налево  от  двери
кровати. Кровать  была  затенена  повешенной  на  спинку  простыней;  лицо
Валентины Егоровны было в тени, и он не сразу заметил  все  происшедшие  в
этом лице перемены. Он сделал шаг к кровати, но, вспомнив,  что  жена  без
сознания, отступил, не стал подходить к изголовью, а остановился  в  ногах
и, словно сам удерживая себя от чего-то  нелепого,  что  он  мог  сделать,
обеими руками с силой ухватился за спинку кровати. Он стоял  вцепившись  в
спинку кровати, словно это был барьер или решетка, которую он мог  перейти
только взглядом, и неотрывно смотрел на лежавшую перед ним жену.
   За те полгода, что он ее не видел, волосы ее еще сильнее  поседели.  На
левом виске, там, где она ударилась о ножку стола,  когда  упала,  темнела
ссадина. Руки вытянулись поверх одеяла, а на  похудевшем  лице  лежала  та
печать усталости и отрешенности, которую он не раз видел на  лицах  людей,
умиравших не сразу, а имевших несколько дней на то, чтобы самим  осознать,
что они умирают. Так когда-то в восемнадцатом в походе на  повозке  умирал
на руках от гангрены изрубленный казаками комиссар полка  Вася  Толстиков,
умирал и просил его написать в Пензу - вдове. И он написал, а потом, после
гражданской, поехал к ней. А теперь она,  двадцать  два  года  бывшая  его
женой, умирала сама. Глаза ее были закрыты, и он напряженно следил за тем,
продолжает ли она дышать. Потом наконец уловил это слабое  дыхание  и  сам
закрыл уставшие от напряжения глаза. А когда открыл, то ее глаза тоже были
открыты и, как ему показалось, смотрели на него.
   - Валя? - вскрикнул он и пошел, огибая кровать, к изголовью.
   Но сестра метнулась со стула ему навстречу и остановила его:
   - Она без сознания, просто так бывает - то закрыты глаза, то открыты.
   Но он не поверил и еще раз сказал:
   - Валя!
   И только увидев, что в лице ее ничего не  дрогнуло  и  раскрытые  глаза
продолжали смотреть не на него, а мимо, в угол, понял, что сестра  сказала
правду.
   Но сестре казалось, что он все  еще  не  понял  и  не  поверил,  и  она
продолжала удерживать его и объяснять, что лучше не прикасаться к больной,
что для больной сейчас опасно каждое самое маленькое движение, что она все
равно без сознания и ничего не слышит, а если придет в  сознание,  то  это
сразу будет заметно - она тогда начнет  шевелить  губами  и  шептать,  как
шептала три часа назад, когда несколько раз подряд спросила: "Не приехал?"
   - Ладно, не держите меня, не маленький, - сказал Серпилин. -  Ничего  я
такого не сделаю.
   Он отошел от изголовья и снова стал за спинкой кровати в ногах.
   Теперь, когда у жены были открыты глаза, было еще труднее думать о том,
что она все равно ничего не сознает и не видит его.
   Он  стоял  и  ждал,  чтобы  она  очнулась.  И  если  бы  всю  силу  его
сосредоточенного ожидания можно было  обратить  в  какую-то  другую  силу,
способную что-то сделать, эта сила, наверное, была бы способна  не  только
возвращать сознание живым, но и воскрешать  мертвых.  Что  значила  в  его
жизни эта умиравшая на его глазах женщина? Со стороны, наверное, казалось,
что не так уж много, потому что была служба, и война, и половина  жизни  в
разлуках. Но это только казалось: он-то знал, чем она была для него!
   Его жизнь была целью ее жизни, а теперь она  умирала,  а  он  оставался
жить, не только не представляя, кем или чем можно заменить ее в жизни,  но
даже не представляя себе, что когда-нибудь сама жизнь вынудит его об  этом
думать. Но даже и тогда он все равно не сможет заново прожить  той  жизни,
которую прожил с ней, и сказать кому-то другому то, что он  сказал  ей  за
всю эту жизнь, и услышать от кого-то другого то, что  он  услышал  за  эту
жизнь от нее. Попробовать заменить ее кем-то другим будет  все  равно  что
попробовать заменить жизнь, прожитую  им  самим,  другой  жизнью,  которую
прожил не он, а кто-то другой.
   Он сам не знал, сколько простоял так, все надеясь, что она очнется,  и,
что редко бывало с ним, совершенно потеряв представление о  времени.  Один
раз он заснул стоя, и его шатнуло так, что он чуть не  упал.  После  этого
сестра принесла ему стул, хотела поставить в головах, но он сам переставил
стул в ноги, сел и продолжал ждать, глядя на жену.
   Один раз в груди у нее заклокотало, голова ее вздрогнула на  подушке  и
неподвижно замерла. Серпилин подумал, что она умирает,  вскочил,  подошел,
нагнулся над открытыми невидящими глазами. Но она дышала, слабо-слабо,  но
дышала.
   Сестра, тоже подумавшая, что больная  умирает,  побежала  за  врачом  и
вернулась  с  заведующей  отделением.  Серпилин  посторонился;  заведующая
пощупала  пульс,  послушала  дыхание  и  сказала,  что   нет,   пока   все
по-прежнему.
   - Может, поедете домой, поспите немножко,  а  рано  утром  приедете?  -
спросила заведующая отделением. - Не беспокойтесь, я сама сегодня  в  ночь
дежурю, - добавила она, как будто это могло что-то изменить.
   Но Серпилин только покачал головой и снова сел на стул ждать.
   - Ведь это как, - успокаивающе  положив  ему  руку  на  плечо,  сказала
заведующая отделением. -  Мы  и  сами  не  точно  знаем,  когда...  -  Она
подразумевала: "Когда приходит смерть", - и Серпилин понял.
   - Вчера ваш сын всю ночь дежурил. В коридоре. Мы ему  даже  топчан  там
поставили, он в палату не захотел. Думали сами, что еще  вчера  ночью  все
будет, а ему так сказали. А вот, видите. Может, и еще ночь, завтра,  а  вы
уже будете не в силах... поехали бы.
   Но Серпилин вновь покачал головой. Может быть,  все  это  и  разумно  и
правильно, но он не мог уехать отсюда.
   Потом через какое-то время две санитарки стали вносить в  дверь  палаты
топчан, тот самый,  с  клеенкой,  на  котором  он  сидел  у  заведующей  в
кабинете.
   Он тихо, но твердо сказал женщинам, что не надо, они поняли, что он  не
ляжет, и унесли топчан обратно.
   Потом опять через какое-то,  он  не  знал,  через  какое,  время  зашла
санитарка, и сестра после этого сказала ему, чтобы он вышел.
   Он вышел и сколько-то времени  стоял  в  коридоре,  прижавшись  лбом  к
холодному стеклу, пока они что-то делали там, в палате. Потом они  сказали
ему, что можно зайти, он опять зашел и сел на свое место. Жена лежала  так
же, как лежала, только с закрытыми глазами. Пока она  лежала  с  открытыми
глазами, ему казалось, что нельзя говорить при ней, а теперь, когда лежала
с закрытыми, он спросил сестру про сына: когда он уехал отсюда?
   - Сегодня утром; сказал, что у него  сутки  дежурство,  а  потом  опять
приедет.
   "Что он, в Москве,  что  ли,  служит?"  -  подумал  Серпилин.  А  вслух
спросил:
   - В палату так и не заходил?
   Сестра покачала головой.
   - Только дверь открывал, заглядывал.
   То, что было понятно Серпилину, очень  удивило  ее.  Прошлую  ночь  она
несколько раз предлагала этому капитану, чтобы он сидел не в коридоре, а в
палате, тем более что в коридоре холодно. Но он  все  отказывался,  и  она
подумала, что он боится вида смерти. Это бывает с мужчинами.
   - В госпитале давно работаете? - спросил Серпилин сестру.
   - Тридцать пять лет по госпиталям. Да три года в санитарном  поезде,  в
ту войну.
   - А сколько же вам лет?
   - Пятьдесят шестой.
   Серпилин удивился: сестра показалась ему моложе.
   - Муж есть? - спросил он сестру, ожидая услышать: да, есть. Потому  что
раз ей пятьдесят шестой, наверно, его по возрасту уже не могли забрать  на
войну.
   - Был, в ополчении погиб.
   - А сколько ж ему было? - спросил Серпилин.
   - Шестьдесят первый шел.
   - А кем он был?
   - Старый коммунист был, - сказала сестра,  сказала  так,  словно  разом
хотела ответить на все заданные и незаданные вопросы. Ответила, вздохнула,
помолчала, опять вздохнула. - Сначала сообщили, что без  вести  пропал.  А
потом товарищи доказали, что убит. -  Она  сказала  об  этом  так,  словно
сначала ей принесли более тяжелую весть, чем потом.
   И как ни чудовищно это было, но Серпилин подумал, что это действительно
так. Раз по документам убит, значит, уважение к памяти. А если без вести -
почему "без вести", как это так "без вести"? Как будто им кто-то предлагал
подать о себе весть, а они не захотели, как  будто  прежде,  чем  умереть,
надо было выбрать такое место и время, чтобы все  видели  своими  глазами,
как ты убит.
   Серпилин усилием воли подавил в себе этот старый, еще с  сорок  первого
года тлевший в нем гнев.
   "Убит, убит... опять убит, - подумал он, глядя на медсестру.  -  Только
всюду и слышишь: "убит". Люди уже начинают забывать, что можно умереть  не
от бомбы, не от мины и не от пули, а просто от ничего, от  болезни.  И  он
сам забыл об этом. А сейчас сидит тут и снова знает, что это так и что это
еще страшнее, если вообще смерть может быть страшнее смерти.
   Серпилин заснул уже под утро глубоким и тяжким сном, привалясь  головой
к закрытым одеялом ногам жены. Он обессилел от двух бессонных ночей  и  от
того однообразного, клонившего ко сну напряжения, с которым он много часов
подряд смотрел в лицо  жены.  Он  не  услышал  того  последнего  короткого
вздоха, с которым, так и не открыв  глаз,  не  двинувшись  и  не  дрогнув,
умерла Валентина Егоровна. Он не ощутил и  того,  как  у  него  под  щекой
постепенно похолодели ее ноги.
   Сестра тоже не сразу заметила, что умирающая умерла.  Она  подходила  к
ней, когда та еще дышала. А потом,  задремав,  не  подходила  полчаса  или
больше...
   - Скончалась... - сказала сестра, тронув за плечо Серпилина,  и  вышла,
оставив его вдвоем с покойной.
   Серпилин подошел к изголовью  кровати,  нагнулся  и  поцеловал  жену  в
холодные закрытые глаза. Она умерла с  закрытыми  глазами,  словно  и  тут
захотела сделать так, чтобы ему было легче.
   Потом он  опустился  на  пол  рядом  с  кроватью,  прижался  поседевшей
лысеющей головой к ее холодному плечу и заплакал. И хорошо, что его  никто
не видел в эту минуту.
   Когда вернулась медсестра и вместе с ней пришла заведующая  отделением,
Серпилин стоял спиной к ним у окна, за которым уже посветлело, и заправлял
большими пальцами за пояс складки  гимнастерки.  Он  повернулся  на  скрип
двери, сухо покашлял, словно у него першило в горле, и спросил,  можно  ли
по их правилам сегодня же похоронить жену. Хотел бы сделать это,  пока  он
тут, а завтра утром ему лететь обратно на фронт.
   Заведующая отделением обрадовалась его спокойному голосу:  она  терпеть
не могла, когда при ней плакали мужчины.
   - Сделаем все, что от нас зависит, - сказала она. -  Может,  и  успеем,
если вы не будете настаивать на вскрытии.
   Серпилин довольно  резко  сказал,  что  он  ни  на  чем  не  собирается
настаивать. Сказал и, чувствуя комок в горле, пошел к двери.
   - Куда вы? - спросила заведующая отделением.
   - Похожу по коридору.
   Он ходил по коридору  минут  сорок,  а  может,  и  пятьдесят,  столько,
сколько ему понадобилось, чтобы прийти в  себя  и  знать:  комок  к  горлу
больше не подступит. По крайней мере, здесь, в госпитале, перед людьми.
   За это время мимо него два раза прошла  заведующая  отделением.  Второй
раз с какой-то бумажкой, наверное с актом о смерти,  и  сказала,  что  они
скоро закончат с оформлением.
   Он молча кивнул.
   Потом подошла сестра и спросила:
   - Домой заберете?
   Он покачал головой.
   - Значит, сюда, к нам, гроб привезете?
   Он кивнул, хотя не знал, как это делается,  куда  ему  ехать  и  откуда
привозить гроб.
   - Тогда, - сказала сестра, - нам пока придется спустить ее вниз.
   Она хотела сказать "в морг", но сказала "вниз".
   - Когда? - спросил он.
   - Да надо бы сейчас. Вы еще зайдете к ней? Если  зайдете,  заходите,  а
потом мы спустим.
   Он открыл дверь в палату и вошел. В палате было  уже  совсем  светло  и
очень холодно. Фортка была  открыта  настежь,  и  из  нее  тянуло  чистым,
режущим морозным воздухом.
   Жена лежала на кровати, закрыта одеялом по пояс, со сложенными на груди
руками. В первую секунду он вздрогнул: ему  показалось,  что  она  ранена.
Показалось потому, что нижняя челюсть у нее была подвязана широким  чистым
бинтом, и этот бинт был обмотан вокруг головы так, словно она была  ранена
в голову.
   - Мы полотенцем подвязываем, - услышал он  сказанные  за  спиной  слова
сестры, - а я ей - бинтом, потому что смена полотенца  уже  сдала.  -  Она
извинялась перед Серпилиным, там, у него за спиной, что  поступила  не  по
порядку. А он смотрел и с трудом привыкал к этому новому, мертвому лицу  с
подвязанной челюстью, к этой обмотанной белым, раненой голове...
   Так он стоял несколько минут в  светлой  и  холодной  мертвой  комнате,
прислонясь спиной к дверному косяку.
   Потом почувствовал сзади прикосновение к своему плечу и  отодвинулся  в
сторону, думая, что мешает пройти сестре. И, только  уже  отодвинувшись  и
повернувшись, увидел, что это не медсестра,  а  сын.  Сын  стоял  и  молча
плакал. По его постаревшему лицу текли слезы. Теперь Серпилин, отступив  в
сторону, больше не загораживал ему дорогу, но он все еще стоял на  прежнем
месте, как будто ему не разрешали войти в эту комнату.
   - Что ты стал, иди, - сказал Серпилин.
   Сын бросился мимо него к кровати, на которой лежала мать,  и  Серпилин,
уже не глядя, что он будет делать дальше, там, в  этой  комнате,  вышел  в
коридор.



6

   Заведующая отделением,  когда  Серпилин  зашел  к  ней,  попросила  его
посидеть.
   -  Сейчас  сестра  вернется,  пошла  вам  на  справке  печать  и  номер
поставить.
   После ночного дежурства заведующая стала еще больше похожа на  усталого
верблюда. Она сидела, ссутулясь, и просматривала  истории  болезни.  Потом
достала из стола кусочек сахара и, накапав на  него  несколько  капель  из
пузырька, взяла в рот.
   - Вижу, вам достается, - сказал Серпилин.
   Вошла медсестра со справкой, и вслед за ней сын Серпилина.
   Как бы там ни было, а Серпилин не мог отвыкнуть звать его так  в  своих
мыслях. Не мог и сейчас.
   - Вот и все, - сказала заведующая, беря  из  рук  сестры  и  протягивая
Серпилину справку. - А приехать забрать можете в любое время, как только у
вас все будет готово.
   - К двум часам все будет готово, - сказал сын  Серпилина.  -  Сейчас  в
загс поеду, потом за гробом,  потом  на  Новодевичье...  К  двум  часам  с
машиной и с гробом будем здесь. Мне сказали, ты сегодня хоронить решил?  -
обратился он к Серпилину.
   Серпилин кивнул.
   - Могут не оформить вам так быстро, -  усомнилась  заведующая,  но  сын
Серпилина уверенно сказал:
   - Ничего, сделают.
   Голос у него был напористый, громкий, все он, казалось, знал и  мог,  а
глаза были красные, опухшие от слез.
   - Только вы, товарищ генерал, чтобы обрядить ее, все заранее привезите,
- сказала сестра. - Наши нянечки сделают, постараются, но им время  нужно.
Вы лучше прямо сейчас привезите!
   - Привезем, привезем, все привезем, - поспешно сказал сын.
   Он заторопился, быть может желая избавить отца  от  лишних  мыслей  обо
всем этом, и Серпилин подчинился ему и первым вышел из кабинета врача.
   - Подожди, - сказал Серпилин, когда  они  уже  шли  по  коридору,  -  я
вернусь, машину вызову.
   - А у меня здесь стоит, - сказал сын. - Сейчас за вещами домой  поедем,
да?
   Спросил так, словно у них по-прежнему был общий дом.
   У входа в госпиталь стояла единственная машина - новенький открытый,  с
натянутым тентом американский "виллис". Эти машины  только  недавно  стали
появляться в армии, в противотанковых артиллерийских  полках,  у  большого
начальства. Серпилин видел их, но у него самого такой не было.
   - Садитесь на заднее сиденье, - приказал сын шоферу. - Я поведу.
   Серпилин, ничего не сказав, сел рядом с ним.
   - Вот, ездим в командировки, обкатываем... - сказал сын после того, как
они минут пять проехали  молча.  -  Я  сейчас  офицером  для  поручений  у
Панкратьева. Он говорил, что ты его знаешь.
   "Вон оно что, - ничего не ответив, подумал Серпилин. - Значит, крутится
у Панкратьева".
   Он действительно знал Панкратьева, но хотя сам по себе  Панкратьев  был
хороший человек, все равно неприятно, что сын - порученец у Панкратьева  в
автомобильном управлении. Устроился где полегче!
   Несколько минут опять ехали молча, потом Серпилин спросил:
   - На какие фронты ездите?
   -  Больше  на  Западный  и  Калининский,   а   в   последний   раз   на
Северо-Западный, - радостно откликнулся сын. Молчание его  угнетало.  -  А
что?
   - Ничего, - сказал Серпилин. - Думал, ты на фронте...
   Когда доехали до дому, сын собрался вылезти вместе с Серпилиным.
   - Ты только скажи мне, что взять, я возьму, отвезу, а потом уже в  загс
поеду и так далее, - сказал он.
   - Нет, - ответил Серпилин, не вдаваясь в объяснения,  почему  "нет".  -
Вещи я сам отвезу.
   Он не знал, как это делается, не знал, что из  вещей  жены  надо  брать
туда, в госпиталь, для похорон и что не надо, но все  равно  хотел  делать
это один, без сына.
   - Только... - начал было сын, но Серпилин прервал его:
   - Мне все ясно, повторять не надо.
   - Я только хочу сказать, чтобы ты отдал мне бумагу, она мне  для  загса
нужна.
   Серпилин достал и  отдал  сыну  бумагу  и,  не  оборачиваясь,  вошел  в
подъезд.
   "Раз служит в Москве, - тяжело подымаясь по лестнице, думал Серпилин, -
почему явился к матери только теперь?"
   Он не винил сына в ее смерти - так случилось. Могло случиться иначе. Он
верил словам врача, что, судя по состоянию  сердца,  ее  жизнь  уже  давно
висела на волоске. Но из головы не выходила неотвязная  мысль:  с  чем  же
все-таки сын пришел к ней? И почему она  так  закричала?  Она  кричать  не
любила и не умела. Даже в ночь, когда его брали и семь  часов  подряд  шел
обыск, не сказала никому не слова, скрестила руки  на  груди  и  проходила
взад-вперед по комнате с вечера до рассвета, пока не стали уводить.  Но  и
тогда не крикнула и не зарыдала. А тут закричала. Почему?
   Он долго стучал и  уже  подумал,  что  никого  нет,  когда  ему  открыл
мальчик.
   - Мамы нет, а я дрова пилил на черном ходу.
   - А когда мама вернется? - спросил Серпилин.
   Ему пришло в голову, что надо посоветоваться с соседкой, что  из  вещей
взять туда, на похороны. С сыном советоваться не хотел, а с ней мог.
   - Наверно, скоро придет, за хлебом  пошла.  А  что  у  вас?  -  спросил
мальчик и поднял глаза на Серпилина.
   - Умерла, - сказал Серпилин и, отвернувшись к  стене,  снял  телефонную
трубку.
   Адъютант сказал, что Иван Алексеевич отдыхает.
   - Еще не приехал? - спросил Серпилин.
   - Нет, он здесь. Он,  когда  до  утра  задерживается,  здесь  отдыхает.
Сказал, чтоб вы к  одиннадцати  тридцати  приехали.  Пропуск  на  вас  уже
заказан, - сказал адъютант. - Когда вам выслать машину?
   Серпилин попросил машину прямо теперь, повесил трубку и,  повернувшись,
увидел мальчика, стоявшего за  его  спиной  с  ключом  в  руках.  Глаза  у
мальчика были усталые и взрослые. Так бывает с детьми - жизнь, ни с чем не
считаясь, вдруг требует от них, чтобы они за несколько часов взяли и стали
взрослыми, и они становятся.
   - Спасибо. - Серпилин взял ключ, открыл дверь, вошел к себе в комнату.
   Чувствовалось, что  соседка  все  тщательно  прибрала  в  ней.  Но  эта
тщательность как раз и напоминала о несчастье. Комната была так  тщательно
убрана,  что  казалась  нежилой.  На  постели  лежали  подушки  в   свежих
наволочках, одеяло было заправлено в новый  пододеяльник,  обе  стеклянные
пепельницы, на  подоконнике  и  на  столе,  были  протерты  до  блеска.  А
Валентина Егоровна, хотя ей запретили врачи, немножко покуривала, и, когда
она жила здесь,  в  пепельницах  всегда  лежали  докуренные  до  половины,
оставленные до другого раза папиросы.
   Серпилин остановился, не зная, с чего  начинать.  Стоя  посредине  этой
пустой, чистой и холодной комнаты, очень похожей на ту  пустую,  чистую  и
холодную палату там, в госпитале, он еще  раз  подумал,  что  вызвать  его
сюда, в Москву, к умирающей ж