явшая из  жены,  тещи  и  троих  детей,  еще  и  по  сей  день
находилась в фашистской оккупации.  Оттуда  же,  из  Пскова,  где  работал
складским рабочим на товарной станции, он и пошел по призыву на войну,  на
которой был один раз награжден медалью "За боевые заслуги" и трижды ранен:
под Тихвином в ноябре сорок первого, на верхнем Дону в июле сорок  второго
и под Белгородом  в  марте  сорок  третьего,  после  чего  направлялся  на
излечение в госпитали,  а  после  излечения  в  госпиталях  возвращался  в
действующую армию.
   Выходило,  что  сорокалетнего  Цветкова,  тоже  не  раз  побывавшего  в
госпиталях, и тоже после них возвращавшегося на фронт, и тоже семейного  и
многодетного, но только успевшего эвакуировать в начале войны свою  семью,
убил солдат, как и он, уже немолодой и  семейный  и  продолжавший  воевать
после всех своих госпиталей.
   Прочитав все это, Серпилин не только пригласил к себе прокурора,  но  и
сказал, чтоб доставили осужденного. Доставлять его сюда было не  положено,
и он знал, что не положено, но приказал сделать.
   Про себя уже почти решил не утверждать приговора. Дочитав  вчера  дело,
даже снял трубку и обговорил такую возможность  с  Захаровым.  А  все-таки
оставалась потребность самому увидеть этого невольного убийцу, опереться в
своем решении на  личное  впечатление  о  нем.  Бывает  в  жизни:  увидишь
человека - и что-то меняется в тебе.  Раньше  решил  так,  а  тут  решаешь
иначе.  Как  отказаться  от  проверки  самого  себя,  тем  более  в  таких
обстоятельствах?
   - Не видел вас до сих пор,  -  сказал  Серпилин,  когда  прокурор  сел.
Подполковник юстиции был еще молодой, лет тридцати пяти, не больше.
   - Я только одиннадцатый день в армии, товарищ командующий.
   - И сразу такое  дело  тяжелое,  -  сказал  Серпилин.  -  Вот  задержал
утверждение приговора.
   - Знаю, товарищ командующий. Ждем.
   - Чего? Чтобы утвердил или чтобы не утвердил?
   - Чтобы не утвердили, товарищ командующий.
   Ответ был таким же прямым, как и вопрос. Видимо, сорвалось с языка  то,
что было на душе.
   -  А  зачем  тогда  такой  приговор  вынесли?   -   спросил   Серпилин,
неодобрительно, как показалось подполковнику, глядя на него.
   Но, несмотря на этот неодобрительный взгляд, подполковник не отступил:
   - Колебались, товарищ командующий. И председатель трибунала и я,  когда
представление вместе с ним подписывал. Не хотелось идти на такую кару,  но
и преступление такое, что приходилось учитывать всю тяжесть последствий.
   Серпилин посмотрел ему в глаза и вдруг явственно  вспомнил  то,  что  в
самую первую секунду, еще до  всех  размышлений,  толкнуло  его  задержать
утверждение приговора. Там, в  бумаге,  которую  они  ему  представили,  -
сейчас он вспомнил это,  -  было  написано:  "Никулина  Петра  Федоровича,
сержанта, ранее не судимого, трижды раненного  и  после  излечения  трижды
возвращавшегося в строй..."
   Глядя сейчас в глаза подполковнику, Серпилин понял, что это последнее -
про возвращение в строй после  трех  ранений,  то,  что  по  букве  закона
упоминать было не обязательно, вписано, чтобы он на этом задержался, когда
будет утверждать, чтобы его задели эти слова. Написали  и  достигли  того,
чего хотели.
   - Осужденного привезли?
   - Так точно, привезли. Я его в своей "эмке" с конвоиром  привез,  чтобы
внимания не привлекать.
   - Ну и правильно. Что ж его, на черном вороне, что ли, везти?  Да  его,
наверно, у вас и нет, по штату не положено.
   - По штату у нас грузовик крытый.
   Серпилин кивнул:
   - Давайте осужденного.
   Через минуту подполковник вернулся с осужденным. Больше никто не вошел,
видимо, конвоира оставил там, за дверью.
   Осужденный сержант стоял не так, как стоят солдаты перед начальством  -
руки по швам, - а руки за спину. Кто его  так  научил,  конвоир,  что  ли?
Гимнастерка у него, как и положено, была без пояса  и  без  погон.  Только
ниточки видны. Гимнастерка старая, выгоревшая. На плечах - темные следы от
погон и на груди - от снятой медали.  А  три  нашивки  за  ранение  -  две
золотых, хотя какие они золотые,  давно  уже  выгоревшие,  рыжие,  и  одна
красная! - их оставили. Насчет этого, наверно, нет  таких  указаний,  чтоб
нашивки за ранение спарывать. Накрепко вшиты, сидят, как железо в теле.
   Сержант был среднего роста, худой, обстриженный под машинку, но  уже  с
отросшими черными с проседью волосами и чисто выбритый.
   "Наверно, перед тем, как ко мне везти", - догадался Серпилин.
   Осужденный стоял и смотрел не в землю и  не  на  Серпилина,  а  куда-то
вбок, в стенку, словно никого не хотел тревожить  своим  взглядом.  Словно
сам уже примирился с тем, что с ним будет, но не хочет, чтобы люди глядели
ему в глаза, чтобы им было совестно из-за этого.
   Однако все эти не шедшие из головы у Серпилина мысли в то же  время  не
могли заставить его забыть, что перед ним стоит не просто попавший в  беду
и ждущий смерти человек, а что  именно  он,  а  не  кто-то  другой  своими
руками,  своим  самовольно  произведенным  выстрелом  -  как   сказано   в
приговоре, и правильно  сказано,  -  убил  полковника  Цветкова  и  сделал
инвалидом командира полка.
   - Скажите, Никулин, - спросил Серпилин, -  почему  вы,  старый  солдат,
почти три года воюете в минометных частях, почему, зная  порядок,  все  же
произвели выстрел без приказа командира расчета? Тем более вы наводчик,  а
не заряжающий. И не боевая обстановка,  когда  потери  -  и  один  другого
вынужден заменять! Как это могло получиться?
   - Хотел  поддержать  темп  огня,  -  ответил  сержант  и  посмотрел  на
Серпилина с безнадежной усталостью человека,  уже  не  способного  сказать
ничего нового.
   - Желание верное, - сказал  Серпилин,  -  но  без  команды  производить
выстрел никто не имел права. И вы это знаете. Почему же произвели?
   - Сам не знаю, товарищ командующий.
   На неподвижном, усталом лице сержанта промелькнуло что-то такое, словно
он неожиданно для самого себя что-то вспомнил:
   - Карасев только вернулся в тот день,  три  недели  желтухой  болел,  и
медсанбате был, может, от этого... - сказал он фразу, сначала показавшуюся
Серпилину нелепой.
   -  Карасев  -  это  командир  их  минометного   расчета,   -   объяснил
подполковник.
   - Я заменял его, за командира расчета оставался три  недели,  -  сказал
сержант, почувствовав, что его не поняли, и пробуя объяснить свою так и не
высказанную полностью мысль: возможно,  он  потому  без  приказа  произвел
выстрел, что на  нескольких  предыдущих  стрельбах,  исполняя  обязанности
командира расчета, сам подавал команду "огонь". Сказал и замолчал,  больше
ничего не добавил.
   По тому, как он замолчал, так и не постарался  покрепче  схватиться  за
это вдруг возникшее объяснение, оправдаться им, Серпилин почувствовал, что
перед ним стоит человек, не способный ко лжи и не умеющий защитить себя. А
может, уже и не желающий.
   - Да как же ты, черт тебя дери, без дополнительного заряда мину  сунул?
Где твоя башка была в ту минуту? - крикнул Серпилин.
   И в той горячности, с которой он все это крикнул, была такая досада  на
случившееся, такое желание сделать все это не случившимся, не бывшим,  что
именно в эту  минуту  подполковник  понял,  что  командующий  не  утвердит
приговора.
   - Кто его знает, - сказал сержант. - Сколько  раз  спрашивали,  сколько
раз думал, - не могу вспомнить, как так вышло.
   - Не можешь вспомнить, а человек-то погиб! - сердито сказал Серпилин.
   - Моя вина. - Сержант снова стал смотреть  мимо  Серпилина  в  сторону,
туда, куда смотрел сначала. И, так и продолжая смотреть туда,  в  сторону,
добавил: - Разве я не знаю? По нам в сорок втором, у  Софиевки,  по  нашей
позиции своя гаубичная батарея залп дала. Два убитых, девять  раненых.  Мы
потом ходили к ним, сказали им про их грех. А что  говорить?  Мертвых  все
одно не воротишь. Мы это знаем, - добавил он печально, словно говорил  это
уже не от собственного имени, а от имени всех других людей  -  и  живых  и
мертвых.
   "Да, если бы за каждый недолет, за каждую бомбу или снаряд,  который  в
горячке боев - по своим, судить виноватых, - многих бы  недосчитались",  -
подумал Серпилин и снова вспомнил Цветкова, уже неживого, лежавшего  около
могилы в не заколоченном еще гробу, за  несколько  минут  перед  тем,  как
крышку забьют и на нее посыплются первые комья. И лицо Цветкова -  желтое,
неживое, запавшее на щеках.
   Вспомнил на этот раз без злобы на виновника этого, а просто с  жалостью
и к Цветкову и к другим людям, которые умирают, вместо  того  чтобы  жить.
Как надоело узнавать об этом!
   "Какими словами и когда сказать о своем решении?  -  подумал  Серпилин,
посмотрев  на  подполковника.  -  Сейчас,   или   пусть   сперва   выведут
осужденного?"
   Встретившись взглядом с Серпилиным, подполковник встал, приоткрыл дверь
и, окликнув конвоира, приказал осужденному выйти.
   Серпилин пододвинул к себе лежавшие на столе бумаги.
   -  Пишу  вам  так:  "Приговор  не  утверждаю.  Считаю  меру   наказания
чрезмерной..." Как вам дальше писать: "Возвращаю на  новое  рассмотрение"?
Или "Предлагаю пересмотреть"? Как там у вас полагается?
   -  Лучше  напишите  прямо,   чем   предлагаете   заменить,   -   сказал
подполковник.
   - Чем заменить? Штрафною ротою. Это имею  в  виду.  Что  же  другое?  В
Сибирь его, что ли, отправлять? Получите подпись  члена  Военного  совета;
думаю, будем с ним одного мнения. А после этого сразу  делайте,  -  сказал
Серпилин, подумав о завтрашнем наступлении.
   Он написал: "Предлагаю направить в штрафную роту  для  искупления  вины
кровью", скупо, без росчерка, подписался и, поставив по привычке не только
день, но и час, отдал бумаги.
   И только когда за прокурором закрылась дверь, вдруг вспомнил, как зимой
сорок  третьего,  как  раз  в  тот  первый  день,  когда  он  приступал  к
обязанностям начальника штаба армии,  Батюк  в  его  присутствии  тоже  не
утвердил смертного приговора.
   Долго держал бумагу перед глазами и, словно вдруг вычитал в ней  что-то
новое, спросил тогдашнего их прокурора Полознева: "Как думаешь,  Полознев,
если оставим его жить, он еще одного фашиста убить может?.."
   Встав из-за стола и сделав несколько шагов взад  и  вперед  по  тесному
немецкому домику, Серпилин позвонил по телефону Бойко.
   - Григорий Герасимович, иду к тебе... Тем лучше, что он у тебя.
   Бойко сказал, что у него находится командующий артиллерией армии.
   Надев фуражку и велев Синцову остаться здесь  и  дежурить  у  телефона,
Серпилин пошел к Бойко. В лесу  было  прохладно,  и  Серпилин,  пока  шел,
принюхивался к лесной сырости. Небо, видневшееся  между  купами  деревьев,
было серое, низкое, ровное, без просветов.
   Погода, как всегда на войне, планированию не поддавалась  и  продолжала
беспокоить Серпилина.
   Бойко приказал срубить для себя  маленький  блиндажик  -  спал  там,  а
работал в большой, двойной палатке. Он  любил  работать  просторно  и  при
всякой возможности старался отхватить себе рабочее  помещение  побольше  и
привести его в наилучший порядок. Просторное помещение требовалось  еще  и
потому, что Серпилин обычно не вызывал начальника  штаба  к  себе,  а  сам
ходил работать к нему, считая это более полезным для дела и  экономным  по
времени. Увидел такой порядок работы в штабе фронта у  Рокоссовского  и  с
тех пор завел у себя. А  теперь  оказалось,  что  не  он  один  последовал
хорошему примеру. Батюк тоже к своему начальнику штаба работать  ходит.  В
былое время только заглядывал посмотреть обстановку, а теперь,  видимо,  в
систему взял.
   Когда Серпилин вошел в палатку, Бойко и командующий артиллерией генерал
Маргиани стояли над рабочим столом  Бойко,  во  всю  длину  которого  была
развернута схема. Оба  разогнулись  навстречу  Серпилину,  и  Бойко  почти
достал головой до брезента палатки.
   "Вымахал  же  дядя!"  -  уже  в  который  раз   подумал   Серпилин,   с
удовольствием глядя на Бойко, на его  очень  высокую,  но  пропорционально
широкую в плечах, атлетическую фигуру,  на  белокурую  курчавую,  надменно
посаженную голову. Лицо Бойко, правильное и красивое, было, однако, из тех
лиц, которые красивыми не называют: этому мешает выражение силы,  которое,
преобладая на таких лицах, заставляет забывать обо всем другом.
   Маргиани, худощавый  и  тоже  довольно  высокий,  сейчас,  когда  Бойко
вытянулся во весь рост, казался  рядом  с  ним  малорослым.  Бойко  вообще
привык вытягиваться, словно аршин проглотил. И когда докладывал начальству
и когда ему докладывали подчиненные, вытягивался  одинаково,  это  у  него
было в крови. И спал тоже вытянувшись во  весь  свой  рост.  Хозяйская  ли
кровать где-то в деревне или раскладная койка, которую возил с собой,  все
равно ординарец  пристраивал  табуретку,  чтобы  все  сто  девяносто  пять
сантиметров  несгибаемого  даже  во  сне  начальника  штаба  армии   могли
уместиться по прямой.
   Серпилин не стал спрашивать, чем они занимались; подойдя к столу  между
расступившимися Бойко и Маргиани, увидел, что схема была та  самая,  какую
он и предполагал увидеть, - план артиллерийского - наступления.
   Как и в каждой сложной военной задаче, в перемещении  артиллерии  вслед
за наступающей пехотой была своя диалектика;  недаром  говорят:  "огнем  и
колесами". С одной стороны, развитие боя  требовало  постоянной  поддержки
огнем артиллерии. А с другой  стороны,  если,  удовлетворяя  эти  запросы,
беспрерывно сопровождать пехоту огнем на все большую дальность, все с  тех
же позиций, не  перемещая  артиллерии,  можно  в  конце  концов  дойти  до
предельной дальности и оставить пехоту вообще без поддержки.
   Учитывая и то и другое, приходилось составлять  для  наступления  такой
график, при котором одна треть артиллерии передвигается вперед и  временно
безмолвствует, а две трети стоят на месте и ведут огонь.
   Когда-то,  в  начале  войны,  и   по   недостатку   артиллерии   и   по
приверженности к старым уставным порядкам, перемещали артиллерию на  новые
позиции побатарейно, внутри каждого дивизиона. Две батареи вели  огонь,  а
одна передвигалась; потом, когда она вставала  на  новое  место,  начинала
передвигаться  вторая...  Теперь  от  этого  отказались:  слишком   мелкое
членение запутывало дело,  создавало  лишнюю  суету.  Количество  стволов,
несравнимое с тем, какое имели в начале войны, позволяло осуществлять  тот
же  принцип,  перебрасывая  артиллерию  уже  не  батареями   и   даже   не
дивизионами, а по возможности  целыми  полками  и  бригадами.  Одни  полки
продолжали бить со старых позиций, другие передвигались, третьи готовились
к движению. Все это и было отражено на той схеме, которую смотрели Бойко с
командующим артиллерией.
   - А это тот полк, что у тебя  на  срубах  стоит?  -  спросил  Серпилин,
увидев на  схеме  артиллерийские  позиции,  от  которых  не  шло  пунктира
дальнейшего движения.
   - Да, - сказал Маргиани.
   Артиллерийский полк, о котором шла речь, был посажен  прямо  в  болото.
Были сделаны срубы, забучены камнем, и на эти срубы поставлены орудия. Все
это было сделано скрытно,  по  ночам,  в  какой-нибудь  тысяче  метров  от
передовой.
   Этот полк должен был открыть неожиданный и убойный огонь  с  кратчайшей
дистанции. А затем в течение всех первых суток увеличивать дальность  огня
почти до предела, не двигаясь с места; вытянуть оттуда, из болота, тяжелые
орудия было не так-то просто.
   В общих чертах все это уже было известно Серпилину, но, раз он спросил,
Маргиани еще раз подробней доложил ему про этот полк.
   - А схему огня по тыловым рубежам смотрели? - спросил Серпилин.
   - Смотрели, - сказал Бойко и повернулся к командующему артиллерией.
   Тот открыл портфель, вынул еще одну  схему  и  развернул  ее  на  столе
поверх первой. Она  была  уже  знакома  Серпилину  в  разных  вариантах  -
первоначальном, уточненном, окончательном, но сейчас он снова  смотрел  на
нее и думал, как много зависит от того, на сколько процентов проведем  все
это в жизнь.
   Если наступление пойдет хорошо, прорванные и сбитые  в  течение  дня  с
первой позиции немцы постараются за ночь сесть  вот  на  эту  свою  вторую
полосу, нанесенную на нашей схеме с максимально доступной  нам  точностью.
Не дать им сесть туда ни за ночь, ни утром - одна из главных задач;  с  ее
решением связан дальнейший ход  операции.  И  значит,  надо  уже  к  концу
первого дня двинуть артиллерию вперед так, чтобы у нее  хватило  дальности
ударить несколькими сотнями стволов по этой  второй  полосе,  когда  немцы
только начнут садиться на нее.
   Добавить к запланированному было нечего, Серпилин просто  стоял  и  еще
раз смотрел на эту схему. В планировании  боя  есть  разумный  предел,  за
которым  излишнее  предугадывание  будущего  переходит  в   самообман,   в
неготовность  перестроиться  и  принять  те  мгновенные  решения,  которых
потребует обстановка, вдруг сложившаяся вопреки плану.
   И все же схема завораживала. Трудно было оторваться от нее, потому  что
очень хотелось, чтобы все пошло именно по этому так  хорошо  составленному
плану.
   - Ладно, складывайте, - сказал Серпилин, заставляя себя  оторваться  от
схемы.
   - И вторую тоже. Больше смотреть не будем, - сказал Бойко.
   Командующий артиллерией привычно и быстро  сложил  схемы  по  сгибам  и
спрятал их в портфель.
   - Что дает ваша метео? -  спросил  Серпилин,  пока  Маргиани  занимался
этим. - Есть разночтения с нашей?
   У командующего артиллерией был свой штаб, в нем свой оперативный отдел,
а в этом оперативном отделе - своя метеослужба.
   - Уже сверялись друг с другом, - ответил Маргиани. - Расхождений нет, а
опасения одинаковые. Погода сложная.
   - Ну как? - посмотрел Бойко на командующего артиллерией. - Кто  из  нас
доложит? Я, что ли?
   Маргиани кивнул.
   - Полчаса назад уехал начальник штаба воздушной армии, - сказал  Бойко.
- Уточняли с ним последние данные авиаразведки. Авиаторы  настаивают,  что
штаб корпуса у немцев все же выдвинут сюда и находится:  северная  окраина
Коржицы, южная опушка леса.  -  Бойко  показал  по  карте,  освободившейся
теперь от лежавших поверх нее артиллерийских схем. - Авиаразведка  засекла
вторую, дополнительную дорогу через лес, которая, считалось, обрывается, а
на самом деле на последних километрах она просто закрыта масксетью. И  еще
одну линию связи обнаружили; штурмовики на бреющем сегодня утром  над  ней
прошли. Так что прежние выводы подтверждаются.
   - И что же вы решили тут без меня? - чуть-чуть усмехнулся Серпилин.
   Он уже понял, что Бойко,  поговорив  с  авиатором,  решил,  прежде  чем
докладывать, посоветоваться с командующим артиллерией и заранее установить
с ним общую точку зрения.
   Укорять их в этом не приходилось; все это было,  на  взгляд  Серпилина,
вполне нормально, но он не мог удержаться от человеческой слабости  -  дал
им понять, что знает ход их мыслей.
   - Если нанести сюда -  будем  считать,  что  тут  их  штаб  корпуса,  -
бомбовый удар ночью, - сказал Бойко.  -  Результат  сомнителен.  У  них  в
штабах хорошие укрытия, они теперь с этим не шутят. Если еще  сегодня,  до
темноты, пустить штурмовики с прикрытием  истребителей,  немцы,  может,  и
понесут потери, но у них останется ночь на то, чтобы после такой штурмовки
переместиться на не установленный нами запасной командный пункт. Наилучший
вариант  -  ударить  дальнобойной  артиллерией  одновременно   с   началом
артподготовки, а потом перемежать артналеты и беспокоящий огонь, не давать
штабу работать, рвать связь, мешать управлению.
   - Все хорошо, - сказал Серпилин, - но как с дальностью? Дальности-то не
хватит! Пока не двинемся вперед, на самом пределе будем  стрелять.  Только
снаряды зря расходовать.
   Сказал с уверенностью, потому что все это однажды уже прикидывали. Наша
артиллерия с нынешних ее позиций практически туда не доставала.
   - Вот Маргиани сообщил,  -  кивнул  Бойко  на