***

   Колеса кареты выкатили инфанта прочь за рубежи  русские,  и  тогда  Бирен
перевел дух:
   - Фу.., фу! Как он напугал нас, этот петух... Остерману я этого не прощу.
Ягужинский все-таки станет генерал-прокурором, и я буду счастлив видеть, как
полетит пух от Остермана...
   Павел Иванович  граф  Ягужинский  был  сделан  генерал-прокурором.  Зорко
осмотрелся он в рядах чиновных: кого бы привлечь в помощь  себе?  И  вытянул
наружу секретаря Анисима Маслова.
   - Ты да я, - сказал Ягужинский, целуя Анисима Александровича в лоб, -  мы
толщи  боярской  поубавим.   Весь   Сенат   отныне   под   рукой   моею.   Я
генерал-прокурор, а тебе быть, Анисим, при особе моей  в  обер-прокурорах...
Чуешь ли? Я, как и прежде, - толковал Ягужинский с жаром душевным, - буду на
Руси "оком Петровым". А  ты,  друг  Анисим,  станешь  зрачком  ока  моего...
Поглядывай! Где что не так, ты не жди, а сразу - реви! вопи! кричи! вой!

Глава 7

   Москву навещали пожары, в  дымном  зареве  носились  голуби,  розовые  от
пламени. А  на  далекой  Неве  задыхался  в  горящих  мхах  Санкт-Петербург,
отставной "парадиз": плыли  в  Балтику  огненные  дома,  как  корабли  после
баталий флотской...  Подумать  только:  пять  лет  прошло  со  смерти  Петра
Первого! Что бы сказал он, из гроба вставши? "Где дубина моя? Та самая..."
   При государственном сбережении дубины Петра I состоял ныне  на  жалованье
Данила  Шумахер  -  секретарь  Российской  Академии  наук.  На  берегу  Невы
хранились в Кунсткамере диковины мира. Рука младенца, вся в кружевах тонких,
держала яйцо черепахи, и яйцо это было уже оплодотворено (то знаменитый Рюйш
делал - мейстер!). С потолков свисали сушеные змеи и рыбы, удивительные. А в
"винном духе" плавали монстры-уроды, и сосуды с  ними  Шумахер  выстроил  на
полках, вроде органных труб. Стоял тут же скелет Буржуа - гиганта ростом,  а
рядом с ним  -  карличий.  Колыхались  в  банках  две  головы,  обе  красоты
невозможной: девки Гамильтон и Виллима Монса (девку Петр I жаловал, а  Монса
Екатерина I крепко возлюбила). Головы те отрубили, чтобы соблазна не было.
   Среди  монстров  и  склянок,  бычьими  пузырями  крытых,  похаживал   сам
секретарь Академии Данила Шумахер. И - посмеивался. А в углу,  руки  усталые
уронив и голову запрокинув, сидел... Петр Первый. Все эти раритеты он собрал
для науки, и теперь сам сидел среди вещей, словно  вещь.  То  была  восковая
персона, что граф Расстреллий из воска вылепил  и  змеиной  кровью  на  веки
веков закрепил для потомства. И дубина  Петра  тоже  здесь  находилась  -  в
уголочке, совсем неприметная. Ее туда запихнул Шумахер,  потому  что  многие
видеть ее не желали. И говорили так:
   - Мебель сию ужасную лучше бы от глаз держать подалее, дабы более она  по
спинам нашим не плясала...
   Дубина находилась  в  почетной  отставке.  И  покой  ее  оберегал  Данила
Шумахер, получавший за  то  бережение  по  1200  рублей  в  год.  А  великий
математик Леонард Эйлер тому Шумахеру подчинялся (и получал 400  рублей).  В
гневе праведном на недоучку Шумахера иногда вскипал Эйлер:
   - Будь вы прокляты! Можете ли вы служить делу науки?
   На что получал вежливый ответ невоспитанного человека:
   - Я не делу служу - я служу персонам...
   А по Москве хаживал долговязый парень-растяпа  и  ноздрями  широкими  дым
пожаров тревожно обонял. Время его дубины еще не пришло, а звали  растяпу  -
Михаила Ломоносов...

***

   Густав Бирен (тля в панцире) крепко спал на холостой постели.  Приученный
к нищете, радовался он теплу  и  сытости.  Столь  крепко  спал  -  аж  слюну
пустил... Вошел, куря трубку, старший брат его - Карл, хромая на перебитую в
драке ногу. Гноился вытекший глаз, что вышибли  в  Кракове  ему  биллиардным
кием. Ухо ему откусили в праздности дней его, а кто откусил -  того  нам  не
упомнить. Не долго думая. Карл Бирен выколотил трубку в рот спящему  братцу.
Густав Бирен вскочил и заорал от боли, плюясь раскаленным пеплом...
   - Ничего! - сказал ему Карл. - Зато теперь будешь спать, держа все  дырки
закрытыми. Веселые шутки всегда надо понимать...
   Густав сунул голенастые ноги в ботфорты, а Карл мимоходом вырвал  у  него
из головы прядь волос.
   - - Ты в каком ныне характере? - спросил он Густава.
   - Я.., капитан, - приврал брат, морщась от боли.
   - А я - генерал-аншеф...
   - Хватит врать! - засмеялся Густав Бирен. - Ты был еще солдатом  недавно.
И что-то я не помню тебя в офицерах.
   - Но я - генерал-аншеф! - упрямо повторил Карл  и  так  треснул  младшего
брата, что тот закатился в угол... На шум  явился  средний  брат  -  граф  и
обер-камергер:
   - Карл! Ты известный грубиян... Пожалей младшего брата!
   - Почему все ему? - хныкал Густав. - Почему он уже генерал-аншеф? А  я..,
я только капитан!
   Граф Бирен закатил, на всякий случай, оплеуху Карлу:
   - Негодяй! Кто присвоил тебе генерал-аншефство?
   - Ты посмотри, как я изранен, - отвечал урод. - На мне нет живого  места.
Хочешь, я покажу тебе свою задницу? Поверь, от нее остались одни лохмотья...
   Граф оглядел брата-калеку и пожалел его:
   - Не спеши, Карл! Пока с тебя хватит и генерал-майора!
   Тогда Густав Бирен (тля в панцире) захныкал еще громче:
   - Мне так было чудесно в панцирном полку  ляхов,  меня  все  так  любили.
Польский сейм присвоил мне титул барона... А пани Твардовская была  без  ума
от меня!
   - Остолоп ты, - ответил граф Бирен. - Имей ума никому не болтать об этом.
Но если тебе так уж хочется быть бароном,  то  называй  себя  им...  Русским
плевать на твои титулы!..
   Бирен вошел к царице, и лицо его было печально.
   - Кто посмел обидеть тебя? - спросила Анна грозно, - Ах, - отвечал он ей,
- право, я не знаю, что делать с братьями? Молодые дворяне  рвутся  услужить
вашему величеству.
   - Погоди, - утешила Анна его. - Россия большая: всем  место  сыщется.  Но
сейчас уходи от меня.  Остерман  говорить  хочет,  а  я  слушать  его  стану
государственно... Ступай же!
   Бирен стянул с шеи перевязь портрета, даренного  германским  императором.
Отцепил от пояса ключ  обер-камергера.  Сдернул  с  пальцев  все  двенадцать
перстней. Все это кучей свалил на стол перед Анной,  и  она  зажмурилась  от
ядовитого блеска.
   - Благодарю вас, государыня, за все милости, которыми  меня  вы  осыпали.
Но.., прошу выдать пас! На меня и на мое семейство.
   - В уме ли ты? - растерялась Анна.
   - Я, - продолжал Бирен, - не могу  оставаться  далее  при  вашей  высокой
особе, не имея опыта доверенности! Остерман пожелал говорить с вами -  и  вы
меня изгоняете, словно лакея.
   - Дела те скучные, государственные. Помилуй...
   - Ваше  величество,  -  стройно  выпрямился  Бирен,  -  я  прошу  сказать
Остерману, чтобы мне выписали пас до Гамбурга.
   - Не дури! - закричала Анна. - О детях-то хоть подумай!
   - Мои дети - в ваших руках. А я с разбитым сердцем  оставляю  здесь  свое
неземное волшебное счастье...
   - Чего еще ты хочешь от меня?
   - Только вашей доверенности, - отвечал ей Бирен. Анна  Иоанновна  ладонью
подгребла к нему груду добра обратно:
   - Возьми это все. И не дури! Доверенности хочешь? Так и ступай  за  ширмы
слушать Остермана. Помни: ты всех дороже для меня!  Я  никого,  даже  Морица
Саксонского, так не любила...
   Прослезясь, она дернула сонетку звонка:
   - Зовите Остермана! Пусть войдет...

***

   Но вице-канцлер не вошел, а - въехал.  Остерман  готовил  себе  триумф  и
катил навстречу ему на своей колеснице. Скрип колес затих, и  Бирен  услышал
его голос:
   - Ваше величество, прошу не судить меня строго, если я  выражу  вам  свое
неудовольствие...
   - В чем провинилась я? - засмеялась Анна Иоанновна.
   - Вы слишком.., добры, - сказал  Остерман  (и  громко  прошуршало  платье
императрицы). - Русский народ не приучен к доброте, и ныне положение империи
опасно. Надобно ждать смуты...
   - А на что гвардия? - спросила Анна. - Семеновцы да преображенцы из  моих
ручек водку пьют и мясо едят.
   - О-о, как вы заблуждаетесь, - тихо  ответил  Остерман.  -  Гвардия  суть
янычары русской армии. Они могут возводить на престол, но они могут и...
   - А - кавалергарды? - не уступала Анна. - Да скажи едино словечко  им,  и
они любого раздерут мне на радость!
   Голос Остермана совсем стишал, и Бирен, стоя за  ширмами,  отогнул  букли
парика, освобождая большое ухо.
   - Кавалергардию, - сказал вице-канцлер, - надобно уничтожить совсем, пока
не поздно. Драбанты подают дурной пример войскам!
   Вот тут-то Анна Иоанновна вконец растерялась:
   - А кто меня на престол возвел? Драбанты те ж!
   - Возведение на престол, - четко пояснил Остерман, - занятие рискованное,
но дающее впоследствии большие выгоды. И оттого оно может войти в  привычку!
Сегодня возвели ваше величество, обретя от вас милости, а завтра,  в  чаянии
милостей новых, могут возвести  кого-либо  другого...  Как  же  вы  оградите
престол от покушений?
   Бирен не дышал за ширмами: Остерман, конечно же, прав.
   -  Противу  старой  гвардии,  оставшейся  нам  от  Петра,   -   продолжил
вице-канцлер, - надобно выставить свою гвардию.  Именно  ей  вы  и  поручите
защиту своего престола...
   - Да ведь дебошаны-то везде одинаковы.
   - В новый регимент следует набрать людей, которые не  имели  бы  связи  с
Россией! Этим преторианцам будут безразличны русские распри внутри страны, и
они целиком отдадут себя единой  благородной  цели  -  защите  особы  вашего
императорского величества.
   - А кто учить их станет? - спросила Анна, соглашаясь.
   - Прусский король не откажет вам в учителях! За добрых великанов  он  вам
пришлет  опытных  офицеров...  А  теперь  соблаговолите,  ваше   величество,
выслушать меня и далее!
   Бирен услышал скрип колес: Остерман подъехал ближе  к  императрице,  и  -
через шелк ширм - Бирен разглядел его профиль. Вице-канцлер заговорил и стал
похож на крысу - нюхающую:
   - Старый  друг  вашего  величества,  я  советую  вам  покинуть  Москву...
Петербург стоит на болотах, но Москва на смутах! Чем дальше от  Москвы,  где
рождены кондиции проклятые, тем  дальше  вы  от  опасности.  Петропавловская
крепость на Неве - не  сильна,  но  вы  заложите  в  ней  бастионы  новые...
Поверьте мне: в Европе до сих пор недоумевают  -  как  вы  можете  рисковать
далее, живя в Москве!
   Остерман вдруг громко заплакал, весь содрогаясь в коляске.
   - О чем ты плачешь, Андрей Иваныч? - спросила Анна.
   - Разгоните, - бормотал Остерман, - разгоните всех...
   - Не плачь... Кого мне гнать-то?
   - О, знали б вы, как много у вас врагов!
   - Да я же разогнала всех... Кого еще? Вот только Жолобов еще  на  Москве,
так завтра же в Сибирь его!
   - А - Татищев? А - Кантемир? - спросил Остерман.
   С грохотом затрещала роба царицы, Бирен невольно присел за ширмами.
   - В уме ли ты? - заорала Анна Иоанновна. -  Татищев  да  Кантемир  других
более и помогли мне кондиции разодрать!
   - И тем они опасны, - ответил Остерман.
   - Побойся бога ты, Андрей Иваныч!
   - Боясь судию вышнего, повт