у рада-радешенька.
   - Варьку я помню, - отвечала Наташа. - Петя пускай женится. Богатство Чер-
касских велико,  а мои дети совсем износились.  Может, и нам крошки недоедены
со стола братнего упадут...
   Сыновья малые пугливо озирали тобольские дома. Казались они им - после хи-
бар березовских - сказочными дворцами.  Наташа целый день сынишек кормила: то
рыбой, то пирогами, то пряниками. Дивились роскошеством тобольским.
   - А в Москве домгГ еще выше, - говорила мать. - Вот у дяди-то вашего, Пет-
ра Борисовича, дом знатен... Увидите скоро!
   От Тобольска трактом старинным поехала она на Соли Камские, и замелькали в
пути березы,  скоро побежали поляны русские,  все в ромашках и васильках... В
деревнях Наташу спрашивали:
   - И кто же вы такие будете?
   - Ссыльные мы. Домой возвращаемся...
   Жалеючи молодую вдовицу с детьми,  одаривали ее мужики хлебом и яйцами. От
подаяния мирского Наташа не отказывалась.  В горе женщина многому научилась и
поняла многое.  Проста она стала,  как и эти крестьяне,  что ее жалели...  На
всем долгом пути от Березова ни разу она кошелька не развязала, даже копеечки
не  истратила.  Добрый  народ ее встречал,  ямщики даром гнали своих лошадей,
крестьяне перед ней избы свои отворяли, народ кормил ее с детьми. Никогда еще
не изведала Наташа столько ласки и почтения, как в этом путешествии до Дому.
   - Ты не горюй,  - утешали ее бабы в деревнях. - Жизнь, она словно колесо у
телеги: еще не раз туда-сюда обернется...
   За городом Хлыновом на реке Вятке совсем хорошо ехать стало,  и дети пове-
селели. Казань глянула золотом храмов, минаретами татарских мечетей, приволь-
но раскинулась царственная Волга. Наташа плакала часто, близость Москвы серд-
цем чуя. Жаркие дни стояли, дети загорели на солнце, волосы их побелели, шел-
ковые.
   - Матушка, а Москва твоя скоро ли? - спрашивал Миша.
   - Скоро Москва, скоро...
   Трепещи же,  Анна!  Страшен будет для тебя тот день, когда Наташа в Москву
въедет.

   Летний дворец замер. Часы близились к полуночи.
   Караул во дворце несли кавалергарды...
   Поручик Муханов  зевнул в перчатку, брякнул эфесом.
   - Ночь отмаемся,  - сказал товарищам,  - а воутресь спать по домам пойдем.
Уж я-то славно высплюсь!
   Муханов для порядка навестил Тронный зал, где возле престола застыл одино-
кий кавалергард с обнаженным палашом у плеча.
   - Стоишь,  Степан? - спросил поручик.
   - Стою.
   - Ну  стой.
   Муханов ушел. Часовой остался один. Тишина...
   В отдалении царских покоев часы пробили двенадцать раз.
   И вдруг двери залы Тронной со скрипом медленно растворились. Анна Иоаннов-
на,  одетая в черные одежды, неслышно прошествовала в зал. Постояла возле ок-
на,  бездумно глядя на деревья в саду, и часовой дернул сонетку звонка, вызы-
вая к себе караул.
   Над головою Муханова брякнул сигнальный колоколец.
   - Караул, в ружье! - скомандовал он. - Стройся...
   Императрица в Тронной зале, значит, ей нужна салютация.
   Муханов выстроил караул,  драбанты ружьями артикул метали, стуча приклада-
ми.  Муханов палашом просверкал и замер. Волоча за собой длинные черные шлей-
фы, Анна Иоанновна бесшумно двигалась через зал. Она прошла вдоль строя кава-
лергардии,  но в глаза никому не глянула, и чем-то страшным веяло от мрачного
облика императрицы...
   Мороз вдруг продрал по спине Муханова. Он кинулся в покои герцога, поведал
Бирону,  что ея величество не спит, ходит - печальна - по Тронной зале, а го-
лова у ней низко опущена.
   - Не может быть,  - ответил Бирон. - Я сам провожал ее до спальни, она по-
койна и здорова, убирает свою голову.
   - Но  я... салют чинил ей! - сказал Муханов.
   Бирон пожал плечами, проследовал в спальню императрицы, а там, накрыта пу-
дермантелем, расчесывала волосы Анна Иоанновна.
   - Ты  здесь, Анхен? Но тогда возле престола... кто?
   Она  его не поняла.
   - Там, в Тронной зале, бродит женщина... самозванка!
   - Не  заговор ли? - испугалась императрица.
   Отбросив пудермантель,  Анна Иоанновна мужественно двинулась в Тронную за-
лу.  Руки в боки,  императрица шла своим обычным шагом, тяжким и напряженным,
от которого стонали паркеты. Бирон бежал за нею, ломая руки в ужасе, потея от
страха.
   - Анхен, мне страшно...
   - Иди за мной!
   - О-о, проклятый год сороковой, что делится на два...
   - Молчи! Там мой трон... там регалии... не прошу! Это, видать, пьяная Лиз-
ка там шляется, примеривается к власти моей...
   Зал. Тишина. Полумрак.
   Караул стоял ровно, как и оставил его Муханов.
   Руки  драбантов - на приклад!
   В замешательстве кавалергарды развернулись  к  дверям,  дружно  салютуя...
второй Анне Иоанновне.
   Две  Анны Иоанновны  стояли и смотрели одна на другую.
   - Кто ты? - спросила та, что пришла сюда с Бироном.
   Двойник  ее скользил перед ней бесплотно.
   - Стреляйте в нее! - велел Бирон караулу.
   Вторая Анна Иоанновна шагнула вдруг назад, не оборачиваясь. И поднялась на
престол. Медленно она опустилась на трон. Ее глаза уставились на царицу, све-
тясь как-то дымно.
   - Пошла вон, мерзавка! - вскричала Анна Иоанновна.
   Ружья уже вскинулись,  и тогда императрица странная поднялась в  рост  над
престолом,  выросла над балдахином во всю стать,  и Бирон узнал в ней молодую
Анну Иоанновну, герцогиню Курляндскую.
   - Стойте!  - завопил герцог караулу.  - Не надо в нее стрелять.  Вы убьете
свою императрицу...
   Но  его императрица стояла рядом с ним, теплая, дышащая.
   Ружья упали к ноге, грохоча прикладами.
   Женская тень на престоле медленно растворялась в потемках Тронной залы,  и
Анна Иоанновна сразу ослабела:
   - Это была она... смерть моя!
   Стены дворца тихо потрескивали, словно таинственная самозванка проникла их
насквозь,  спеша наружу - прочь из этого проклятого дома в саду Летнем... Би-
рона колотило, зубы лязгали:
   - Анхен,  Анхен! Поскорей бы закончился этот год, а сорок первый год будет
для нас с тобой уже прекрасен.
   Анна Иоанновна  резко повернула к спальням.
   - Я не доживу до того года прекрасного, - сказала она...

   Легенда с этим призраком на троне удивительно  живуча.  Сатанинской  жутью
она осела в памяти потомства, призрак во дворце Летнем закреплен в книгах ме-
муаристами времен минувших.  И это неспроста!  Баснописец века прошлого  Иван
Дмитриев  слышал такие рассказы от своих дедов,  свидетелей царствования Анны
Иоанновны;  он записал:  "С давних пор и поныне от одного к другому переходит
предание...  Эта сказка, вероятно, выдумана была около двора и разглашена не-
довольными правлением императрицы".
   В этом-то и кроется вся соль легенды!
   Прежде смерти Анны люди уже облюбовали ее смерть.
   Они  ждали... Я сейчас тоже жду этой смерти.

                 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Каждый вечер,  устав после трудов праведных, два Ивановича, русаки природ-
ные (Ушаков с Неплюевым),  императрицу в свои дела кровавые посвящали.  Перед
самодержицей курили палачи фимиам застеночный,  и Анна Иоанновна смрадом этим
дышала,  аки духами парижскими...  Видано ль дело!  Сколь лет  отцарствовала,
сколь вредных голов отсекла, агляди-ка - новые выросли. Да и где? Перед самым
престолом. Почти возле ног ее...
   - Выходит,  Остерман-то  и прав,  что предостерегал меня от Волынского.  А
князь Черкасский,  даром что черепаха, а тоже... за моей же спиной хулил гер-
цога!  Я ему ныне доверия не оказываю. Пущай уж Остерман один в Кабинете Рос-
сией правит...
   Доложили ей Ивановичи,  что - страшно сказать! - в составе судебной Комис-
сии тоже конфиденты Волынского сыскались.  Василий Новосильцев во многих гре-
хах замечен, а князь Никита Трубецкой, что женат на известной Анне Даниловне,
даже Липсия читывал, бесстыдник эдакий. Новосильцева ведено в Тайную канцеля-
рию тащить и допрашивать. А князя Никиту императрица к себе на чашку чая зва-
ла и за этого самого Липсия в морду его сама же лупила.
   - Легчайше отделался,  - говорили в аудиенц-каморе, слыша через двери, как
бренчат чайные чашечки,  как потчуют за столом генерал-прокурора империи Рос-
сийской...
   В середине июня,  когда погоды жаркие были, Ушаков с Неплюевым решили дело
Волынского  приканчивать.  Главные  виновники выявлены - и хватит того,  а то
ведь Ушаков по опыту знал,  что можно без конца людишек таскать,  каждый свое
городит, дело растет, архивы пухнут, так можно и до смерти не управиться.
   - Ну их!  - сказал Ушаков. - Давай, Иван Иваныч, объявим государыне, что и
без того вин разных за всеми хватает-
   Поехали они на лошадях в Петергоф,  возле деревни Мартышкиной разморило их
жарою,  они в море, исподнего не снимая, купались. Свеженькие, как огурчики с
грядки,  предстали перед императрицей.  Вогнали ее в скуку, обвинительный акт
перед нею выложив.
   - Сколько же здесь листов будет? Неужго читать мне все?
   - Шестьдесят восемь листиков. Это экстракгно!
   Экстракт носил торжественное название:

      "ИЗОБРАЖЕНИЕ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ  БЕЗБОЖ-
      НЫХ  ТЯЖКИХ  ПРЕСТУПЛЕНИЯХ  И ЗЛОДЕЙСТ-
      ВЕННЫХ  ВОРОВСКИХ ЗАМЫСЛАХ  АРТЕМЬЯ ВО-
      ЛЫНСКОГО И СООБЩНИКОВ   ЕГО ГРАФА ПЛАТО-
      НА МУСИНА-ПУШКИНА,   ФЕДОРА СОЙМОНОВА,
      АНДРЕЯ ХРУЩОВА,  ПЕТРА ЕРОПКИНА,  ИВАНА
      ЭЙХЛЕРА, ТАКОЖ  О  ИВАНЕ  СУДЕ, КОТОРЫЕ
      ПО  СЛЕДСТВИЮ  НЕ ТОЛЬКО ОБЛИЧЕНЫ, НО И
      САМИ ВИНИЛИСЬ".

   За окнами дворца искрило в глазах от воды прохладной.  В  кущах  тенистых,
пронизанных солнцем,  птицы свиристели. Сливаясь с шумом водопадов, звучала в
покоях царских игривая музыка Франческа Арайя.  В соседнем  зале  камер-лакеи
накрывали стол к ужину,  оттуда звенело серебро,  слышались бодрые,  здоровые
голоса.
   - Истреблять  зло надобно,  - задумалась Анна Иоанновна над экстрактом.  -
Без Генерального собрания, чаю, не обой"асъ нам.
   - Вестимо, - кивнул Ушаков.
   - Премудро, - поддакнул Неплюев.
   - А потому и велю созвать его, - повелела императрица.
   Остерман такого созыва страшно боялся. Генеральное собрание обязано состо-
ять из всех чинов первых рангов в империи. Значит, и он там должен быть...
   - Марфутченок!  - позвал Остерман жену.  - Твой Яган опять помирает.  Зови
врачей, да скорее мне фиников сушеных... натрусь я, вроде желтуха у меня слу-
чилась... Ой, и тут кольнуло!
   Из постели  он рассылал указания всем немцам первых рангов,  чтобы из дома
не выходили.  Ибо судить русских предстоит. Вот пусть русские их и судят себе
на здоровье. А мы, добропорядочные германцы, судить русских не станем...
   Русские персоны первых рангов отказаться от  суда  не  осмелились.  Только
один  смельчак нашелся - Александр Львович Нарышкин,  который решил по стопам
Остермана следовать. Тоже обильно натерся финиками, вроде бы желчь разлилась,
и стал орать на весь дом:
   - Помираю... Дохтура мне, дохтура...

   Генеральное собрание Российской великой империи!
   Вот ему и выносить приговор генеральный...
   Были здесь русские сенаторы, были здесь русские генералы.
   Всего 25 персон высших трех рангов!
   Собрались они за столом воедино - все р а б ы, но рабы не простые, а вель-
ми знатные, сами рабами владеющие. Перед ними лежали 68 страниц экстракта об-
винительного.
   Стали они  судить-рядить  над  ним.  Но каждый из 25 боялся первым о казни
объявить.  И все невольно косились на князя Алексея Черкасского - что он ска-
жет?  Ему бы и начинать слово милостивое,  ибо по первой жене своей он прихо-
дился зятем Волынскому,  а жена конфидента,  графиня МусинаПушкина, была Чер-
касскому  родная  племянница...  25 человек смотрели теперь на князя и ждали,
что он родную кровь проливать не станет. Отрыпнется от дела, не посмеет изре-
кать приговора сурового. Черкасский понимал, чего от него жцут...
   - Плачу я,  - сказал (действительно плача).  - Тужусь сильно...  Уж  очень
больно мне,  как подумаю,  что два сородича моих злодеями оказались. Я мыслю,
что для облегчения чувств моих родственных Волынскому и Мусину-Пушкину  языки
надобно отрезать!
   Тут и все другие облегчение почуяли - второму судить уже не столь страшно.
Василий Иванович Стрешнев, камергер и сенатор, который Остерману шурином при-
ходился, заговорил:
   - Ой,  как верно! Главный затейщик проектов Волынский немало болтал языком
своим.  И оттого полагаю, что язык ему более не надобен... Я за то, что князь
Алексей Михайлович сказал.
   - Справедливо!  - заметил Ванька Неплюев. - А детей Волынского, кои порож-
дены в преступности,  заточить следует. Дочерей постричь навечно в монастырях
сибирских, а сына до возраста пятнадцати лет заточить в темницу худую, а ког-
да  ему  пятнадцать годков исполнится,  из тюрьмы пожизненно в солдаты выпус-
тить...
   - Мудрейше ты советуешь,  Иван Иваныч!  - похвалил его полицмейстер Петер-
бурга - Иван Унковский в чине бригадирском.
   Контр-адмирал Захар Мишуков,  мужик здоровенный, побелел лицом и хлопнулся
на паркеты в обмороке.
   - Ничего,  - сказал Никита Трубецкой,  - с кем не бывает?  Мы его водичкой
брызнем и оживим... Кто еще говорить желает?
   Захотел поделиться мудростью тайный советник Наумов.
   - Казнь легка,  коли башку рубить,  - сказал он.  -  А  надо  чтобы  перед
смертью человек еще помучился... подумал!
   Квашнин-Самарин   отвечал на это:
   - Полностью согласуюсь во мненье сем важнейшем.
   На  что Неплюев тут вопросил:
   - А почто забыли у нас людишек на кол сажать?  Мы тут все свои, русские...
чужих середь нас нету... будем же откровенны!
   - Про кол мы забыли,  - огорчился Иван Унковский.  - А ведь раньше обожали
человека голой задницей на код посадить. Иные, как помню, по трое дни на колу
вертелись, пока им кол все кишки не прорывал, вылезая кончиком своим из горла
наружу.
   - Эта  мука  замечательная,  - одобрил бригадира князь Черкасский с высоты
своего величия.  - Только,  господа, не надо забывать, что кончик кола татары
всегда бараньим салом смазывают.
    Рыжий генерал Петр Шипов был мужик здоровый.  Лицо его  вдруг  стало  яр-
ко-алым,  как бурак спелый. И грохнулся он со стула - полег рядом с контр-ад-
миралом Мишуковым.
   Второй не выдержал. Но суд продолжался.
   - Нине уж больно лето жаркое,  - печалился Неплюев. - Чтобы Волынский сом-
лел на колу не сразу, можно его водой иногда поливать холодной. Тогда не сра-
зу помрет, а вину восчувствует...
   Итак, с Волынским все стало ясно. О нем договорились.
   Сажать его на кол, прежде язык отрезав.
   Генеральное собрание уточняло вопрос об языке:
   -  Вырезать язык ему или вырвать клещами?
   -  А как мучительней? - спрашивал Чернышев.
   Мнения тут разошлись, а на пол грохнулся еще один генерал - Степан Игнать-
ев,  тоже персона важная. Разбирались далее без него. Одни стояли на том, что
язык надо резать, другие крепко держались на выдергивании его клещами...
   Судили долго,  и наконец генерал-прокурор империи Никита Трубецкой зачитал
"генеральное" решение об остальных:
   Хрущева, Соймонова,  Еропкина  и  Мусина-Пушкиначетвертовать  через топор,
после чего уже рубить им головы.
   Иогашку Эйхлера  сочли  сильно  виновным,  яко  допущенного  по чину каби-
нет-секретаря к делам тайным,  а посему было решено - Иогашку  колесовать,  а
затем тоже отсекать ему голову.
   Жан (или Иван) де ла Суда был с кроткою милосердностью осужден к отделению
головы от тела безо всякого мучительства.
   Дочерей и сына Волынского,  которые надеялись (?!) занять престол российс-
кий, сослать, куда Макар телят не гонял...
   Никита Трубецкой закончил:
   - А имущество и имения осужденных, как движимые, так и недвижимые, конфис-
ковать в пользу государыни нашей матушки...
   Генеральное собрание, долг исполнив, расходилось.
   Более крепкие на приговоры сенаторы вели под руки некоторых генералов, ко-
торых шатало.  Многие, домой вернувшись, после суда этого еще очень долго бо-
лели... Никита Трубецкой сразу к императрице поспешил, стал клянчить для себя
дом графа Мусина-Пушкина на Мойке,  который славился богатством (в нем мебель
стояла редкостная, а по комнатам заморские попугаи летали).
   - Бери! - разрешила Анна Иоанновна. - Только, чур, огороды и оранжереи Му-
сина-Пушкина, где даже персики созревают, я для своей особы забираю...
   Немецкая партия  при дворе эту битву выиграла!  Она победила,  предводимая
Остерманом и Бироном, не оставив на месте преступления своих отпечатков паль-
цев... Русские были судимы русскими!
   - Не надо им хлеба... - говорил Тимофей Архипыч, мудред народный, игравший
под юродивого.

   Два дня шел дележ имущества осужденных.  Налетели во дворец, как вороны на
падаль, Менгдены, Бреверны, Минихи и братья герцога - генералы Бироны. Каждо-
го не обидь - дай!  Императрица давала. А всех крепостных, оставшихся без хо-
зяев, с имен осужденных на свое имя переписывала. От одного только Волынского
ей 1800 душ досталось... Опять она разбогатела!
   Бирон во дворце Петергофа придворным показывал приговор и спрашивал:
   - Вот вы, русские! Немцев я бы и спрашивать о том не стал. Но вы-то скажи-
те - разве несправедливо рассудили в собрании?
   Вельможи толстобрюхие отвечали герцогу,  что более справедливых приговоров
отродясь еще на Руси не бывало.  Анне Иоанновне следовало теперь на  приговор
апробацию наложить.  Она перо в чернила окунула и заговорила басом - гневным,
рокочущим:
   - Да я же не зверь лютый!  За кого они меня принимают?  Нешто же я,  вдова
слабая,  женщина православная,  смогу такое злодеяние утвердить?  Едино детей
Волынского миловать не стану,  а всех остальных прощаю, яко добрая, примерная
христианка...
    И приговор жестокий она сделала мягчайшим:
    1) Волынского на кол не сажать,  а язык вырезать и оттяпать топором  руку
лишь правую, после чего рубить голову;
    2) Хрущеву и Еропкину - головы топором отсечь;
    3) Мусину-Пушкину - весь язык не отрезать,  а отрезать лишь кончик его, а
потом Мусина сослать в Соловецкий монастырь,  где и томить до смерти в подзе-
мелье без света;
    4) Соймонова - бить кнутами нещадно,  после чего выслать в сибирские руд-
ники на каторгу вечную, где бы он тачку возил;
    5) Эйхлера - тако же поступить с ним,  кнутом избив, и отравить его в Жи-
ганское зимовье на подводах ямских;
    6) де ла Суду - не кнутом бить, а плетью...
    На Сытном рынке столицы застучали топоры плотников. Начали возводить "ам-
бон" для экзекуции, иначе говоря - эшафот. Солнце светило ярко, жара истомля-
ла петербуржцев,  по Неве плавали барские гондолы под веслами и лодки чухонс-
кие под парусами.  На синий простор глядя,  стояла в воротах Летнего сада бе-
ломраморная  Венус  пречистая  -  олицетворение красоты женской,  и часовые с
ружьями стерегли ее,  чтобы никто из прохожих не осквернил ее чистого тела...
Казнь была назначена на 27 июня!
   Это был день памяти святого Сампсония-странноприимца, который, будучи пат-
рицием римским,  познал искусство врачевания, дабы помогать страждущему чело-
вечеству. Сампсоний роздал нищим богатства свои, а на остатки состояния выст-
роил больницу бесплатную для путешествующих странников.
   Это был день, коща 30 лет назад грянула Полтавская битва. столь целительна
для России и чудотворна, когда побежав вспять швед гордый, а Карл XII спасал-
ся в плавнях на берегах днепровских...
   Лучшего  дня для казни не нашли!

   Послам иностранным откуда-то стало известно, что Волынский решил с эшафота
обратиться с речью к народу на площади... Дипломаты просили у царицы высочай-
шей аудиенции.
   Анне Иоанновне они сказали:
   - Мы не знаем,  за что осужден Волынский и его конфиденты. Слухи ходили по
столице разные, но в приговоре упомянуто, как вина главная, подавание Волынс-
ким  записок вашему величеству.  В записках этих Волынский указывал на обилие
льстецов возле престола вашего и засилие проходимцев.  В воле вашей, конечно,
судить министра своего даже за такой пустяк, но...
   Анна Иоанновна с нарочитым молчанием слушала дипломатов. Говорили ей послы
иноземные,  что отрезание языка Волынскому будет встречено в Европе с большим
неодобрением.
   - Мы