ецкие танки; впереди и правда,  не
приближаясь и не удаляясь, слышалась густая артиллерийская стрельба... Все
эти обрывочные сведения доходили  до  Синцова  словно  в  тумане  -  между
бомбежками, тяжелыми мыслями о только что совершенном  убийстве  и  новыми
допросами.
   Уже на закате к Синцову подошел боец и сказал, что  его  зовет  к  себе
полковник.
   Полковник-танкист, по праву самого  энергичного  из  оказавшихся  здесь
людей  распоряжавшийся  всеми   другими,   стоял   на   опушке   леса,   у
замаскированной ветками палатки, к которой  как  раз  в  эту  минуту  двое
связистов  тянули  шнур  полевого  телефона.  Рядом  с  полковником  стоял
батальонный комиссар в пограничной форме.
   - Вы спрашивали про Политуправление фронта, -  без  предисловий  сказал
полковник-танкист остановившемуся перед ним Синцову. - Вот он  знает,  где
Политуправление фронта,  -  показал  он  на  пограничника.  -  Где-то  под
Могилевом, он туда едет, может взять вас с собой.
   Пограничник молча кивнул.
   - Сейчас, я только вещи возьму! Подождете три минуты?
   Пограничник снова кивнул и взглянул на часы.
   - Я быстро! - Синцов бегом побежал к грузовику  взять  лежавший  там  в
кузове чемодан.
   Но грузовика на прежнем месте не было. С минуту походив кругом,  словно
исчезнувший грузовик мог вырасти из-под земли, Синцов  вспомнил,  что  его
ждут, и, махнув рукой, побежал обратно.
   Пограничник стоял у палатки и нетерпеливо переминался.
   - Где же ваши вещи? - спросил он.
   - В машине были, куда-то уехала, не знаю... - сказал  Синцов.  -  Поеду
так.
   Он был рад и тому, что час назад, когда стало вечереть, вынул из машины
и накинул на плечи шинель.
   - Да, - сказал пограничник и похлопал себя по тощей  полевой  сумке.  -
Мои вещи тоже все тут, даже шинели нет, в машине сгорела.
   Он мог бы сказать Синцову, что у него пропало все: сгорел дом,  где  он
жил, и погибла семья, - но он сказал только о сгоревшей шинели и добавил:
   - Пошли!
   Они прошли два километра по лесной дороге, до ее пересечения с  Минским
шоссе. Синцов все ждал, что они остановятся  у  одной  из  спрятанных  под
деревьями машин и поедут на ней; он пропустил мимо ушей слова батальонного
комиссара про сгоревшую в машине шинель.  И  только  когда  они  вышли  на
Минское шоссе, по которому от времени до времени проносились грузовики,  и
пограничник сказал: "Сейчас проголосуем до Орши", - Синцов  понял,  что  у
батальонного комиссара нет  никакой  машины  и  они  будут  добираться  на
попутной.
   - Пройдите двести шагов вперед, а я стану здесь, - сказал  пограничник.
- Если не задержу я, задерживайте вы.
   Синцов, отойдя на двести шагов, хорошо видел, как батальонный  комиссар
несколько раз пробовал останавливать машины. Поднимал руку и  сам  Синцов,
но машины пролетали мимо. Наконец он  увидел,  как  пограничник  остановил
грузовик и, открыв дверцу кабины, стал говорить с сидевшими внутри.
   Синцов сорвался с места - бежать к машине. В эту секунду  раздался  рев
пикирующего  самолета.  Синцов   привычно   бросился   на   землю,   успев
почувствовать душный запах нагретого асфальта. Когда,  пролежав  несколько
секунд, он повернул голову, на дороге не было ни грузовика,  ни  стоявшего
рядом с ним пограничника. Бомба прямым попаданием  ударила  в  машину,  на
асфальте дымилась воронка, кругом лежали куски  изогнутого  железа,  а  по
шоссе навстречу  Синцову  катилось  оторванное  колесо.  Прокатившись  еще
несколько шагов, словно оно хотело подъехать к  самым  его  ногам,  колесо
покачнулось и упало, скрежетнув железом по асфальту.
   Синцов стоял один на Минском шоссе, мимо него неслись машины, и на душе
у него была такая тоска,  что  только  перешедшая  все  границы  усталость
помешала ему закричать или разрыдаться.
   Пройдя засветло еще несколько километров, Синцов, как и  тысячи  других
людей, проспал ту ночь в придорожной канаве, положив пилотку под голову  и
закрыв лицо поднятым воротником шинели. Он проспал несколько часов мертвым
сном, не слыша ни рева проносившихся по шоссе  машин,  ни  грохота  ночной
бомбежки, и проснулся оттого, что кто-то, отогнув воротник шинели,  трогал
рукою его лицо.
   - Нет, этот живой, - сказал голос.
   Синцов открыл глаза и  сел.  Перед  ним  стояли  два  мальчика  лет  по
шестнадцати, одетые в чистенькие  шинельки  артиллерийской  спецшколы,  со
скрещенными золотыми пушечками на черных петлицах. Наверное, так же как  и
Синцов, они давно ничего не ели: у них  были  похудевшие  детские  лица  и
отчаянные глаза. Оба были похожи на галчат, выброшенных из гнезда прямо на
дорогу.
   - Что вы, ребята? - спросил Синцов, вставая. - Куда идете?
   Мальчики ответили, что они ездили в Смоленск, на подготовку  к  летнему
спортивному параду, а сейчас возвращаются к себе в спецшколу, в Борисов.
   - А где это? - спросил Синцов. - В самом Борисове?
   Они сказали, что нет, еще  дальше,  шестнадцать  километров  в  сторону
Минска.
   - По-моему, там сейчас немцы, - сказал Синцов. - Я там вчера был.
   Мальчики недоверчиво посмотрели на него, потом один из них отвел глаза.
Синцов проследил за его взглядом и увидел в двухстах метрах,  на  обочине,
несколько неподвижных тел, а  посреди  дороги  воронку,  которую  как  раз
сейчас объезжала мчавшаяся на восток машина. Когда он вчера заснул,  здесь
никто не лежал, - значит, ночью совсем близко упала бомба, кого-то  убило,
а он даже не проснулся.
   - Мы думали, вы тоже убиты, - сказал один из мальчиков. - Куда  же  нам
идти?
   - Мы все-таки пойдем к себе в школу, - сказал другой. - Не может  быть,
чтобы там были немцы.
   Синцову так и не удалось переубедить их. Они ему не поверили, но  очень
обрадовались, когда он, нащупав в кармане шинели банку консервов,  которую
ему вчера дал военюрист,  предложил  им  поесть  перед  дорогой.  В  банке
оказались кильки, и они втроем съели эти кильки без хлеба и воды.
   Мальчики пошли. Синцов еще долго с тревогой смотрел им вслед.
   Потом отряхнул шинель, пилотку и пошел по Минскому шоссе, на восток,  к
Орше.
   Кто только  не  шел  в  те  дни  по  этому  шоссе,  сворачивая  в  лес,
отлеживаясь под бомбежками в придорожных канавах, и снова вставая, и снова
меряя его усталыми ногами! Особенно много тянулось еврейских  беженцев  из
Столбцов, Барановичей, Молодечно и других  городков  и  местечек  Западной
Белоруссии. Сейчас, на восьмой день войны, они были уже за  Борисовом,  и,
значит, тронулись в путь давно, еще в первые сутки... Тысячи  людей  ехали
на невообразимых фурах, дрожках и подводах,  ехали  старики  с  пейсами  и
бородами, в котелках прошлого века, ехали  изможденные,  рано  постаревшие
еврейские женщины, ехали дети - на каждой подводе  по  шесть  -  восемь  -
десять маленьких черномазых ребят с быстрыми испуганными глазами.  Но  еще
больше людей шло рядом с подводами.
   Среди оборванных старух, стариков и детей особенно странно выглядели на
этой дороге молодые женщины в  модных  пальто,  жалких  и  пропыленных,  с
модными, сбившимися набок пыльными прическами. А  в  руках  узлы,  узелки,
узелочки; пальцы судорожно сжаты и дрожат от усталости и голода.
   Все это двигалось на восток, а с востока навстречу  по  обочинам  шоссе
шли молодые парни в гражданском, с фанерными сундучками,  с  дерматиновыми
чемоданчиками,  с  заплечными  мешками,  -  шли  мобилизованные,   спешили
добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов, не  желая,  чтоб
их сочли дезертирами, шли на смерть, навстречу немцам. Их вели вперед вера
и долг; они не знали, где на самом деле немцы,  и  не  верили,  что  немцы
могут оказаться рядом раньше, чем они успеют надеть обмундирование и взять
в руки оружие... Это была одна  из  самых  мрачных  трагедий  тех  дней  -
трагедия людей, которые умирали под бомбежками на  дорогах  и  попадали  в
плен, не добравшись до своих призывных пунктов.
   А по сторонам тянулись  мирные  леса  и  рощицы.  Синцову  в  тот  день
врезалась в память одна простая картина. Под  вечер  он  увидел  небольшую
деревушку. Она раскинулась на низком холме; темно-зеленые сады были облиты
красным светом заката, над крышами изб курились дымки, а по гребню  холма,
на фоне заката, мальчики гнали  в  ночное  лошадей.  Деревенское  кладбище
подступало совсем близко к  шоссе.  Деревня  была  маленькая,  а  кладбище
большое - целый холм был  в  крестах,  обломанных,  покосившихся,  старых,
вымытых дождями  и  снегами.  И  эта  маленькая  деревня,  и  это  большое
кладбище, и несоответствие между  тем  и  другим  -  все,  вместе  взятое,
потрясло душу Синцова. Острое и болезненное чувство родной земли,  которая
где-то там, позади, уже истоптана  немецкими  сапогами  и  которая  завтра
может быть потеряна и здесь, переворачивало сердце. То, что  видел  Синцов
за последние два дня, говорило ему: да, немцы могут прийти и  сюда,  -  и,
однако,  представить  себе  эту  землю  немецкой  было  невозможно.  Такое
множество безвестных предков - дедов, прадедов и прапрадедов -  легло  под
этими крестами, один на другом, веками, что эта земля была своей вглубь на
тысячу сажен и уже не могла, не имела права стать чужой.
   Никогда потом Синцов не испытывал такого изнурительного страха: что  же
будет дальше?! Если все так началось, то что же произойдет со всем, что он
любит, среди чего рос, ради чего жил, со страной,  с  народом,  с  армией,
которую он привык считать непобедимой, с  коммунизмом,  который  поклялись
истребить эти фашисты, на седьмой день войны оказавшиеся между  Минском  и
Борисовом?
   Он не был трусом, но, как и миллионы других людей, не был готов к тому,
что произошло. Большая часть его жизни, как и  жизни  этих  других  людей,
прошла в лишениях, испытаниях,  борьбе,  поэтому,  как  выяснилось  потом,
страшная тяжесть первых дней войны не  смогла  раздавить  их  души.  Но  в
первые дни эта тяжесть многим из них показалась нестерпимой, хотя  они  же
сами потом и вытерпели ее.
   Полтора года  назад,  когда  Синцову  вместо  демобилизации  предложили
остаться в кадрах, это не обрадовало его, но  он  согласился:  дивизия,  в
которую он был призван, стояла на Буге, за Бугом были фашисты,  в  воздухе
пахло войной, и он считал, что коммунисты в таких случаях не  отказываются
служить в армии.
   И вот, когда случилось то, во имя чего  он  остался  служить  в  армии,
когда началась война с фашизмом, он вдруг с самого начала  оказался  не  в
своей  части,  не  на  своем  месте,  каким-то  перекати-поле,  человеком,
бессмысленно сующим свои документы, ищущим свою неизвестно где находящуюся
редакцию, а теперь в поисках ее даже, как  дезертир,  бредущим  вспять  от
фронта.
   Он и после смерти пограничника все равно  твердо  решил  добираться  до
Могилева, раз сказано, что там Политуправление фронта. Но если это вранье,
он так же твердо решил больше ничего не искать и  проситься  политруком  в
первую же стрелковую часть, какую встретит.
   С утра он, как и вчера вечером, много раз поднимал руку,  но  опять  ни
одна машина так и не остановилась. И он, плюнув и уже  не  оглядываясь  на
машины, весь остальной день  упрямо  шел  по  шоссе,  то  отдаваясь  своим
тяжелым мыслям, то ни о чем не думая, только устало  передвигая  свинцовые
ноги.
   Наверное, в конце концов он так и дошел бы пешком до самой  Орши,  если
бы уже вечером возле него не остановился грузовик.
   - Куда идете, политрук? - спросил сидевший в кабине полковник.
   - В Оршу! - угрюмо сказал Синцов.
   - Почему пешком идете?
   Голосовал, да надоело, - все так же угрюмо ответил Синцов. - Не  берут,
сволочи!
   - Да, сволочей хватает, - сказал полковник, - хотя и меньше, чем  можно
было бы предполагать в такой обстановочке. Дайте-ка ваши документы!
   Синцов  равнодушно  протянул  полковнику  документы.  Полковник  быстро
взглянул на них и отдал обратно.
   - Садитесь в кузов.
   Через час бешеной езды они оказались в Орше. Машина у  полковника  была
чужая, взятая под честное слово только до Орши. Он так же, как  и  Синцов,
добирался в Могилев и от Орши рассчитывал  доехать  до  Могилева  поездом.
Синцов  зашел  вместе  с  полковником  к  коменданту  города.  Комендатура
помещалась в подвале школы. За столами у телефонов  сидели  обалдевшие  от
крика майор - комендант города - и еще два майора-железнодорожника.
   - Будет ли поезд на Могилев? - спросил полковник.
   Комендант, которого он спрашивал, в этот момент, бросив  трубку  одного
телефона, кинулся к другому, но полковник крепкой  рукой  схватил  его  за
плечо и насильно повернул лицом к себе.
   - Отвечайте, я вас спрашиваю: будет ли поезд на Могилев и когда?
   - Сейчас, товарищ полковник! - охрипшим голосом сказал майор. -  Должен
быть... - И кинулся к телефону, по которому его вызывали.  Чем  дольше  он
слушал, тем все более ожесточенным делалось его лицо.  Наконец  он  мрачно
выругался и швырнул трубку. - Не будет  поезда,  товарищ  полковник!  Вот,
пожалуйста, извольте радоваться, только что сообщили: разбомбили  поезд  с
боеприпасами. Оба пути разрушены. Не будет никакого поезда на Могилев!
   - Ладно, черт с ним, - спокойно сказал полковник  Синцову.  -  Эти  все
равно сами ничего не знают, все у них только и делает, что летит и рвется,
а проехать, наверное, преспокойно можно. Пошли на  станцию,  там  добьемся
толку.
   Но и на станции толку добиться было не так-то просто:  свет  не  горел,
военный комендант и начальник станции говорили таинственным  шепотом,  что
им  пока  ничего  не  известно.   Наконец   полковник   поймал   какого-то
железнодорожника, который тоже шепотом, как о большой тайне,  сказал,  что
на путях за водокачкой формируется товарный состав на Могилев.
   - Пошли! - сказал полковник.
   Как видно, не только Синцову, но и этому пожилому, опытному,  видавшему
виды  человеку  было  одиноко  и  хотелось  человеческого  сочувствия.  Он
рассказал Синцову что прилетел в Москву из Приволжского  военного  округа,
назначен начальником штаба корпуса, проскочил в поисках своего корпуса  до
Борисова, чуть не попал в плен к немцам, вчера целый день прокомандовал  в
бою оставшейся без командира ротой, а сегодня узнал, что его корпус  вовсе
не здесь, а вышел в район Осиповичи - Бобруйск, поэтому  он  и  едет  туда
через Могилев.
   - Конечно, можно было и дальше ротой командовать, - сказал он  сердито,
- но порядок должен же быть все-таки! Слава богу, восьмой день воюем, пора
в чувство приходить! Раз я назначен начальником штаба корпуса,  значит,  я
должен прибыть к месту службы, а не просто с винтовкой в цепи лежать. Один
болван, когда я передал команду над ротой лейтенанту, еще позволил себе  в
трусости меня упрекнуть.
   - И что же вы? - спросил Синцов.
   - Что я? Съездил ему за этого труса по морде, чтоб впредь умней был,  и
уехал.
   Полковник даже  побагровел  при  этом  воспоминании,  и  его  без  того
насупленное усатое лицо стало совсем свирепым.
   Они долго бродили среди путей в поисках состава и, как это почти всегда
бывает, когда находится уверенный в своих силах и знающий, чего он  хочет,
человек,  постепенно  обросли  еще  десятком  людей,  по  разным  причинам
желавших добраться до Могилева.
   Пока они искали состав, немецкие бомбардировщики налетели  на  станцию.
На забитых станционных путях один за другим заревели паровозы.
   На Оршанском узле их стояло несколько десятков. Они ревели, вторя  друг
другу, выпуская тучи белого  пара;  рев  их  был  испуганный  и  чудовищно
тоскливый. Он был гораздо страшнее, чем грохот бомбежки, к которому Синцов
уже  привык  за  эти  дни;  казалось,  паровозы  во  весь  голос  жалуются
неизвестно кому: небу или людям, - жалуются и просят помочь,  а  небо  все
сыплет и сыплет сверху на черную землю бомбы, разрывающиеся  среди  домов,
рельсов, и лежащих  на  путях  людей,  оглушенных,  злых,  несчастных,  до
глубины души обиженных всем происходящим.
   После тревоги добрались до водокачки и, не найдя там никакого  состава,
все присели отдохнуть  на  кучах  ссыпанного  у  путей  шлака.  Никому  не
хотелось говорить, но невозможно было и молчать: слишком много  накопилось
у каждого на душе.
   - Не думали, не гадали, -  печально  сказал  из  темноты  кто-то,  кого
Синцов так и не разглядел в лицо этой ночью.
   - Если бы не  думали,  не  гадали,  еще  бы  ладно,  -  после  молчания
отозвался полковник. - А то ведь и гадали и думали, а на поверку - ералаш!
   - Удивительно много беспорядка! - из темноты откликнулся  кто-то,  тоже
невидимый, тонким удивленным тенором. - Просто удивительно.
   - А мой саперный батальон в Белостоке стоял! -  сказал  густой  бас.  -
Куда он теперь отошел...
   - Ищи-свищи! - холодно и резко ответил чей-то злой голос.
   Несколько минут все молчали.
   - Августовскую катастрофу четырнадцатого года в академиях изучали,  над
Самсоновым смеялись, а сами обо... -  грубо  срифмовал  тот  же  холодный,
желчный голос, который ответил саперу. - В  общем,  шапками  закидаем,  на
чужой территории, малой кровью... Ура и так далее, - продолжал он.
   - На чужой территории еще будем - зарубите это себе на носу, вы, там, в
темноте, не вижу, как вас по званию! - сердито отозвался полковник.  -  Но
что верно, то верно: ералаш большой, бо-ольшой... И  главное  -  самим  же
придется его расхлебывать!
   Это вызвало целый хор  ответных  замечаний.  Кто-то  заметил,  что  мы,
русские, долго запрягаем,  зато  потом  быстро  ездим.  Но  его  слова  не
встретили сочувствия.
   - Не восемьсот двенадцатый, теперь и запрягать надо  поворачиваться!  А
то прозапрягаемся до Смоленска.
   Полковник сказал, что эту поговорку немцы выдумали.
   Люди спорили друг с другом, но в их голосах одинаково дрожали злость  и
обида. Они были подавлены не только совершенно очевидным  беспорядком,  но
еще больше тем, что где-то идут бои, дерутся их части, а они  до  сих  пор
еще не попали туда и неизвестно, как попадут!
   - А меня вчера чуть как диверсанта не расстреляли! - сказал кто-то. - В
зубы наган сунули, как  лошади.  Я  Перекоп  брал,  а  они  мне,  сволочи,
мальчишки, в зубы наган суют!
   - Эй вы, августовская  катастрофа!  -  словно  вдруг  что-то  вспомнив,
позвал полковник человека с не понравившимся ему холодным  голосом.  -  Вы
тоже с нами до Могилева? Свою часть ищете?
   Но на этот вопрос никто не откликнулся. Тот, кого спрашивали, то ли  не
хотел  отвечать,  то  ли  ушел...  Было  слышно,  как   в   темноте   люди
поворачиваются друг к другу.
   - Вроде ушел, - наконец раздался густой  голос  сапера.  -  Тут,  около
меня, сидел.
   - Конечно, и паникеры попадаются, - после молчания сказал полковник, не
то отзываясь на слова сапера, не то отвечая собственным  мыслям.  -  Наган
есть кому в зубы сунуть. Только бывает, что не тому суют... Встали!  -  Он
поднялся первым. - Шут их знает, может, у них тут  есть  еще  какая-нибудь
водокачка! Пойдем поищем!
   Другой водокачки они не нашли, но через час добрались  до  стрелочника,
который,  показав  на  темневшие  вдали,  стоявшие  без  паровоза  вагоны,
уверенно сказал, что их должны прицепить на Могилев.
   Устав от бессмысленного блуждания, все пошли к вагонам. Между товарными
вагонами на платформах стояли два новеньких штабных автобуса.
   - Погрузимся в автобусы, - сказал полковник, первым влезая на платформу
и пробуя открыть дверцу автобуса. Она открылась. - Повезут - так поедем, а
не повезут - хоть поспим до утра.
   Синцов тоже залез в  автобус,  сел  на  новенькое  клеенчатое  сиденье,
обшарил его руками, словно начав сомневаться за эти  дни,  что  еще  может
существовать  что-то  новенькое  и  чистенькое,  прислонился   головой   к
холодному оконному стеклу и заснул.
   Утром спросонок он никак не  мог  понять,  где  находится.  Он  ехал  в
автобусе; рядом с ним, на других сиденьях, спали незнакомые военные, а  за
окнами по обеим сторонам летел зеленый, теплый, солнечный лес. Он подумал,
что  едет  по  шоссе,  и  только  потом