ь
внимание и на его шефа...
   Задумано было так: собрать под новые знамена  курляндцев  и  немцев  и  -
однодворцев, нищих и  злых,  которые  были  потомками  казненных  стрельцов.
Старая же гвардия  (семеновцы  и  преображенцы)  были  потомками  петровских
"потешных", и тем стрельцам - исконные враги.
   Разгон гвардии начали с кавалергардов. Лейб-регимент больше других  орал,
когда надо было кондиции рвать. А теперь-то они помалкивали.  Пьяное  "виват
Анна" и трезвое "покорнейше благодарим". А им - в шею, да кого в  армию,  да
кого в провинцию.
   Преторианцев нового полка одели в  зеленые  кафтаны  до  колена.  На  шею
офицерам повязали  (бантом  назад)  полотняные  галстуки.  Ботфорты  звякали
медными шпорами. На шляпах сделали плюмажи из белых и красных перьев.
   Портупеи лосиновые, темляки из цветной шерсти, ножны черненые, шпаги -  в
аршин длиною, землю царапали. Под конец офицерству  выдали  по  протазану  и
поставили всех в строй.
   Полк был готов, и принц Людвиг Гессен-Гомбургский умильно глядел  в  лицо
императрицы.
   - Ваше величество, - намекал, - имею немалый воинский опыт.  И  желал  бы
развить его для пущей славы вашей в полку новом...
   Но Бирен грубо принца того отшиб и командиров подсказывал:
   - Годятся: Вейссбах.., де Бонн...  Ласси...  Анна  Иоанновна  имела  иные
намерения. Боясь, как бы Бирен не стал более  просить  паса,  она  все  реже
делила свое ложе с  Густавом  Левенвольде.  А  чтобы  задобрить  фаворита  в
любовном абшиде, Анна Иоанновна решила откупиться - широко, по-царски:
   - Родилась я в селе Измайловском, и  тому  полку  приказывают  называться
Измайловским  тож!  А  тебе  Густав,  -  повелела  Анна,  -  быть  при   нем
полковником... Мунструй и верь: благосклонна я!
   Густав Левенвольде мунстрования не жаловал. Спонтировать  бы  -  вот  это
дело! Приятное и благородное. Сунул он за обшлаг мундира четыре колоды  карт
и долго выражал свое неудовольствие таким назначением.  "Ну,  до  мунстра-то
охотники сыщутся... Вот и барон Густав Бирен,  тля,  выпавшая  из  польского
панциря! Его можно в майоры. А кого же - в подполковники Измайловские?.."
   - Господа, - спросил Левенвольде, - кто знает достойного?
   - Гампф! Гампф! Гампф! - пролаяли дружно.
   - Но я майора Гампфа плохо знаю, - сказал Левенвольде. - А вот  шотландца
Хакоба Кейта король прусский хваливает. Кейт тридцати шести лет и  подвижен.
Команды выговаривает чисто...
   Кейта и назначили (в подполковники). После чего регимент был  выведен  за
Яузу -  в  лагерный  компанент.  Перед  мунстром  решено  было  осмотреться.
Выпустили первый Приказ по полку: "На квартирах стоять тихо, обывателям обид
не чинить, от огня иметь шибкое опасение..."
   - Когда солдат ногу тянет гуськом на шаге, - опечалился Густав  Бирен,  -
то не получается линии отменно ровной и четкой... Нас засмеют в образованных
странах, если мы этой линии от солдат не добьемся!
   - Но стоят-то они хорошо, - зевнул Левенвольде. Кент подошел сбоку  строя
- глянул вдоль линии.
   - Вот тут, - показал себе на грудь. - Тут что-то еще не в порядке. Они не
научились еще дышать...
   В журнале полка появилась первая запись - вот она:

   "Понеделок. - Имелась солдатская эксеръциция  Леибъгвардии  Измайловского
полку при присудствии Ея Императорьскаго Величества потом трактованы штап  и
обер афицеры в хоромах, аундер афицеры и салтаты налугу..."

   Густав Левенвольде перебрал карты в гибких пальцах.
   - Время  спонтировать,  -  сказал.  -  Я  пойду,  молодчага  Кейт,  а  вы
мунструйте их, пожалуйста, по образцу прусскому...
   Сел в карету и укатил. Когда осела пыль  на  дороге,  молодчага  Кейт  со
скрипом натянул узкую перчатку и сказал:
   - Молодчага Бирен! Я поеду обедать, а вы.., линию в носке выпрямляйте.  И
вот тут, - Кейт показал себе на грудь, - дыхание у них исправьте, чтобы  над
нами потом не смеялись...
   Больше ни Левенвольде, ни Кейта в полку никогда не бывало.
   Майор Густав Бирен, младший брат фаворита царицы, остался в  Измайловском
компаненте полным хозяином. Первым делом загнал он весь полк в баню, чтобы в
кипятке солдаты распарили кости. Ногу каждого  заставлял  вытягивать,  и  от
носка до колена проверял - ровно ли? Слава богу, "гусек" уже получался!
   Но Густав Бирен был добрый малый, и свои ноги в  кипятке  тоже  выдержал.
Великое искусство фрунта наполнено терниями... На обваренных кипятком  ногах
вышел полк на плацы.
   - Мунстр! - ликовал майор Бирен. - Темпы отбивать с промежутком,  в  коем
бы трижды счесть можно было... Айн, цвай, драй!
   Бирен писал по-немецки, кричал по-немецки, все тут же быстро переводилось
на русский. Полковые палачи-профосы стояли с фухтелями  наготове.  К  вечеру
избитых людей уносили  на  руках.  Сами  уже  не  шли.  Но  какие  это  были
вдохновенные дни для Бирена!..
   Среди ночи он проснулся, весь в холодном поту:
   - А что, если два темпа с левой  ноги  отбить  -  короткие?  А  третий  -
длинный? И - линия... Вот здорово! Так был создан  для  России  Измайловский
полк.
   - Имею для сего полка особое намерение, - призналась  Анна  Иоанновна.  -
Походами Измайловский регимент не отягщать, а быть ему постоянно при  охране
моей высокой особы... Да зовите Ушакова ко мне: пусть  скажет  -  какая  эха
идет на Москве?
   Эхо было таково: на Москве недовольны, злобятся...
   - Ништо им! - сказала Анна. - Кругом меня одни злодеи!
   Измайлово  -  село  русское,  древнее.  Измайловский  же  полк  -  войско
сбродное, новое. Это уже не гвардия - защита отечества!
   Это лейб-гвардия - защита самодержавия!

***

   Николае Бидлоо - Быдло щупал отвислый живот Анны Иоанновны.
   - Дистракция отлична! - утешил он императрицу. - Меланхолии же  в  кишках
ваших не наблюдаю... Но исключите из своего  меню  декокт,  прописанный  вам
Лаврентием Блументростом. А так же, ваше величество, не препятствуйте выходу
газов наружу...
   Бидлоо очень завидовал славе  врача  Блументроста,  которого  уважали  на
Москве русские люди,  и  говорил  про  старого  ученого,  что  верить  этому
разбойнику нельзя.
   "Нет ли тут злого умысла?"  -  задумалась  Анна  Иоанновна,  и  Лаврентия
Лаврентьевича призвали ко двору.
   И сказала царица Блументросту слова подозрительные:
   - Что же ты, архиятер, рецепт от себя  худо  пишешь?  Гляди-ка  сам,  что
получается... Дядю моего, Петра  Первого,  лечил  -  он  опочить  соизволил;
Екатерину Алексеевну ты лечить взялся - тоже  духу  не  удержала;  теперь  и
племянника моего, Петра Второго, говорят, уморил ты...
   Низко поклонился ей  старый  Блументрост  -  Академии  наук  президент  и
лейб-архиятер их императорских величеств и высочеств.
   - Напрасно изволите гневаться, - ответил он, выпрямляясь. - Великий  дядя
ваш, сами ведаете, отчего помер... Екатерина же Первыя, кроме  вина,  ничего
больше не пили. Петр же Вторый, племянник  ваш,  был  охотами  истощен  и  в
науках любовных искушен сызмальства... А врачи ведь - не боги!
   Анна Иоанновна обозлилась, пошла рукава поддергивать.
   - А коли так, - сказала, пыхтя, - то можно ли  врачам  доверять  здоровье
богов земных? (И при  этом  на  себя  указала.)  Каково  же  сестрице  моей,
Екатерине Иоанновне, кою ты ныне лечишь?
   Дикая герцогиня Мекленбургская Блументроста жаловала: он ей тайные аборты
производил, и Анна, конечно, знала о том.
   - Ваше величество,  -  опять  склонился  старый  врач  перед  царицей.  -
Эскулапам, как и цезарям, положено быть честными. И потому скажу вам честно:
кончина вашей сестры тоже не будет в благоуханье святости. Ибо никакое чрево
того не выдержит, что утроба герцогини Мекленбургской ежемесячно  выносит...
А - вино? Вы знаете, сколько пьет вина ваша сестрица?
   Громадная рука  Анны  Иоанновны  обрушилась  сверху.  Удар!  -  и  старик
покатился по полу.
   - От Академии моей тебя отрину! - заревела Анна. - Словечко одно скажу, и
быть тебе в окно из дворца брошену! Смеешь  ли  ты  рассуждать  о  нас  -  о
помазанниках божиих! - яко о тварях земных?
   Блумейтрост уехал в Измайлово, и - притих.  Академией  он  уже  давно  не
занимался: Лаврентий Лаврентьевич был опытный врач, но  никакой  не  ученый.
Теперь место его было упалое, и при дворе снова заволновались.
   - Академия свободна, - говорили. - Президент нужен!
   - А - кого? Вон барон Корф, он книжки читает...
   - Друзья, Кейзерлинг умнее Корфа!
   - Ну это еще не выяснено, кто из них умнее... Блументрост упал. Да  столь
крепко упал, что в Петербурге еще выше подскочил секретарь  Данила  Шумахер,
хорек удивительный (после него долго Академию  "де-сиянс"  проветривали).  И
говорил теперь Шумахер речи деликатные. Вот так он говорил:
   - Что ж, я согласен: пусть Россия  -  господину  Бирену,  но  уж  русскую
Академию, извините, я не уступлю. Она - моя! Меня еще Петр Великий высочайше
изволили жаловать. Да и жена у меня - дочь лейб-кухмистера Фельтена, который
варит супы ея величеству...
   Данила Шумахер тоже науками занимался  -  по  цвету  корешков  расставлял
книги. "Академия игр забавных". "Сатиры галантные и амурные", "Развлечения с
тенями". Ровно выстроил он книги. Синенькие - на одну полку.
   Красненькие  -  на  другую.  Получалось  красиво!  Всяк  Шумахера  за  то
похвалит...
   Наивно думать, будто тогдашняя Академия наук приютила под свою сень  одни
светила разума  и  благочиния.  Увы,  читатель,  немало  здесь  собралось  и
проходимцев  от  науки  -  Буксбаумы,  Гроссы,  Крафты,   все   в   париках,
тевтоногрозные, завистливые к чужим успехам, жадные до казенных дровишек. Не
раз уже их усмиряли через полицию за кабацкие  драки,  за  дебоши  в  храмах
божиих. Среди этих "ученых" были герои первых на Руси судебных процессов  по
выселению из квартиры "за невозможностью совместного проживания"...
   От нечего делать собирались они в  трактире.  Устраивали  свалку.  Бились
насмерть мебелью и посудой. Проливали кровь драгоценную... Но иные академики
(экие недоумки!) о науках пеклись.  Желали  они  принесть  пользу  России  и
народу русскому.  О  таких  дураках  Шумахер  просто  рапортовал  в  Москву:
"Соскучаясь от многих их глупых вопросов, я раскланялся и  ушел".  Академики
тоже разбредались. Отплывали обратно - в Европу...
   Леонард Эйлер нагрянул в Адмиралтейство с просьбой: пусть  его  определят
на флот русский.
   - Может, на палубах галер я окажу более пользы. Ибо служба на флоте  есть
дело чести, а где честь - там нет Шумахера!
   - По чину в науках, - отвечали ему, - вы давно уже  в  адмиралах  ходите.
Каким же рангом определить вас флотски?
   - Согласен.., мичманом, - скромно сказал великий Эйлер.
   - Будьте лейтенантом! При вашей  учености,  Леонард  Павлович,  вы  скоро
станете президентом Адмиралтейств-коллегий...
   Русский флот поставил паруса,  задвигал  веслами  и,  ощетинясь  пушками,
грудью встал на защиту ученого...  Таковы  были  перемены.  Плохие  то  были
перемены.
   А при дворе царицы еще долго спорили:
   - Так вот, я и спрашиваю вас: кто же самый  умный  на  Митаве?  Пора  уже
решить этот спор - Кейзерлинг или Корф умнее?

***

   В метельную ночь в деревне, под  Москвой,  умирал  фельдмаршал  России  -
князь  Михаил  Михайлович  Голицын-старший.   Пальцы   старого   воина   уже
"обирались", но вдруг глаза прояснели:
   - Жезл-то мой.., жезл? Кому? Кто подымет из рук моих?
   Были при нем в час  последний  братья  его  -  Дмитрий  Голицын  (министр
верховный)  да  генерал  Михаил  Голицын-младший.   Знавший   одни   победы,
фельдмаршал вовремя ушел от поражения.
   Умер питомец громких побед, герой Нотебурга и Нарвы, Гангута и  Гренгама;
кровь его пролита в Полтаве и под Выборгом;  вождь  армий  победоносных,  он
донес русские знамена до льдяных пустынь туманной Лапландии... Теперь  всего
этого не стало, только остались в полках гвардии петровской  славные  стяги,
пробитые  пулями  и  картечью.  Душа  фельдмаршала  погрузилась  в   потемки
вечности.
   К  выпавшему  жезлу  протянулись  сразу  две  руки   -   принца   Людвига
Гессен-Гомбургского и Миниха, сидевшего в Петербурге.
   - Я более принца того достоин, - честно заявлял Миних.

Глава 10

   Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов,  под  берегом,
торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу  избенки  мужичьи.  Потихоньку
светает...
   Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и  на
двор вышла. Крикнул встречь  петушок-умница:  мол,  пора  и  день  начинать,
слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька  не
было (затух за ночь), те к соседкам бегали. И на бегу в уголек  дули,  чтобы
не загас. Совали его в печи, соломкой  уголек  окружали,  вспыхнул  огонь  -
сразу повеселели избенки.
   Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко...
   А на горушке - дом господский (такая же изба, только шире, в  оконцах  не
лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота  мичман
отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек  себе
отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не  пользовала,  в  сенцах  за
матицу спрятал.
   На костыль  опираясь,  прошел  Тыртов  в  горницу.  Три  вдовые  невестки
обхаживали свекра, желанья его угадывая.
   Того подать или этого?.. Старик в красном углу  сидел,  а  под  иконою  -
кортик. А за иконою тараканы жили, они там шуршат себе и шуршат.
   - Хорошо, - сказал Мирон Аггеевич. - У других-то хуже...
   Только было огурчик из  рассола  вынул,  как  хорошее-то  и  кувырнулось.
Влетел на двор Тыртовых малый соседский -  от  господ  Паниных.  Без  шапки,
босой, ноги вразброс на спине лошадиной:
   - Барин! Меня к тебе господа прислали... Коли что есть,  так  спрячь.  Да
ревизскую сказку сверь - нет ли лишних? Беда, беда!  Недоимки  за  все  годы
прошлые берут, жгут и порют!
   Старик огурчик дожевал и - к себе. Там у него счеты имелись  самодельные:
на веревочках были желуди лесные навязаны. И стал Мирон Аггеевич на  желудях
тех считать - чего казне недоплачено?
   Вышел к невесткам потом - с бедой в глазах.
   - Водки! - сказал. - Да стол накройте загодя.  Может,  еще  и  откупимся?
Дети-то, сыночки мои... - заплакал старик. - Одна буря архангельская всех  в
един час забрала. А меня-то вы с бабами своими  оставили..,  без  внуков!  О
господи...
   В полдень вошли в Гнилые Мякиши солдаты. На крылечко дома дворян Тыртовых
поднялся офицер:
   - По указу государыни нашей матушки...
   - Уже то ведомо, - ответил старый мичман, а невестки его раскраснелись. -
Извольте к столу, сударь, жаловать...
   За столом руку офицера нащупал, положил туда для начала.
   - Все едино не поможет, - сказал ему офицер, взятку приняв охотно. - Коли
с вас не взыщу, так с меня взыщут... Лучше уж  вы,  сударь,  своей  властью,
властью помещичьей, с мужиков требуйте. А  на  то  я  указ  имею  строгий..,
времена ныне не жалостливы!
   Мирон Аггеевич, невесток не стыдясь, браниться стал.
   - Вор ты, вор! - говорил, губы кусая. - Я ж тебе сей  миг  остатнее  свое
сунул. А мужики догола выщипаны допрежь тебя... Что взять, коли нечего дать?
Боженька-то - эвон! - показал старик на икону, - боженька все видит...
   - Тогда.., правеж! - ответил офицер и есть не стал. Из-за стола  скинулся
- убрел по сугробам вниз, где  чернели,  словно  размокшие  снопы,  мужицкие
избы. А помещик сидел долго. Под любимой иконой  -  кортик  флотскип,  а  на
кортике том - слова громкие, слова победные:
   "Виватъ Poccia".
   Снизу дворня прибежала, стали рассказывать ему:
   - Мужиков да баб усех на двор выгнали. Иные-то босы, барин. Надеть  неча!
Мерзнут... А живинку уже забрали в казну царскую.  Бабка-то  Федосья  в  уме
повредилась. Так и воет, так и воет: у ей, барин,  телка  остатня,  уж  така
ласкова... Взяли телку ту!
   Мирон Аггеевич посмотрел на оконце: там зябко светило солнышко и  сверкал
снег. Махнул рукой, слезы пряча.
   - У кого что есть - сымай! - велел дворне. - Да вниз бегите, отдайте.  Не
стоять же им босым на снегу. Погибнут, чай...
   Отдал подушные недоимки только один мужик - Захар  Шустров:  он  долго  в
бегах находился, наторговал или разбойничал - того никто не ведал. Но  он  -
отдал! А больше никто!
   Когда скотину забрали, сусеки подмели, холсты домотканые смерили,  офицер
считать стал. И, подсчитав, сказал:
   - Не журись, Мякиши! С ваших тягл ишо сорок шесть  Рублев  с  гривнами...
Отдай и не греши! А то бить вас стану...
   Завыли бабы, вся деревня упала ему в ноги:
   - Миленькой.., родненькой, за что немилость така?
   - Воры вы! - кричал офицер, озябнув, валенками стуча. - На  вас  недоимки
старые налегли. И быть вам за беглых в ответе. И за них  тож  сыщем!  Оттого
што казне государыни  убыток  терпеть  не  след...  Волю  дай,  так  вы  все
разбежитесь, а кто государыню кормить станет? Подати - дело божеское...
   А стоял здесь же дедушка Карп, мутноглазый. Сколько  лет  жил  -  сам  не
помнил. Чего-то все, коли бражки выпьет, про царя  Михаила  молол.  То  дела
очень давние, как и сам дед... Вот к нему офицер и прицепился сдуру:
   - Тебя почто в сказке не указано? Ты откель таков?
   - Да его забыли, - вступились мужики. - Он старичок тиха-ай. Когда сказку
ту писали, он тиха-а сидел. Его и обошли люди письменные. Дедушка тиха-ай...
   Тут офицер палку взял и пошел всех по спинам молотить:
   - Долго мне тут мерзнуть с вами? Или вы беглых кроете? А может, тихого-то
того уже давно ищут?
   И улыбался дедушка  Карп  -  беззубый,  глухой  и  тихий.  Захар  Шустров
(богатей) плечом вперед подался.
   - Погодь бить-то! - закричал офицеру. - И пошто старичка убогого  тронул?
Говорим тебе: нашенский он, тыртовский...
   Взяли  солдаты  трех  бобылей-мужиков.  Для  начала  поздоровее  выбрали.
Привязали к тыну, заголили им спины белые.
   - Начинай править, - сказал офицер и отошел... Мирон Аггеевич велел хрену
из погреба принести и стал хрен тот нюхать. Он крики  людей  слышал,  и  ему
худо было. Тыртов знал наперед, что, сколь ни правь, а взять с  мужиков  его
нечего.
   Невесткам своим, что притихли, сказал дельно:
   - Несите мне "Вертоград Прохладный",  я  честь  буду...  Принесли  книгу,
свечой закапанную, "Вертоград  Прохладный"  называемую  (в  той  книге  были
"врачевские вещи, ко здравию человечества полезные").  Мирон  Аггеевич,  под
крики правежа, листал затерханные страницы. Прочел, как молитву, - с плачем:

   "Аще кого биют  на  правеже  с  утра  или  весь  день,  той  да  приемлет
борец-траву сушеную и парит его в щах кислых, и в тую ночь места битые  теми
щами кислыми с борцом-травою на себя кладет изрядно".

   Отбросил помещик книжицу, велел невесткам:
   - Чего воете-то? Иль не знаете, что делать вам? Варите щец  тех  поболее,
всяк рваный будет ныне...
   Завечерело уже, и Захар Шустров сказал в ухо дедушке Карпу:
   - Ступай домой, старче! На тебя глаз вострят...
   - Чо? - спросил старик.
   - Ступай до дому и спрячься. Ты - лишний!
   - Лишний?.. Ну-ну! - И  тихо-тихо  убрел  куда-то.  Тут  мужики,  от  боя
ослабев, привели жеребят спрятанных. Офицер оценил их и крикнул:
   - Того мало! Ради бедности вашей, два рубля скину,  а  с  вас  ишо  будет
сорок четыре с гривнами... То недоимочно!
   Снова взлетели палки:
   - Во имя отца и святого духа...
   - Аминь! - стонала деревня Гнилые Мякиши.
   И падала в ноги уже не офицеру, а - Захару Шустрову:
   - Родненький, у тебя ж  скоплено.  Пострадай  за  обчество.  Ведь  забьют
бобылей... Смягчи сердце-то!
   Богатей рвал от баб полы своей шубенки:
   - Бог с вами, земляки! Откеда у меня?
   Офицер вытер рукавицей усы от инея, послушал ругань.
   - Крепче бей, - сказал. - Кажись, до завтрева выправим здеся да в  другие
деревни пойдем, где посытнее... И ползла деревня вслед за богатеем:
   - Што хошь проси потом с нас... А сей  день  выручи!  Жалко  было  Захару
расставаться с деньгами. Но все же он решил спасти земляков. Бойко застрелял
лапотками по снегу ку