испытав эту силу,  он  был  теперь  в  состоянии
рассказать ей обо всем терзавшем его душу так, что казалось, эта душа  при
смерти.
   Он вздохнул и улыбнулся в темноте, как бы простившись этой  улыбкой  со
всем тем добрым и нежным, что уже было между ними  за  эту  ночь.  Она  не
видела его улыбки, но почувствовала ее и спросила:
   - Ты улыбаешься? Чему ты улыбаешься?
   - Тебе.
   И, сразу став серьезным, сказал, что для него всего на свете дороже  ее
вера и ее помощь в эту тяжелую для него минуту.
   - Почему тяжелую?
   - Тяжелую, - повторил он. И вдруг спросил: -  Ты  что  подумала,  когда
увидела меня вот так, в чужой гимнастерке, в ватнике? Наверное,  подумала,
что я вернулся из партизан? Да?
   - Да.
   - Нет, дело гораздо хуже. - И повторил: - Да, гораздо хуже, гораздо!
   Она вздрогнула и напряглась. Он думал, что сейчас она спросит его,  что
это значит. Но она не спросила. А только приподнялась и села.
   Пока он говорил, ее колотила внутренняя дрожь, а  он,  наоборот,  почти
вое время говорил ровным, негромким голосом, который, если бы она немножко
меньше знала его, мог бы показаться ей спокойным.
   Как ни трудно ему это было, но он говорил ей обо всем подряд, с  самого
начала, потому что иначе она не поняла бы его.
   Он рассказал ей о ночи под Борисовом, о сошедшем с ума красноармейце; о
Бобруйском шоссе и смерти Козырева, о боях за Могилев и двух  с  половиной
месяцах окружения. Он говорил обо всем,  что  видел  и  что  передумал:  о
стойкости и бесстрашии людей и о их величайшем изумлении  перед  ужасом  и
нелепостью происходящего, о возникавших у них  страшных  вопросах:  почему
так вышло и кто виноват?
   Он говорил ей все, не щадя ее, так же как его самого не  щадила  война.
Он обрушил на нее за эти два или три часа всю силу горечи  и  всю  тяжесть
испытаний, которые на него самого обрушились за четыре месяца, обрушил все
сразу, не соразмерив ни силы своих слов, ни величины  ее  неведения,  мера
которого была очень велика, несмотря на то что она знала войну по  сводкам
и газетам и что у нее были глаза, уши и свой  собственный  здравый  смысл,
подсказывавший ей, что все происходящее, наверное, еще тяжелей, чем о  нем
говорят и пишут. Но все это было одно, а  то,  что  говорил  Синцов,  было
другое, несоизмеримо более страшное и потрясающее сознание.
   Маша сидела на  кровати,  чтобы  унять  дрожь,  зажав  в  зубах  уголок
подушки, на которую вместо наволочки была надета рубашка мужа.
   Если бы он мог видеть ее, то увидел бы, что она сидит  без  кровинки  в
лице, сцепив руки и прижав их  к  груди  так,  словно  молча  умоляет  его
остановиться, пощадить ее, дать ей передохнуть. Но он не видел ее лица, а,
упершись глазами в стену и одной рукой ухватившись за  спинку  кровати,  а
другой, сжатой в кулак, беспощадно рубя  перед  собою  воздух,  говорил  и
говорил все, что накопилось в его  душе  и  что  ему  некому  сейчас  было
сказать, кроме нее.
   И только когда он рассказал о последнем бое под Ельней и о том счастье,
которое  он  испытал  в  ночь  прорыва,  только  здесь   ее   напряженное,
окаменевшее лицо ослабело и она тихонько охнула. Это была  первая  минута,
когда ей стало легче.
   - Что ты? - спросил он.
   - Ничего, говори, - сказала она, совладав с собой и подумав, что дальше
уже не услышит ничего страшного.
   Но самое страшное было впереди, и он, не заметив, что она находится  на
пределе душевного изнеможения, и не дав ей пощады, заговорил об этом самом
страшном: о танках на Юхновском шоссе, о новом окружении, плене, бегстве и
о том, что он сидит перед ней такой, какой есть, - переживший то,  что  он
пережил, сделавший то, что сделал, и не сделавший того, чего  не  смог.  И
если после всего этого он все-таки должен нести ответ  за  свою  проклятую
судьбу, то он готов нести этот ответ где угодно и  перед  кем  угодно,  не
опустив головы. Особенно после того, как увидел ее, Машу!
   - Судьба, судьба! Да плевать я хотел на свою судьбу! -  вдруг  возвысив
голос, с судорогой в горле сказал он. - Плевать  я  на  нее  хотел,  когда
такое творится! Какая бы там ни была судьба, надо идти драться за Москву -
и все! Кто сказал, что я не имею на это права? Врешь,  имею!  И  еще  один
вопрос. - Голос его окончательно сорвался, впервые на  Машиной  памяти  он
потерял самообладание. - Почему  этот  старший  лейтенант,  там,  когда  я
пришел к нему и сказал все, как было, почему он, ни черта не видевший,  не
убивший ни одного немца, только-только  прибывший  из  своего  военкомата,
почему он не поверил мне? Потому, что не хотел верить! Я видел - не хотел!
А почему? Почему мне не верят?
   - Успокойся!
   - Не могу! - крикнул он и вырвал руку, которую она хотела погладить.
   Но она простила эту грубость. Да и как она  могла  не  простить  его  в
такую минуту!
   - Успокойся, - повторила Маша.
   Сейчас, когда Синцов взорвался и закричал, она вдруг  стала  спокойной,
куда-то глубоко внутрь ушли собственные вопросы,  свой  готовый  вспыхнуть
крик: как? почему?..
   - Успокойся, - в третий раз сказала она,  чувствуя,  что,  несмотря  на
весь его страшный опыт войны, она сейчас, в эту минуту, сильнее  и  должна
помочь ему. - Что ты говоришь, милый? Не говори так, не надо!..  -  вместо
того чтобы спорить, стала она умолять его.
   И ее нежность растопила  его  ожесточение.  Он  обмяк,  отодвинулся  от
стены, уткнулся лицом в подушку и долго неподвижно лежал так.
   Маша прикоснулась к его плечу.
   - Подожди, не трогай!! - сквозь подушку,  глухо  сказал  он.  -  Сейчас
приду в себя.
   Она думала, что он плачет, но он не плакал.
   - Зачем ты так, что не верят?.. - вместо прямого ответа  сказала  Маша.
Его слова о том, что ему не верят, больше всего потрясли ее. - Как  же  не
верят? А я?..
   - Прости... -  Он  повернулся,  лег  на  спину  и  спокойным  движением
дотронулся до Машиной руки.
   - Да разве я для того?..
   - Все равно прости!
   Он замолчал. Молчала и Маша.
   Ему казалось, что она думает: что же теперь делать?  Но  она  думала  о
другом.
   Она думала обо всем, что он пережил, и спрашивала  себя:  перенесла  бы
она все это, очутись на  его  месте?  Наверное,  не  перенесла  бы...  Она
вспомнила все бессонные ночи, когда она гадала, что с ним там, на  фронте;
сколько раз казалось, что его взяли  в  плен,  то  казалось,  что  в  него
стреляют, то казалось, что он где-то ранен, и мечется в  бреду,  и  кричит
ей: "Маша! Маша!" - и стучит зубами о край жестяной кружки.  И  вот  почти
все, о чем она думала, - правда: в него стреляли, его  ранили,  он  был  в
плену, он просил пить и кричал: "Маша! Маша!" - и задыхался  от  жажды,  и
некому было перевязать его.
   - Что ты молчишь? Что же мне, по-твоему, делать? - спросил Синцов.
   Она придвинулась и, положив его забинтованную голову  себе  на  колени,
сказала:
   - Я не знаю. Ты, наверное, сам знаешь лучше.
   Она и в самом деле еще  не  знала,  что  ему  ответить.  Но  она  знала
главное: он должен чувствовать, как она его любит. Это и было самым нужным
ему ответом, и он, почувствовав силу ее душевной поддержки, вдруг просто и
коротко сказал ей о том, что уже почти решил до  ее  прихода:  он  с  утра
пойдет в  райком,  где  его  когда-то  принимали  в  партию,  пойдет,  все
расскажет, и пусть решают, как с ним  быть.  А  боится  он  теперь  только
одного: чтобы в последнюю минуту  не  случилась  глупость,  чтобы  его  не
задержал на дороге какой-нибудь патруль.
   - Я пойду с тобой, - сорвалось у Маши, прежде чем она успела  подумать,
что не может этого сделать: до утра - комендантский час, а ровно в семь за
ней придет эта проклятая машина!
   - Значит, возьмешь за руку и отведешь, как маленького, - улыбнулся он в
темноте. - Ладно, обсудим.
   Он снова становился прежним - большим, сильным и спокойным.
   - Я совсем забыл про одну вещь. - Он, кажется,  снова  улыбнулся.  -  У
тебя нечего поесть? Я отчаянно голоден.
   - Что же ты не сказал раньше? Я же тебя спрашивала!
   - Тогда не хотел. Разыскал тут без тебя  какую-то  довоенную  горбушку.
Пришлось размачивать под краном.
   - Ах ты бедняга! У меня есть в шинели немножко галет и банка консервов,
только не знаю, какие...
   - Какая разница? - рассмеялся Синцов. - Даже если кильки - выпьем потом
по пять кружек воды, только и всего.
   - Ты лежи, - спуская босые  ноги  на  пол,  сказала  Маша.  -  Я  пойду
принесу.
   - Еще чего! - сказал он, тоже спуская ноги.
   Оба встали. Она, накинув на плечи шинель, а он, завернувшись в  одеяло,
прошли на кухню и сели за  стол.  Маша  вынула  сверток  с  уже  успевшими
искрошиться галетами, а Синцов с трудом вытащил у нее из  другого  кармана
шинели большую банку консервов.
   - То-то я все время думал: что это на  ногах  лежит  такое  тяжелое?  -
рассмеялся он.
   - Я совсем забыла про нее.
   Синцов открыл кухонным ножом банку.
   Они сидели друг против друга и  ели  мясные  консервы,  макая  в  банку
кусочки галет. Потом Синцов выпил остатки соуса и, улыбнувшись,  посмотрел
на Машу.
   - Эх, и смешные, наверное, мы с  тобой  сейчас!  Сидим  на  кухне  друг
против друга, босиком...
   Он зевнул и виновато улыбнулся.
   - Ты знаешь, хоть и стыдно, а поел  -  и  сразу  в  сон,  как  голодную
собаку...
   - А что же стыдного?
   И, чтобы ему в самом деле не было стыдно,  поспешила  солгать,  что  ей
тоже хочется спать.
   Они вернулись в комнату и легли так, как  любили  спать  раньше,  когда
спали вместе: он - на спине, откинув в сторону правую руку,  а  она  -  на
боку, прижавшись щекой к этой большой, сильной, тихо обнимавшей  ее  руке.
Но едва они легли, как за окном в небе все чаще одна за  другой  захлопали
зенитки.
   - Ну вот, теперь не заснем, - огорченно сказала Маша, имея  в  виду  не
себя, а его. Ей по-прежнему не хотелось спать.
   - Почему не заснем? - сонно сказал Синцов. - Как раз и заснем...
   И уже через минуту Маша почувствовала, что  он  и  в  самом  деле  спит
усталым, крепким сном. Он иногда и раньше засыпал вот так,  сразу.  Только
дышал во сне совсем по-другому - легче и ровнее.
   Все время, пока была воздушная тревога, и еще час  или  два  после  нее
Маша, так и не заснув, лежала, прижавшись  щекой  к  теплой  большой  руке
мужа, и все думала, думала о том, что он ей рассказал.
   Не то чтобы она не знала всего этого раньше, нет, она многое знала  или
слышала по кусочкам из вторых и  третьих  уст,  но,  наверно,  нужно  было
услышать все это сразу и именно из уст вот этого  лежавшего  рядом  с  ней
человека, чтобы почувствовать всю меру тяжести, свалившейся  на  плечи  не
только ему и ей, а всем людям, конечно, всем людям, -  это-то  как  раз  и
самое страшное!
   - Какое горе! - вслух сказала она, сказала не о себе и не о нем, а  обо
всем, вместе взятом, - о войне.
   И, подумав о взятии Вязьмы и о последней  сводке,  беспощадно  обругала
себя за то, как она могла сегодня после  проверки  документов  на  заставе
снова закрыться брезентом  и  ехать  по  Москве,  даже  не  поглядев,  что
творится кругом...
   "Как какая-нибудь обывательница!"
   Она узнала из рассказа мужа, как  много  людей  за  эти  четыре  месяца
умерло на его глазах; они думали не о себе, а о том, что  надо  остановить
немцев. И все-таки немцы взяли Вязьму и подходили  к  Москве,  и,  значит,
чтобы их остановить, нужно сделать теперь  еще  больше,  чем  уже  сделано
теми, погибшими, но не остановившими их людьми! И ей, ей тоже надо сделать
это на той работе, которая у нее будет! Она с тревогой подумала о том, как
сильно ее потряс рассказ мужа, а ведь ей предстоит увидеть все это  своими
глазами, а может быть, увидеть еще худшее, увидеть и не содрогнуться!
   Она вспомнила, что все еще не собрала вещи и что надо это сделать, пока
он спит, чтобы не украсть у него ни минуты.
   Она приподняла голову с  его  руки,  и  он,  не  просыпаясь,  согнул  и
разогнул затекшую руку.
   Она встала, подошла к  окну,  задернула  штору  и,  приоткрыв  дверь  в
переднюю, все еще не в силах заняться чем-нибудь другим, снова  подошла  к
кровати и, присев на сползшую на пол шинель, стала смотреть в лицо спящего
мужа.
   Лоб у него был потный, а руки расслабленно лежали  поверх  одеяла.  Две
резкие, незнакомые черты, шедшие от губ к подбородку, не  разошлись  и  во
сне, словно говоря о чем-то раз и навсегда грубо вошедшем  в  жизнь  этого
доброго человека, вошедшем и уже неспособном уйти.
   Маша вспомнила, с какой ожесточенной, бросившей ее в  холод  ненавистью
говорил он о немцах, разом подумала о всей этой еще не кончившейся ночи  и
тихо вздохнула. Завтра или послезавтра ей лететь в тыл к немцам, а она так
и не сказала ему, чтобы он поберег ее. На секунду подумала, а потом забыла
от счастья. А если теперь там, в тылу  у  немцев,  на  агентурной  работе,
вдруг окажется, что она ждет ребенка, то неизвестно, что  делать!  И  хотя
стыдно говорить об этом, но  придется  сегодня  же  спросить  у  комиссара
школы, как ей все-таки быть, если это случится.
   "Да, уже сегодня, - подумала она, взглянув на часы, -  уже  сегодня,  и
совсем скоро".
   На часах было шесть; пора собираться.
   Маша открыла гардероб и сначала выгребла из дальнего  угла  то,  о  чем
заранее подумала как о самом подходящем,  -  привезенное  с  собой  еще  с
Дальнего Востока, пересыпанное  нафталином  старое  грубошерстное  пальто.
Потом порылась на других полках и взяла тронутый молью головной  платок  и
кое-что из вещей матери, которые надо было ушивать в ширину и в длину.
   Завязав все это в старую скатерть и  положив  на  стол,  она  не  спеша
помылась на кухне под краном и растерлась  мохнатым  полотенцем  так,  что
кожа покраснела и сразу стало тепло.
   Потом так же не спеша надела  обмундирование,  на  ощупь,  без  зеркала
причесалась и, посмотрев на часы, села на кровать.
   - Ваня! - Она уткнулась носом в подушку рядом с лежавшей на ней головой
мужа и тихонько подталкивала щекой его щеку. - Ваня!
   Она думала, что он долго не сможет проснуться, но он сразу проснулся  и
сел.
   - А! Это ты! - И он улыбнулся ей своей доброй улыбкой.
   Потом увидел, что она уже одета, и спросил с тревогой:
   - Ты уходишь? Куда ты уходишь?
   Она объяснила ему, что через полчаса, в семь,  придет  машина  и  будет
стоять за углом и ей нельзя  пропустить  эту  машину,  потому  что  отпуск
только до девяти утра.
   - Ну что ж... может, так даже и лучше, - сказал он. - Ты  уедешь,  а  я
дождусь, когда совсем рассветет, и пойду, как  сказал  тебе  вчера.  Будем
одеваться. Выйди на минуту, я чего-то тебя стесняюсь.
   - Я отвернусь. - Она подошла  к  окну  и,  приоткрыв  штору,  выглянула
наружу. На улице было еще темно. - Чудак ты. Вчера не  стеснялся,  сегодня
стесняешься.
   - Да, уж вот так, - сказал он, одеваясь.
   Он простучал сапогами  на  кухню,  а  она,  продолжая  стоять  у  окна,
слушала, как он моется там под краном.
   - Ну что же, - сказал он, вернувшись и вешая на спинку  кровати  мокрое
полотенце. - Что бы там теперь со  мной  ни  было,  поверят,  не  поверят,
пошлют на фронт или, самое худшее, - он сделал усилие, и голос его остался
спокойным, - не пошлют, а адрес все-таки дай. Напишу тебе, как будет.
   Маша смешалась.  Что  было  ответить  ему?  Ответить,  что  завтра  или
послезавтра она улетит? Этого она не хотела. Не  ответить?  Этого  она  не
могла.
   - Ты сколько еще там, у себя в школе,  пробудешь?  -  Он  покосился  на
завязанные в скатерть вещи. - Это что?
   - Вещи собрала, за этим меня и отпустили. - Маша не  успела  придумать,
что солгать.
   - А-а... Тогда понятно. Значит, на днях?
   Она кивнула.
   - Но адрес все-таки дай. Что там у вас, ящик или полевая почта?
   Он оторвал угол от лежавшей на подоконнике пожелтевшей газеты,  записал
номер Машиного почтового ящика огрызком валявшегося на  буфете  карандаша,
положил бумажку в карман гимнастерки и усмехнулся.
   - Единственный мой документ на сегодняшний день.
   Потом помолчал и, желая успокоить Машу, добавил:
   - Может быть, из райкома удастся как-нибудь разыскать Серпилина, я тебе
говорил про него.
   Маша кивнула.
   - Если только он жив и здесь, то может сказать обо мне. Мне сейчас  все
дорого.
   - Я не могу представить, чтобы кто-нибудь не поверил тебе.
   - А я могу. - Он в упор  посмотрел  ей  в  глаза  своими  постаревшими,
какими-то странными, одновременно и добрыми и злыми глазами. И,  не  желая
больше говорить о себе, спросил о ее брате: -  Где  Павел?  По-прежнему  в
Чите?
   - Да. Недавно прислал письмо.
   - Бесится, что не воюет?
   - Бесится... Слушай, Ваня, - сказала Маша, снова  чувствуя  сейчас  его
большим, а себя маленькой, - что будет с Москвой?
   - Не знаю. Не берусь судить, не хочу  врать,  не  представляю.  Но  что
войну проиграем - не думай! А если думаешь - выбрось из головы! Все, что я
тебе рассказал, правда. И я же тебе говорю: не проиграем войны! Ни за что!
   Он сказал это с силой и, кажется, с тревогой за Машу:  не  поколебалась
ли она по его вине?
   - Нет, я и сама так думаю. - Маша поглядела ему  прямо  в  глаза.  -  Я
просто хотела проверить свое чувство.
   Вдруг ее лицо стало отчужденным, далеким, и он сразу заметил это.
   - Что с тобой?
   - Машина пришла, я слышу.
   Она поспешно  надела  шинель,  оглянулась,  пошарила  по  столу,  нашла
фонарик, порывисто сунула его в карман и только после этого, уже одетая, в
шинели и ушанке, бросилась к Синцову на грудь и  молча  замерла  на  целую
минуту, не в силах сказать ни слова.
   А он за эту минуту, обнимая ее, пережил чувство полного  отчуждения  от
всего, что было связано с ним самим, от всех своих бед, прошлых и будущих.
У него остался один только беспредельный страх за Машу,  за  то,  что  она
летит туда, к немцам, что это будет скоро и что никакая сила  не  позволит
ему ни узнать, что там с ней, ни шевельнуть хотя бы пальцем, чтобы  помочь
ей...
   - Может быть, ты проводишь меня до машины? - спросила она, отрываясь от
него. - Она прямо за углом.
   - Нет. Не хочу, чтобы твои видели меня. И  вообще  не  надо  ни  с  кем
откровенничать, что ты встретилась со мной. Потом, когда,  как  говорится,
снова выйду в люди, скажешь, если захочешь, а сейчас не  надо.  Ваше  дело
каверзное.  Возьмут  да  и  оставят  тебя  из-за  такого  мужа,  -  горько
усмехнулся он и на секунду предательски подумал: "Вот бы и оставили".
   - Не говори так!
   Он еще раз быстро обнял ее, поцеловал, отпустил  и  даже  подтолкнул  к
дверям. Маша, не оборачиваясь, взяла со стола узел и вышла в переднюю.
   Но, когда она уже открыла дверь, он догнал ее, снова повернул к себе  и
спросил:
   - Скажи, куда летишь? Хочу хотя бы представлять себе, где ты будешь.
   - В район Смоленска, - сказала она.
   - Будь осторожной, -  порывисто,  захлебываясь  заговорил  он.  -  Будь
хитрой, как лиса, как черт, как дьявол, только не попадись к  ним,  умоляю
тебя! Ты слышишь? Умоляю тебя! Я ничего не хочу, все не  важно...  все  не
важно... ничего не хочу, только чтобы ты была жива. Понимаешь, ты?!
   Он, как сумасшедший, тряс ее за плечи и повторял эти слова,  которые  в
другую минуту показались бы им обоим нелепыми.
   Потом вдруг разом утих, улыбнулся, протянул ей руку и,  подождав,  пока
она положила в нее свою, сжал ласково и крепко, но не до боли.
   - До свидания, Маша! Машенька моя... Маша, Маша...
   И, отпустив руку, повернулся и пошел назад в комнату.
   Она торопливо захлопнула за собой дверь и побежала вниз.
   Уже со двора она на бегу посмотрела на свое окно  -  оно  было  открыто
настежь. В едва начинавшемся сереньком рассвете она  смутно  увидела  лицо
мужа. Он не махал ей руками и не кричал.  Просто  стоял  у  окна  и  молча
смотрел ей вслед...


   В десять утра того же дня Маша вошла  в  маленькую  адъютантскую  перед
кабинетом начальника школы. Адъютанта не  было:  он  куда-то  вышел.  Маша
несколько минут подождала, вздохнула,  обдернула  на  себе