Серпилин   участвовал   в   первых
братаниях, а осенью, как выборный командир батальона,  дрался  с  немцами,
наступавшими на красный Питер. Когда организовалась Красная Армия, он  так
и остался на пришедшихся ему  по  нраву  строевых  должностях  и  закончил
гражданскую войну, командуя полком на Перекопе.
   Знавшие начало его биографии сослуживцы подшучивали, за  глаза  называя
его фельдшером. Это было так давно, что пора бы запамятовать, но он и  сам
при случае шутя ссылался на свою  былую  профессию.  Сколько  помнил  себя
Серпилин, после гражданской войны он почти  всегда  учился:  пройдя  курсы
переподготовки, опять  командовал  полком,  потом  готовился  в  академию,
кончал  ее,   потом,   переучиваясь   на   танкиста,   служил   в   первых
механизированных  частях  и,  снова  вернувшись  в  пехоту  и   два   года
прокомандовав дивизией, получил  кафедру  тактики  в  той  самой  Академии
Фрунзе, которую пять лет  назад  кончил  сам.  Но  и  здесь  он  продолжал
учиться, все свободное время зубря немецкий  -  язык  наиболее  вероятного
противника.
   Когда его в тридцать седьмом году вдруг арестовали, то, как ни странно,
поставили ему в  вину  даже  этот  немецкий  язык  и  подлинники  немецких
уставов, отобранные на квартире при обыске.
   Непосредственным поводом  для  ареста  послужили  содержавшиеся  в  его
лекциях и бывшие  тогда  не  в  моде  предупреждения  о  сильных  сторонах
тактических взглядов возрожденного Гитлером вермахта.
   Именно об этом он подумал вчера, с горечью отдав должное тактике немцев
и жестко усмехнувшись своим, непонятным Синцову, воспоминаниям.
   После  ошеломившего  его  ареста  сверх   первоначального,   глупейшего
обвинения в пропаганде превосходства фашистской армии ему  предъявили  уже
вообще черт знает что! Его показания дважды лично запрашивал сам  Ежов,  и
целых полгода три сменявших друг друга следователя тщетно дожидались, чтоб
он подписал то, чего не было.
   В конце концов ему дали, в сущности без суда, десять лет. А  еще  через
полгода, уже в заключении, он без долгих слов  в  кровь  избил  одного  из
своих бывших  сослуживцев  по  гражданской  войне,  троцкиста,  по  ошибке
избравшего его своим поверенным и поделившегося с ним мыслями о  том,  что
партия переродилась, а революция погибла.
   Время заключения  в  сознании  Серпилина  было  прежде  всего  бездарно
потерянным временем. Вспоминая теперь, на войне, эти пропащие четыре года,
он скрипел от досады зубами. Но за все эти  четыре  года  он  ни  разу  не
обвинил Советскую власть в том, что с ним  было  сделано:  он  считал  это
чудовищным недоразумением, ошибкой, глупостью. А коммунизм был и оставался
для него святым и незапятнанным делом.
   Когда  его  выпустили,  так  же  неожиданно,  как  посадили,  он  вышел
постаревшим и физически  измотанным,  но  душа  его  не  была  изборождена
морщинами старости и неверия.
   Он вернулся в Москву в первый  день  войны  и  хотел  только  одного  -
поскорей оказаться на фронте.
   Его старые товарищи, сделавшие все,  что  было  в  их  силах,  для  его
освобождения, помогли ему и  тут:  он  ушел  на  фронт,  не  дожидаясь  ни
переаттестации, ни даже восстановления  в  партии,  -  подал  документы  в
парткомиссию и уехал принимать полк. Он был готов  пойти  хоть  на  взвод,
только бы без проволочек  вернуться  к  своему  делу,  вновь  ставшему  из
военной службы войной. Он хотел  скорей  доказать,  на  что  он  способен.
Доказать не ради одного себя: ему уже вернули оружие и звание, его обещали
восстановить в партии и отправили на войну с  фашистами,  -  чего  он  мог
желать еще? Но он хотел доказать своим примером, что и со многими другими,
еще оставшимися там, откуда он вернулся, совершена такая же нелепость, как
с ним. Именно нелепость.
   Это чувство росло в нем с каждым днем,  проведенным  на  фронте.  Немцы
были сильны - об этом не могло быть двух мнений. Война  была  серьезной  и
после первых неудач оборачивалась еще круче.
   Спрашивается, кому же перед этой войной понадобилось лишить армию таких
людей, как он, Серпилин? Конечно, на них свет  клином  не  сошелся.  Армия
выиграет войну и без них. Но почему без них? Какой в этом смысл?
   Об этом он  думал  сегодня,  перед  рассветом,  лежа  на  охапке  сена,
принесенного ординарцем. Первый удачный бой наполнил его верою, нет, не  в
то, что его полк совершит чудеса, хотя хотелось верить и в это,  а  в  то,
что вообще дело обстоит не так худо, как показалось сначала.
   Конечно же, армия сражалась лучше и наносила немцам потерь больше,  чем
это можно представить  себе,  видя  только  бредущих  через  свои  позиции
окруженцев. Наверное, в сотнях мест она дралась так же, как здесь в первом
бою дрался его полк, и если немцы при этом все-таки шли вперед, окружали и
теснили нас, то это, конечно, давалось им не просто и  стоило  не  дешево.
Громадность театра, ввод в бой наших резервов и  усиление  нашей  техники,
которая,  черт  возьми,  должна  же  появиться  на  фронте  в   нормальных
количествах, - все это в конце концов на каком-то рубеже остановит немцев.
Вопрос только, где будет этот рубеж.
   Вчерашнее затишье не радовало Серпилина. Он понимал, что немцы оставили
его в покое не потому, что потеряли надежду смять его полк, а потому,  что
они, к сожалению, умело  маневрировали  своими  силами.  Результаты  этого
маневра уже начали сказываться. Они прорвали фронт и  слева  и  справа  от
Могилева. Это было ясно по  звукам  удалявшегося  к  востоку  боя.  Только
глухой мог не понять этого. А он со своим полком сидел здесь сложа руки  и
ждал, когда очередь дойдет до него.
   Последний приказ, пришедший в дивизию перед тем, как прервалась связь с
армией, был: прочно удерживать позиции. Что ж, для людей,  готовых  дорого
продать свою жизнь и знающих, как это сделать, это был неплохой приказ,  в
особенности если за ним не последует приказа  отступить,  когда  отступать
будет уже поздно. Но, спрашивается, что же произошло в соседних дивизиях и
до каких пор  будут  продолжаться  бесконечные  прорывы  и  окружения,  от
рассказов о которых уши болят?!
   Думая о предстоящем, Серпилин больше всего боялся  получить  запоздалый
приказ на отход. Впрочем, если с утра начнется бой, тут  уж  от  немцев  и
захочешь, а не оторвешься. А бой будет. Дивизия прикрывала  Могилев,  сюда
сходились дороги, здесь был мост через Днепр - все,  вместе  взятое,  было
таким узелком,  который  не  оставляют  у  себя  в  тылу,  не  попытавшись
развязать его.
   "Черт его сюда принес,  наверное,  сложит  теперь  здесь  голову!  -  с
симпатией подумал Серпилин о спавшем рядом  с  ним  на  траве  Синцове.  -
Молодой еще, как мой начальник штаба. Тоже, наверное, молодая  жена..."  И
Серпилин перенесся мыслями к собственной жене, жившей в Москве,  в  старой
академической  казенной  квартире.  Когда  его  арестовали,  ей   все-таки
оставили там одну комнату: кого-то зазрила совесть. "Ах, старая, старая! -
с нежностью подумал Серпилин. -  Совсем  седая  стала.  Измотала  себя  на
письма, на передачи, на хождения по  сослуживцам  и  начальникам,  а  ведь
какая красивая была когда-то, и сколько горячих и глупых  голов  в  разных
гарнизонах удивлялось, зачем вышла замуж за  своего  долговязого  урода  и
почему не изменяет ему".
   С запада гулко и отчетливо грохнуло:  немцы  положили  сразу  несколько
снарядов.
   "По Плотникову, - отметил про себя Серпилин и спокойно подумал: - Вот и
начали".
   Синцов вскочил и спросонок стал шарить вокруг себя, ища пилотку.
   - Значит, остался? - неторопливо стряхивая с себя стебли  сена,  сказал
ему Серпилин. - Теперь уж жалей не жалей...
   Синцов промолчал.
   - Ну что ж, пойдем со  мной  в  батальоны.  Хотел  бой  видеть,  сейчас
увидишь.
   Бой, возобновившийся на фронте серпилинского  полка,  продолжался  трое
суток, почти не затихая.
   К Середине первого дня немцам  почти  нигде  не  удалось  продвинуться,
несмотря на сильный артиллерийский  огонь,  который  они  вели,  не  жалея
снарядов, и несколько танковых атак с десантами на  броне.  Перед  фронтом
полка  прибавилось  еще  два  десятка  сожженных  и  подбитых   танков   и
бронетранспортеров. На ржаном поле осталось, как все говорили, пятьсот  и,
как донес в дивизию не любивший преувеличений  Серпилин,  триста  немецких
трупов. В полку людские потери были еще больше - и от  огня  артиллерии  и
танков, и от огня немецких автоматчиков, положивших без остатка побежавшую
из окопов роту. В половине рот были убиты командиры или  политруки,  погиб
так и не успевший выспаться Плотников,  на  наблюдательном  пункте  прямым
попаданием мины был в клочья разорван замполит полка.
   Во второй  половине  дня  к  Серпилину,  к  последнему  из  трех  своих
командиров полка, добрался командир дивизии полковник Зайчиков. С утра  он
был за  Днепром  и,  поняв,  что  остается  в  окружении,  повернул  полк,
находившийся там во втором эшелоне, фронтом к  востоку  и  тылом  к  реке.
Потом, переправляясь через Днепр, полдня просидел  в  полку,  прикрывавшем
окраину Могилева: там ожесточенно работала немецкая артиллерия,  но  атаки
были  слабее,  чем  против  Серпилина.  Должно  быть,  немцы  хотели,   не
ввязываясь в бой на улицах города, сначала уничтожить Серпилина и в  обход
Могилева  выйти  к  днепровскому  мосту.  Так,  по  крайней  мере,  сказал
Серпилину командир дивизии. Он пришел к нему на командный пункт, обливаясь
потом от жары и засунутой под гимнастерку рукой прижимая  больное  сердце.
После тяжелого дня, проведенного  на  позициях,  оно  давало  себя  знать.
Грузный, с отеками под глазами, командир дивизии стоял рядом с  Серпилиным
в окопе, жадно глотал воздух и все никак не мог наглотаться.
   - Глущенко-то у нас убили, - горестно сказал командир дивизии  о  своем
замполите. - Глупо убили, случайным снарядом у моста!
   - А кого умно убивают? - отозвался Серпилин. - Я вам докладывал: у меня
тоже замполита убили, тоже сирота.
   - Знаю, - сказал комдив, - и вот замену тебе привел.
   Он  повернулся  в  сторону  пришедшего   вместе   с   ним   маленького,
краснолицего,  седобрового  батальонного  комиссара  в  толстых  очках   с
двойными стеклами, которого Серпилин никогда до этого не видел в дивизии.
   - Лектор из самого ПУРККА, - все еще  продолжая  задыхаться,  отрывисто
сказал комдив. - Лекции к нам приехал читать, а у нас, видишь,  какие  тут
лекции...
   - Шмаков, - прикладывая руку к козырьку, сказал батальонный комиссар.
   - Желание пойти к тебе в полк высказал сам товарищ  Шмаков.  Обстановка
ему ясна.  Приказом  по  дивизии  отдано,  -  сказал  комдив,  -  так  что
поздравляю с комиссаром полка.
   Серпилин вопросительно взглянул на Зайчикова.
   - Вот именно! С комиссаром полка, -  повторил  тот.  -  Последнее,  что
Глущенко, покойник, получил из политотдела армии, когда связь  прервалась,
- есть указ о восстановлении института военных комиссаров.  Хотел  с  этим
сам в полки поехать, но не успел, бедный...
   - Да, - помолчав, сказал Серпилин, - опять как на гражданской -  ты  да
комиссар. Вся серьезность нашего положения подчеркнута...
   - Для вашего сведения, товарищ командир полка, -  сказал  Шмаков,  -  в
свое время, по мобилизации на Деникина, был около  года  комиссаром  Сорок
второй стрелковой дивизии. Но, правда, после гражданской тут  же  отозвали
на политработу, и снова хожу в форме только неделю.
   - Он тоже еще месяца нет, как надел военную форму, - кивнул Зайчиков на
Серпилина. - Тоже когда-то дивизией командовал, а я у него после  академии
стажировался, так что вы оба попались тут друг другу большие начальники, -
пошутил он, но шутка не получилась: убитый Глущенко  никак  не  выходил  у
него из головы.
   - Много ли у тебя людей  под  начальством  осталось,  а,  начальник?  -
превозмогая себя, все-таки попробовал пошутить комдив.
   Серпилин доложил о потерях.
   - У всех большие  потери,  -  сказал  Зайчиков.  -  Большие  потери!  -
повторил он и снова подумал о Глущенко.
   Короткая передышка кончилась, и немцы снова пошли в атаку  раньше,  чем
Серпилин успел толком поговорить со Шмаковым. Как только  началась  атака,
новый комиссар взял провожатого и пошел в батальоны знакомиться.
   - Начинай с левофлангового, с третьего, - посоветовал Серпилин.  -  Тут
поближе. - А про себя добавил: "И потише".
   Что комиссар сразу не  стал  околачиваться  на  КП,  пришлось  по  душе
Серпилину, и тем более захотелось поберечь его в меру возможности.
   Пока продолжалась эта шестая за день атака, Зайчиков оставался в полку,
все время находясь рядом с Серпилиным. Его присутствие в полку не стесняло
Серпилина,  тем  более  что  комдив  за  все  время  отдал  лишь   два-три
приказания, и притом таких, которые в следующую  минуту  собирался  отдать
сам  Серпилин.  Это  говорило  о  том,  что  они  одними   глазами   видят
происходящее на поле боя.
   В свою очередь, командир дивизии,  которого  две  недели  назад,  когда
Серпилин принимал полк, совсем не обрадовало прибытие к нему в  подчинение
человека старше его по званию, сейчас, в бою, забыл и думать об этом. Хотя
он стажировался у Серпилина много лет назад и они, в сущности, не  так  уж
хорошо знали друг друга, но в  сложившейся  тяжелой  обстановке  довоенное
знакомство было важно для обоих и вызывало на взаимную откровенность.
   Как  только  шестая  атака  была  отбита  с  большей   легкостью,   чем
предыдущие, - немцы, кажется, начали выдыхаться, -  комдив  заторопился  в
соседний полк.
   - За тебя, Федор Федорович, я не волнуюсь, - прощаясь, с глазу на  глаз
сказал он Серпилину. - Я, конечно, рад, что тебе у меня полк  дали,  хотя,
по совести, нам бы с тобой соседними  дивизиями  командовать,  по  крайней
мере, за фланги были бы взаимно спокойны, а то воюем, а флангов  нет!  Еще
вчера утром хоть с левым соседом соприкасался, а сейчас - ищи-свищи!
   - Ничего, - сказал Серпилин, - все, что наше,  -  с  нами,  покомандуем
тем, что бог дал. Живы будем - до генералов дослужимся, а  полковниками  и
комбригами помрем - какие есть, такими и зароют.
   - Фашистов бы побольше в землю закопать, - сказал  комдив,  -  а  самим
можно и без святого причастия. Что-то ихняя авиация сегодня не  летает,  -
прощаясь с Серпилиным, поглядев на небо, добавил он.
   Сказал и накликал беду: не прошло и получаса, как немцы нанесли тяжелый
бомбовый   удар   по   стыку   Серпилина   с   соседним   полком.    Сорок
бомбардировщиков, пикируя один за другим,  словно  ножом  прорезали  целую
полоску к реке. Сплошная пелена дыма закрыла северную часть горизонта.
   А когда бомбежка кончилась  и  прошел  еще  час,  комдива  принесли  на
носилках, обессиленного,  тяжело  раненного  осколком  бомбы  в  живот,  и
хирург, прибежавший в  медпункт,  вместе  с  хирургической  сестрой  долго
возился над ним, под глухие стоны вынимая осколок. Командир дивизии  сразу
после ранения категорически приказал нести себя не на медпункт, а сюда, на
КП, к Серпилину.
   Врач, чертыхаясь в душе, вынужден  был  подчиниться.  Он  был  молод  и
робел, потому что полковника Зайчикова в дивизии боялись как огня,  и  это
чувство не проходило у врача даже сейчас,  когда  грозный  Зайчиков  лежал
перед ним неподвижный и беспомощный.
   После того как немецкие бомбардировщики на стыке двух полков перепахали
все пространство до самого Днепра, в еще не развеявшемся дыму бомбежки  по
тому же месту ударили немецкие танки. Прорвавшись к мосту через Днепр, они
успели захватить его невзорванным. Вместе-с танками, на броне,  прорвались
автоматчики. Их было не много, всего рота, но бомбежка  и  Танковая  атака
были такими неожиданными, а гремевший в темноте  огонь  автоматов  казался
таким сплошным, что ни Серпилин, ни командир отрезанного от него  полка  в
первый час катастрофы не решились  ударить  по  еще  тонкой  пока  цепочке
прорвавшихся к Днепру немцев.
   Вечером не рискнули: сказалось и  отсутствие  опыта,  и  преувеличенное
представление о численности врага, - а утром было уже поздно.
   Когда Зайчикова принесли на командный пункт  полка,  Серпилина  там  не
было. Разминувшись с  раненым  комдивом,  он  пошел  в  свой  пострадавший
правофланговый батальон распорядиться приготовлениями к утреннему бою.
   Комдив приказал принести себя прямо на командный  пункт,  к  Серпилину,
потому что рана показалась ему смертельной и  он  хотел  успеть  возложить
командование дивизией на Серпилина. Когда врач, чистя рану, собрался  дать
наркоз, он воспротивился, боясь хоть  на  минуту  потерять  сознание;  ему
казалось, что он так и умрет, не успев передать дивизию Серпилину...
   Что командир дивизии тяжело ранен,  Серпилин  узнал  еще  в  батальоне.
Отдав самые необходимые  распоряжения,  он  поспешил  на  медпункт  полка,
рассчитывая застать командира дивизии там. Но  на  медпункте  не  было  ни
командира дивизии, ни хирурга, вызванного на командный пункт.
   - Товарищ  комбриг,  -  стоя  у  входа  в  землянку  в  надетом  поверх
гимнастерки окровавленном халате, шепотом говорил врач, - я не виноват,  я
хотел, как положено, обработать рану в  наилучших  условиях,  но  командир
дивизии приказал...
   - Эх вы, приказали вам! -  сердито  махнул  рукой  Серпилин.  -  Бывают
моменты, когда не мы врачам, а врачи нам приказывают. Жив будет?
   - Все, что можно было сделать, сделано, но ранение тяжелое,  а  условия
для оказания помощи...
   - Ахать поздно! Что-нибудь еще можете сделать?
   - Пока больше ничего не могу.
   - Тогда идите, у вас там, на медпункте,  раненые  в  очереди  на  земле
валяются, - сказал Серпилин и вошел в землянку.
   Зайчиков лежал на койке с широко открытыми глазами и подергивал губами,
силясь не стонать.
   Серпилин пододвинул под себя табуретку и больно уперся острыми коленями
в край койки.
   - Отвоевался,  Федор  Федорович,  -  сказал  комдив,  и  из  глаза  его
выкатилась и поползла по щеке слеза. Он вытер слезу и снова  положил  руку
вдоль тела на простыню. - Накрой меня шинелью, знобит.
   Серпилин снял с гвоздя свою шинель и накрыл ею комдива поверх простыни.
   - Что там немцы? - спросил комдив.
   Скрывать истину от раненого было бесполезно, да Серпилин  и  не  считал
себя вправе это делать. Раненый  Зайчиков  все  еще  оставался  командиром
дивизии. Серпилин доложил, что немцы  отрезали  его  от  соседнего  полка,
вышли к Днепру и, по всей вероятности, захватили  мост.  Комдив  несколько
минут лежал молча, переживая это известие и собираясь с мыслями. С мыслями
собраться было трудно, они расползались в разные стороны: если немцы взяли
мост, значит, они одним ударом отрезали друг от друга все  три  полка.  Он
подумал о полковнике Юшкевиче,  своем  начальнике  штаба,  который  теперь
остался за старшего на том берегу Днепра.
   - Все сразу в клочья, - вслух сказал он.
   Юшкевич был, по его мнению, хороший начальник штаба, но доля ему сейчас
досталась самая незавидная. После потери моста он  оказывался  между  двух
огней, пришитый  к  узкой  полоске  берега,  с  немцами  за  спиной.  Если
догадается сегодня же  ночью  попробовать  прорваться  на  восток,  может,
что-нибудь и вытащит, а не догадается - пропал!
   Майор  Лошкарев,  командир  отрезанного  теперь  полка,  стоявшего   на
окраинах Могилева, был храбр до отчаянности,  но  еще  зелен.  Что  он  не
струсит, Зайчиков  был  уверен,  но  трудно  было  сказать,  как  Лошкарев
справится с полком, действуя на свой страх и риск. Зайчиков даже  пожалел,
что его ранило здесь, у Серпилина, а не там, у Лошкарева: там  он  был  бы
нужней, даже такой, как сейчас, лежачий.
   Потом он с жалостью к самому себе подумал о своей ране и о своей  семье
- жене и дочерях. Все девочки и девочки, жена даже последний раз  плакала,
что не мальчик.
   "Трудно, когда пять дочерей", - вспомнил он о своей семье  так,  словно
его самого уже не было в живых.
   - Слушай, Серпилин, - он наконец собрался с мыслями, - готовься