,  которым  надо  говорить  все.  Он   ненадолго
пригорюнился, даже сдвинул фуражку на лоб и огорченно почесал  в  затылке,
но почти тут же улыбнулся и сказал, что ничего, как только войну закончим,
у всех все само собой получится! Сказал с такой уверенностью, что  и  Таня
невольно улыбнулась. И впервые после всего, что с ней случилось, подумала:
если война кончится и  они  с  Синцовым  останутся  живы-здоровы,  то  она
рискнет еще раз.
   Узнав, куда направляется Таня, Каширин забрал у нее чемодан - она шла с
чемоданом, - повел ее к своей стоявшей за домами  "эмке"  и  сказал,  чтоб
ждала его в машине: сейчас он сходит, обговорит с медиками то дело,  из-за
которого сюда приехал, а через полчаса повезет ее в  соседнюю  деревню,  к
ним в штаб партизанского движения, и уже  оттуда,  утром,  отправит  ее  в
армию.
   У Каширина всегда все выходило хорошо и  просто,  и  притом  так,  что,
казалось, иначе и быть не могло. Вернулся он от медиков но через  полчаса,
а через десять минут и Таню, сидевшую впереди с  шофером,  так  и  оставил
там: "Сиди, чтоб тебя поменьше трясло после всего этого". И водителю сразу
же приказал, чтобы на случай, если  другие  машины  не  пойдут,  завтра  в
восемь был наготове, отвезти капитана медицинской  службы.  А  приехав  на
место, подняв палец, как учитель в школе, спросил:
   - Как мы с тобой ужинать будем, с водкой или без?
   И когда она сказала "без", согласился:
   - Тогда и я без. Передохну от нее, проклятой.
   Вызвав пожилую симпатичную  женщину,  машинистку  Надежду  Фроловну,  и
познакомив с Таней, попросил:
   - Лично к себе ее заберите  переночевать,  чтоб  лишних  разговоров  не
было!
   Но, несмотря на то что не хотел лишних разговоров, все  же  поужинал  с
Таней вдвоем в своей хате, потому что радовался  встрече  с  ней  и  хотел
поговорить с ней именно с глазу на глаз.
   И хотя за ужином вспомнил о невеселом - о гибели нескольких  товарищей,
которых они оба знали, - даже эти воспоминания смягчила его знакомая  Тане
привычка говорить обо всем тяжелом как о давно прошедшем, а о будущем  как
о чем-то таком, где уже не будет ничего тяжелого.  Он  говорил  о  будущем
так, словно, чтобы кончить войну, осталось  только  собраться  с  духом  и
проскочить под обстрелом еще один кусок дороги, а там  все!  И  хотя  Таня
знала, что это не так и что сам Каширин лучше  ее  понимает  это,  но  его
привычка веселого и сильного  человека  весело  и  бесстрашно  смотреть  в
будущее увлекла ее.
   Все было хорошо до той минуты, когда  Каширин  вдруг  наморщил  лоб  и,
вспомнив, улыбнулся:
   - Каких чудес с  людьми  не  бывает!  Веронику  помнишь?  -  И,  увидев
неподвижное лицо Тани, подумав, что она  не  вспомнила,  повторил:  -  Ну,
Вероничка наша, твоя подружка, вместо которой ты потом в Смоленск на  явку
пошла. Помнишь?
   - Конечно, помню, -  все  с  тем  же,  остановившимся  выражением  лица
сказала Таня.
   - Так она, вполне возможно, живая. Еще прошлой осенью,  когда  Смоленск
освободили, разбираясь там с людьми и документами, заимел такие  сведения.
Одна женщина после освобождения Смоленска сообщила, что видела ее живую.
   "Живую!" -  чуть  не  вскрикнула  Таня.  Но  не  вскрикнула,  наоборот,
промолчала.
   - А потом проверили, оказалось, действительно подменили ее документы, -
объяснил Каширин. - В партию, которая тогда под расстрел  пошла,  включили
по ее документу умершую в ту же ночь в тюрьме девушку. А ее под документом
этой умершей воткнули в ту партию, которую в  Германию  угоняли.  Женщина,
которая мне рассказывала это, видела ее, уже когда их  в  телячьем  вагоне
везли на Варшаву... Вот какие дела! Думали с тобой: расстреляна, - а  она,
вполне возможно, живая! Окончательно  узнаем,  когда  в  Германию  войдем,
навряд ли раньше. Они тех, кого на работу к себе угнали, даже в  Восточной
Пруссии, в приграничной  полосе,  теперь  не  держат  -  дальше  на  запад
отсылают. Работает там, вполне возможно, как и другие, на производстве или
арбайтерии - батрачит у какого-нибудь помещика ихнего. Жизнь, конечно... -
Каширин вздохнул. - Но все же не мертвая, а живая...
   Он посмотрел на Таню и увидел ее белое, без кровинки, лицо. В Тане  все
дрожало от усилия взять себя в руки. Однако Каширин этого  не  понял;  ему
показалось, она сдерживается, чтобы не заплакать.
   - Чего ты? Реветь, что ли, собралась?  Чего  ради?  Человек-то,  скорей
всего, живой. Не реветь, а радоваться надо.
   - Я радуюсь, - продолжая дрожать всем телом, сказала Таня и, поднявшись
из-за стола, сцепив руки, несколько раз прошлась взад и вперед по  комнате
и только после этого села, держа теперь сцепленные руки  перед  собой,  на
столе, - Иван Иванович, это я сообщила ее мужу, что она  погибла.  -  Таня
глядела в глаза Каширину, не сознавая, что,  в  сущности,  еще  ничего  не
сказала.
   - Ну и что ж тут такого? - пожал плечами Каширин. - Мало ли мы людей за
войну сперва схоронили, а потом обратно  оживили.  Хуже,  когда  наоборот:
считаем, еще живой, а он уже мертвый. А что же ты еще могла ему  сообщить?
Сообщила, что знала. Допустим, даже если он, считая себя  холостым,  нашел
себе кого-то за это время, когда с живой женой наново встретятся, все, что
было, спишется! Уже имеем такие случаи.
   Он говорил  все  эти  слова,  лишние,  ненужные,  не  имевшие  никакого
значения; говорил о каких-то людях, которые встретятся или не  встретятся,
с которыми что-то может, а чего-то не может быть, а Таня  в  ужасе  сидела
напротив него и ждала, когда он замолчит. Ей даже  не  хотелось  прерывать
его, потому что и это - будет ли он  говорить  дальше  или  остановится  и
замолчит - тоже не имело теперь для нее значения.
   - Я за него замуж вышла, - сказала Таня, когда Каширин замолчал.
   - За мужа ее? - остолбенело сказал Каширин.
   - Да! За мужа ее.
   - Положение... - сказал Каширин и долго молчал. Потом спросил  о  муже,
кто он и где находится.
   Таня объяснила. Сказала, что  муж  работает  в  оперативном  отделе  их
армии. О том, что Синцов перешел адъютантом к Серпилину, она тогда еще  не
знала.
   Каширин молчал, обдумывая, что ей теперь посоветовать, и, обдумав, стал
убеждать, что она до конца войны ничего не должна говорить обо  всем  этом
своему мужу.
   - Не знаю, какой он у тебя, - сказал Каширин, - но какой бы ни был - не
надо! Только свою жизнь с ним разрушишь. И возможно, зря. Говорим про нее:
живая. А кто за это может  поручиться?  Тем  более  угнанная  в  Германию.
Сколько из них живыми вернется, этого никто  не  знает.  -  Он  подумал  и
привел еще один довод, показавшийся ему важным: - А если и  живая,  но  за
три года жизни там, может, с каким-нибудь  нашим  же  угнанным  арбайтером
тоже встретилась, не хуже тебя, что тогда?
   Таня покачала головой. Не потому, что не верила в возможность этого,  а
потому, что не хотела искать для себя оправданий.
   - Зря головой качаешь! Вполне возможная вещь. Что, у  тебя  с  Дегтярем
разве не было тогда?
   - Было.
   - Ну и у нее так же могло быть, как и у тебя. Что ты, плохая,  что  ли?
Наоборот, хорошая. А бывает же! Не рассказывай. Не порть жизни ни себе, ни
человеку, пока, по сути, еще ничего неизвестно.
   Таня сидела, все еще онемевшая, и смотрела на него. Разве  она  думала,
когда шла сюда к нему, что ее ждет горе?  Да,  горе.  Когда  считали,  что
человек умер, а он на самом деле жив - разве это горе? Да, горе. Вот такая
странная жизнь, что это оказывается вдруг горем. Как это может быть? А вот
так и может быть.
   - Ты ни в чем не виновата. - Каширин принял ее молчание за  согласие  с
собой. - Допустим, так вышло, что именно ты рассказала ему про нее. Но  ты
же, как и я, действительно считала тогда, что ее нету. Была в этом  больше
чем уверена!
   Он так и сказал: больше чем уверена. Да, больше чем уверена! И  он  был
больше чем уверен. И ты была больше чем уверена. Только одна разница,  что
ему,  мужчине,  говорящему  все  эти,  может,  и  правильные   слова,   не
встречаться с Синцовым, а тебе, женщине, встречаться. Тебе обнимать его, и
ложиться с ним в постель, и быть с ним.
   "Больше чем уверена". Ее почему-то особенно терзали эти  слова:  больше
чем уверена. Была больше чем уверена и  рассказала  ему,  как  умерла  его
жена, и он стал тоже больше чем уверен. А  теперь,  когда  он  больше  чем
уверен, надо рассказать ему, что его жена не умерла...
   Каширин поднялся расстроенный и сказал, что пойдет к себе в штаб.  Таня
тоже встала.
   - Слушай, - вспомнил он, уже надевая фуражку, - я же, наверно, могу  до
него дозвониться. Не до него, так до  дежурного  по  оперативному  отделу.
Дозвонюсь и предупрежу, что ты завтра на месте будешь.
   - Не надо, - испугалась Таня. - Не надо, - повторила  она  так,  словно
Каширин может все-таки сделать по-своему.
   Когда Каширин предложил позвонить Синцову,  ей  пришло  в  голову:  как
только она вернется, пойти  к  начальнику  медслужбы  и  все  объяснить  и
попросить, чтобы ее  сразу  же,  избавив  от  встречи  с  мужем,  перевели
куда-нибудь в другую армию; написать ему обо всем этом уже оттуда.
   Начальник медслужбы, наверно, мог бы это сделать для нее, но она  сама,
оказывается, не могла!
   Вместо этого, когда была у генерала,  внезапно  для  себя  попросилась,
чтобы ее отправили врачом в полк, в санроту. Вспомнила, как в прошлом году
одна женщина-врач из их отдела настояла на этом, и пошла в санроту, и  уже
через неделю погибла. Лихорадочно подумала в ту минуту: "Вот и меня  пусть
так убьют, и очень хорошо, и лучше всего!"
   Но когда генерал, старый и умный человек, отругал ее и высмеял, она  не
настаивала на своем, потому что все это была только  вспышка  отчаяния.  А
она не любила этого ни в себе, ни в других людях - когда на  войне  что-то
делают или хотят сделать с отчаяния.
   Всю эту неделю она и ждала и боялась встречи.  То  убеждала  себя,  что
скажет ему все сразу - как с моста в воду! То, потеряв решимость, виновато
представляла себе, как все будет, если она ничего не скажет. Даже встретив
Зинаиду с одеялом через плечо, все еще не  знала,  как  будет.  И,  только
потянувшись и прижавшись к нему в темноте на улице и почувствовав, что  не
может отказаться от этого, поняла, что сейчас ничего не скажет.
   Она дала ему этой ночью почувствовать, как ей хорошо с ним, и старалась
доказать, что и ему лучше, чем с нею, никогда и ни с кем не будет.
   Да, она думала об этом и  хотела,  чтобы  он  это  почувствовал,  и  не
удерживалась этой ночью от того, от чего раньше часто удерживалась.
   Ей хотелось быть такой, чтобы  он  был  не  способен  думать  о  других
женщинах. Поэтому она так грубо и спросила его про Надю.  Хотела  услышать
от него, что ни о ком, кроме нее, не думает и не может думать.
   Когда он заговорил о Гродно и о своей дочери, она поняла,  что  уже  не
может думать о его дочери так, как думала раньше.  Не  может,  потому  что
хотя сама еще по-прежнему здесь, с ним, но там, за линией фронта,  у  него
теперь не только его дочь, но и его жена. О  них  можно  думать,  что  они
умерли и что они живы, но она должна надеяться, что они  живы.  Не  только
эта его девочка, но и мать этой девочки, его  жена.  Или  его  _настоящая_
жена, как она беспощадно подумала о самой себе.
   "Да, я не виновата. Ни в  чем  не  виновата,  -  вспоминала  она  слова
Каширина. - Да, если она там не осталась жива, а умерла,  я  действительно
ни в чем не виновата. Ну, что же тогда,  мне  хотеть  ее  смерти?  Хотеть,
чтобы она не спаслась, для того чтобы я была не виновата? А  я  уже  почти
хочу этого. Потому что я с ним. И хочу и дальше быть с ним. И только  если
я заставлю себя не быть с ним, только тогда я, даже  в  глубине  души,  не
буду хотеть ее смерти. А если я останусь с ним и ничего не скажу ему, то -
как это ни ужасно - я все равно не смогу хотеть, чтобы она спаслась.  Буду
только уговаривать себя, что хочу этого. Я не должна больше быть с ним.  И
все это, что было сегодня,  все  это  должно  быть  в  последний  раз",  -
подумала она, и ей стало  безмерно  жалко  себя  и  своего  тела,  которое
последний раз прикасалось к нему, которое  он  в  последний  раз  обнимал,
которое будет теперь одно, без него. Если она  сделает  так,  как  решила.
Так, как она должна сделать.
   Она думала о нем, как если бы они этим утром навсегда прощались.  Может
быть, у нее не хватит на это сил. Но все равно это будет только  отсрочка,
все равно она не сможет с ним дальше жить, не сказав. И не сможет, сказав.
Даже если бы он сам потребовал этого.
   "А сможет ли он быть со мной после  того,  как  я  скажу  ему  это?"  -
подумала она уже не о себе, а о нем.
   Ей пришло в голову то, чего  никогда  не  приходило  раньше:  ведь  они
сошлись с ним, думая, что той женщины нет на свете; и это  совсем  другое,
чем если бы та женщина была жива, а он все-таки, хотя она была жива, любил
бы не ту женщину, а тебя?
   Она мысленно с ужасом соединила несоединимое  -  себя,  лежащую  с  ним
здесь, в постели, и ту женщину, там в Германии, которая, среди той  жизни,
может быть, только и существует силою веры в свое будущее. И даже мысленно
лишить ее этой веры - все равно что убить. Одно оправдание, что она ничего
не знает. Но достаточное ли?
   Она ужаснулась себе и тому, что все-таки встретилась с ним  и  легла  с
ним в эту постель, так ничего и не сказав ему. Но в  следующую  секунду  с
такой же силой пожалела себя, с какой только что осудила.
   "Что ж, мне нельзя было даже и этого, даже в последний раз? Почему  мне
нельзя? Что, кому плохого я этим сделала?" - с какой-то почти предсмертной
тоской подумала она о себе как раз в ту минуту, когда Синцов  проснулся  и
увидел ее несчастное лицо.
   Утро было тихое и серенькое. Таня вышла вместе о Синцовым через  ту  же
комнату, через которую он про" ходил ночью,  только  сначала  выглянула  и
сказала кому" то: "Накройся". Нары, стоявшие в этой комнате, были  пустые,
все уже встали и ушли. Только в углу Синцов  мельком  увидел  высунувшееся
из-под одеяла женское лицо.
   - Пришла с дежурства и спала бы, - оглянувшись, сказала Таня. - Сказали
тебе, а ты даже с головой не могла накрыться.
   Сказала не сердито, а спокойно, с усмешкой и, когда вышли с Синцовым на
улицу, продолжая улыбаться, добавила:
   - Вот так и на войне все равно бабами остаемся.
   Машина, с которой ей надо было ехать, уходила в семь часов.  Они  вышли
раньше, и она предложила  проводить  Синцова  до  его  "виллиса".  А  если
"виллиса" еще нет, все равно  там  и  проститься,  пусть  он  останется  и
подождет. А она пойдет.
   - Много тебе ездить сегодня? - спросил Синцов.
   - Много. В нескольких точках будем. Сейчас каждый день так.
   Шла с ним по деревенской улице, нисколько не таясь, и  даже  взяла  его
под руку, спросив при этом:
   - Больше ни разу не ушибал?
   Как раз незадолго до ее отъезда, в марте, он, попав  на  передовой  под
обстрел, выскакивая из машины, зашиб свою изуродованную кисть о стойку...
   - Не ушибал. Вообще никаких  происшествий  не  было.  Только  с  одного
фронта на другой переехали.
   - Я, когда мне мама в госпиталь твое письмо принесла, сразу поняла, что
вы переехали. Прочла, что теперь живешь там, где с тобой познакомились,  и
все поняла. Только не представляла себе, что это действительно тай близко.
   Она говорила все  это,  слегка  улыбаясь.  Была  какая-то  притихшая  и
спокойная. Даже странно, до чего спокойная.
   Ночью Синцову несколько раз казалось,  что  все-таки  с  ней  произошло
что-то, чего он не знает. Сейчас, утром, глядя на ее спокойное лицо, он не
думал этого. Думал, что она просто ужасно устала, и мысленно выругал себя.
Даже пусть она всего этого сама хотела, он должен  был  помнить,  что  она
недавно из больницы. Как-то нужно было ее хоть  немножко,  сколько  можно,
поберечь! Но говорить об этом сейчас было бы глупо, и он не сказал, только
крепче прижал локтем ее руку.
   - Так рад, что ты снова здесь!
   - И я рада. - Она вытащила свою руку у него  из-под  локтя,  откозыряла
шедшему навстречу военврачу и снова взяла его под  руку.  -  Пока  была  в
больнице, отвыкла козырять. А теперь каждый день езжу, козыряю, козыряю...
Хоть бы война кончилась. А хотя, может, и война кончится, а меня в  кадрах
оставят...
   - Кончится - разберемся. - Синцов  подумал  не  о  том  времени,  когда
кончится война, а о том все приближающемся дне, когда  она,  наоборот,  со
всею силой снова начнется у них на фронте.
   - Оставят в кадрах - опять козырять буду, - так, словно не слышала его,
сказала она, занятая  собственными  мыслями  о  своей  отдельной  от  него
судьбе.
   Когда  они  вышли  за  шлагбаум,  "виллис"  уже  стоял  на  опушке  под
деревьями. Синцов еще издали увидел его.
   - Еще несколько  шагов  пройдем.  -  Таня  оглянулась  на  стоявшего  у
шлагбаума солдата.
   Они прошли еще несколько шагов.
   - А теперь остановимся.
   Так уж у них сложилось за время их жизни на фронте: когда она бывала  у
него, он распоряжался, решал, докуда ее проводить и где с ней  проститься,
а когда он бывал у нее, решала она. Так было и сейчас.
   - До свидания, Ваня! - Она вздохнула и закинула ему за шею руки.
   Он наклонился и крепко поцеловал ее в губы. Но она  оторвалась,  отвела
губы, словно почему-то не хотела сейчас этого, и несколько раз  поцеловала
его в глаза неторопливыми, легкими поцелуями.
   Он не стал говорить ей, когда они встретятся. Было и так ясно,  что  до
начала наступления уже не встретятся. И в начале наступления  -  тоже.  Не
встретятся, пока не будет остановки. Если вдруг встретятся  раньше  этого,
значит, повезло. Но они уже привыкли не говорить заранее о том, что будет,
если им вдруг повезет.
   "Плохо  себя  чувствует",  -  подумал  он,  увидев  у  Тани   на   чуть
подрагивавшей губе усталые капельки пота.
   - Что ты? - спросил он. Ее глаза показались ему необычно печальными.
   Прежде, когда он задавал какой-нибудь зряшный, как ей казалось, вопрос,
она отвечала ему, улыбаясь: "Сам дурак". Но сейчас не  улыбнулась  и,  так
ничего и не ответив, осталась стоять и смотреть ему вслед, пока он  шел  к
"виллису".
   Он сел рядом с водителем и, когда развернулись, помахал ей рукой. Потом
еще раз помахал, уже на повороте. А она  стояла  все  так  же  неподвижно.
Стояла и ждала, когда он уедет.
   Он подавил в себе чувство тревоги и еще раз подумал о ней, что это  все
просто от усталости, да и нервы у нее после всего пережитого  -  на  живую
нитку. Достаточно вспомнить, как набросилась на него за то,  что  пошел  в
адъютанты. Конечно, не о себе при этом думала, а о нем. Расстроилась,  что
ему, наверно, нелегко привыкать к этой должности. И правильно  догадалась.
Работая адъютантом  у  Серпилина,  только  поспевай  слушать,  записывать,
передавать, уточнять, наносить на карты и при этом еще держать наготове  в
памяти не одно, так другое. А к ночи  такое  чувство,  словно  весь  день,
восемнадцать часов подряд, шел  в  затылок  начальству,  никогда  не  зная
заранее, сколько шагов  оно  сделает  и  через  сколько  остановится,  где
поспешит и где задержится, где  встанет,  где  сядет,  где  опять  пойдет.
Все-таки  плохая  это  должность,  даже  при  хорошем   человеке!   Будешь
относиться к ней по совести, как  к  исполнению  своего  долга  на  войне,
значит, никогда и ни в чем не будешь самому себе  принадлежать.  А  будешь
относиться к ней как  нерадивый  раб,  выйдет,  что  ты  и  есть  раб  при
начальстве, а не солдат на войне.
   Вспомнив, как  рассердилась  на  него  Таня,  Синцов  подумал,  что  им
все-таки надо понять друг друга. Надо объяснить ей, что рад или не рад, но
презирать себя за то, что пошел на эту должность, не можешь.  И  не  искал
себе легкого хлеба, и не нашел.
   Направо в лес уходили  колеи  машин,  виднелись  следы  гусениц.  Вдоль
дороги лежали вялые ветки - свалившаяся на обочину маскировка  проходивших
здесь ночью танков. А может быть, реактив