енный плащ-палаткой, и  была
сложена самодельная печка, зеркалом выходившая  в  другую,  главную  часть
землянки.
   - Что, в самом деле чай пить будем? - спросил Бережной, когда они  сели
за стол.
   - В самом деле. Разве что Пикин мой  план  нарушит.  Не  обиделся,  что
покритиковал тебя при нем?
   - При нем, не при нем, какая разница? Мы с  Пикиным  столько  раз  друг
друга во всех видах видели, что какие уж секреты!
   - Это, положим, верно, - сказал Серпилин.
   А про себя подумал, что не задал бы такого вопроса -  обиделся  или  не
обиделся Бережной, если бы не  та  перемена  в  положении  Бережного,  что
произошла недавно:  был  комиссаром  дивизии,  а  стал,  после  приказа  о
единоначалии, замполитом. Приказ этот, по глубокому  убеждению  Серпилина,
был совершенно правильный, он лишь ставил точки над  "и",  подтверждал  то
бытие, которое практически сложилось на войне. А если этот приказ где-то и
менял отношения между командиром и политработником, то только там, где они
по слабости командира или по взаимному непониманию  складывались  неверно,
во вред войне, которая не новгородское вече! У них с Бережным, слава богу,
этого не было. Однако Серпилин все же чувствовал,  что  Бережному  в  душе
жаль с юности привычного и доброго слова "комиссар".  Даже  при  наилучших
отношениях в такой перемене служебного положения была своя боль.
   То ли Бережной понял, о чем думает Серпилин, то ли сам думал  об  этом,
но, с минуту просидев за столом, он сказал:
   - Поменьше заботься, Федор Федорович, о том, чтобы меня  в  моем  новом
положении не задеть. Имей в виду, мы, политработники, о  своих  званиях  в
последнюю очередь заботимся!
   - То есть это как понять? - спросил  Серпилин.  -  Вы,  политработники,
борцы за идею, а мы,  командный  состав,  только  и  мечтаем  о  чинах  да
званиях? Так, что ли?
   - Вот это - другое дело, вот это я тебя узнаю! - рассмеялся Бережной. -
Вот так и дальше не будем друг другу спуска давать! А то  я  за  последнее
время  заметил:  ты  меня,  как  инкубаторного  цыпленка,   все   в   вату
заворачиваешь.
   - Ну уж и в вату! - смущенно усмехнулся Серпилин и вдруг спросил о том,
о чем уже давно собирался спросить: - А как у тебя в полках замполиты свое
новое положение переживают?
   - Ничего. Раз партия приказала - переживут, - сказал Бережной. - Только
один Левашов со мной разговор имел, просился, как новые  звания  присвоят,
сразу же дать ему строевую должность, не хочет  ходить  в  заместителях  у
Барабанова, живет с ним как кошка с собакой. А что, из него добрый  комбат
выйдет!
   - Может, и больше комбата выйдет, - задумчиво  сказал  Серпилин,  -  да
полк  жаль  лишать  такого  политработника.  А  если  Барабанов  на  полку
останется, тем более.
   - А он останется?
   - Не растравляй  рану.  Знаешь  же,  что  изнасиловали  меня!  Вот  так
отступишь, не поставишь вопрос на попа, а потом ночей  не  спишь:  во  что
обойдется твой грех? Начинать наступление с командиром полка,  в  которого
слабо верю, - мозоль на душе!
   - Брось расстраиваться, Федор Федорович, - сказал Бережной, - дивизия у
нас хорошая, один Барабанов обедни не испортит.
   - Это как сказать!
   Ординарец принес чайник, заварку и стаканы.
   - Такие дела, комиссар, - по привычке  называя  так  Бережного,  сказал
Серпилин, переждав, пока не вышел ординарец. - Сержусь на себя,  что  взял
Барабанова. В первые дни приглядывался, мечтал, что командующий прав, а  я
ошибаюсь. Теперь ко всему выяснилось, что еще и пьет! Какие уж тут  мечты!
Тебе как, покрепче?
   - Покрепче. После таких разговоров действительно  только  чай  пить,  -
рассмеялся Бережной.
   - А вот и Пикин, - сказал сидевший лицом к дверям Серпилин. -  Что  это
ты тащишь?
   Пикин  скинул  полушубок  и  торжественно  поставил  на  стол   бутылку
шампанского.
   - Удивил! - сказал Серпилин.
   - Сам удивляюсь, - подсел к столу Пикин. - Супруга еще ко дню  рождения
с оказией прислала, а я додержал. Откроем?
   - Да уж потерпим до двадцати четырех, - сказал  Серпилин.  -  Пока  чаю
выпей.
   - Так подожду, - сказал Пикин. - Дай, Федор Федорович,  итоги,  что  ты
нам читал, хочу своими глазами...
   Серпилин полез в карман гимнастерки и достал несколько  листков,  густо
исписанных разборчивым писарским почерком. Это были "Итоги шестинедельного
наступления наших войск", переданные из Москвы и  записанные  дивизионными
радистами. С чтения  вслух  этих  итогов  и  началась  сегодня  новогодняя
встреча. Размножив под копирку, их дали перед отъездом командирам  полков,
чтобы в полках и батальонах за ночь сняли как можно больше копий  и  утром
довели до каждого солдата, не дожидаясь армейской газеты.
   О силе впечатления Серпилин судил по себе. Ни одна работа на  свете  не
поглощает человека так целиком,  как  работа  войны.  И  вдруг,  когда  он
сегодня в первый раз, еще не вслух,  а  про  себя,  прочел  шестинедельные
итоги боев, он ощутил весь тот истинный масштаб  событий,  который  обычно
скрадывался повседневными заботами, с  утра  до  ночи  забивающими  голову
командира дивизии.  Его  дивизия  была  всего-навсего  малой  частью  того
действительно огромного, что  совершилось  за  последние  шесть  недель  и
продолжало  совершаться.  Но  это  чувство  не  имело  ничего   общего   с
самоуничижением; наоборот, это было возвышавшее душу чувство своей хотя бы
малой, но бесспорной причастности  к  чему-то  такому  колоссальному,  что
сейчас еще не умещается в сознании, а потом будет называться историей этой
великой и страшной войны.
   А хотя почему - потом? Это уже и сейчас история.
   - На, прочти еще раз вслух, - сказал Серпилин, отодвигая стакан с  чаем
и протягивая листки Пикину.
   - "В результате успешного прорыва и наступления наших  войск  в  районе
Сталинграда окружены следующие соединения и части немецких войск: 14, 16 и
24-я немецкие танковые дивизии... 71, 76, 79, 94, 100, 113,  297-я...",  -
читал Пикин, а Серпилин, облокотясь на стол, слушал так, словно слушал все
это в самый первый раз.
   Пикин читал  номера  окруженных  и  разбитых  немецких  дивизий,  цифры
уничтоженных  и  взятых  орудий,  танков,  самолетов,  цифры   километров,
пройденных   войсками   Сталинградского,   Донского,    Юго-Западного    и
Воронежского фронтов, южнее, севернее и западнее Сталинграда, на Верхнем и
Среднем Дону, на Калитве и Чире, в донских и калмыцких зимних степях...
   Монотонный голос Пикина звучал торжественно и грозно, а у Серпилина  на
душе творилось что-то странное. Он уже не облокачивался на стол, а сидел у
стены, далеко и от читавшего сводку Пикина, и  от  Бережного.  Отодвинулся
так, словно хотел получше разглядеть их обоих. Да так оно и было.
   То, что он слышал в чтении Пикина, было как гул,  как  что-то  далекое,
грозное и нарастающее, на фоне чего только и могли  существовать  мысли  о
собственной дивизии и этих двух людях, сидевших перед ним.
   Для того чтобы теперь все вышло так, как читал Пикин, их дивизия должна
была еще раньше, до этого, совершить все, что выпало на ее долю. А если бы
она этого не сделала, то всего, что теперь было, не могло быть.
   Да, она сейчас стояла и ждала своего часа, и они наступали там, в крови
и дыму. Но для того чтобы они могли сейчас, зимой, наступать там, она  все
лето и осень подставляла себя под миллионы пуль и десятки тысяч снарядов и
мин, ее давили в окопах танками и живьем зарывали  в  землю  бомбами.  Она
отступала  и  контратаковала,  оставляла,  удерживала  и  снова  оставляла
рубежи, она истекала кровью и пополнялась и снова обливалась кровью.
   О нем говорят, что он умеет беречь  людей.  Но  что  значит  -  "беречь
людей"? Ведь их не построишь в колонну и не уведешь с фронта туда, где  не
стреляют и не бомбят и где их не могут убить.  Беречь  на  войне  людей  -
всего-навсего  значит  не  подвергать  их  бессмысленной  опасности,   без
колебаний бросая навстречу опасности необходимой.
   А мера этой необходимости - действительной, если  ты  прав,  и  мнимой,
если ты ошибся, - на твоих плечах и на твоей совести. Здесь, на войне,  не
бывает репетиций, когда можно сыграть сперва для пробы - не так,  а  потом
так, как надо. Здесь, на войне, нет черновиков, которые можно  изорвать  и
переписать набело. Здесь все пишут кровью, все, от начала до конца, от аза
и до последней точки...
   И если превысить власть - это кровь, то и не использовать ее  в  минуту
необходимости - тоже кровь. Где тут мера твоей власти? Ведь все же чаще не
начальство или, на худой конец, трибунал определяют ее задним числом, а ты
сам, в ту минуту, когда приказываешь! Начальство  потом  в  первую  голову
считается с тем, чем кончилось дело, - успехом или неудачей, а не  с  тем,
что ты  думал  и  чувствовал,  превышая  свою  власть  или,  наоборот,  не
используя ее.
   Многие из тех решений и приказаний, в соответствии с которыми он обязан
был действовать летом и осенью, казались ему  сейчас  не  самыми  лучшими,
неверными, неоправданными. Но все же в конце концов в  итоге  все,  вместе
взятое, оказалось оправданным, потому что привело к той победе, о  которой
напоминал монотонный голос Пикина, уже подходившего к  концу  и  читавшего
теперь названия фронтов и фамилии командующих.
   Да, оправдано. Но люди, люди!.. Если бы  всех  их  оживить  и  посадить
вокруг...
   Он ощутил у себя  за  спиной  молчаливую  толпу  мертвых,  которые  уже
никогда не услышат того, что он слышит сейчас, и почувствовал,  как  слезы
подступают к горлу.
   А Пикин и Бережной, воевавшие вместе с ним  с  того  первого  июльского
дня, когда дивизия вступила в бой, все-таки живые и здоровые, сидят сейчас
здесь, рядом с ним, хотя нельзя сказать, чтоб щадили себя.
   Вот сидит Пикин, сухой и прямой, как жердь. Начальник штаба  дивизии  -
Геннадий Николаевич Пикин, который старше всех в штабе, потому что ему уже
исполнилось пятьдесят. Сидит Пикин,  который  был  штабс-капитаном  еще  в
царской армии, а потом, в гражданскую, не  воевал,  а  служил  в  запасном
полку, потому что ему не доверяли, и, кто знает, может, тогда это  было  и
справедливо.
   Сидит Пикин, которого в двадцатые годы уволили  из  пехотного  училища,
потому что его жена была сестрой нэпмана,  и  ему  пришлось  жить  заново,
кончать заочный институт и по длинной канцелярской лестнице  дослуживаться
до главного бухгалтера наркомата.
   Сидит Пикин, начавший войну  бойцом  ополчения  и  ставший  начальником
штаба дивизии, которому можно доверять как самому себе. В нем и сейчас, на
войне, осталось что-то от главного бухгалтера и в  смысле  точности,  и  в
смысле упрямства.
   Сидит Пикин, бессонный и неутомимый, но никогда не  забывающий  вовремя
поесть и выпить. Пикин со своей рыжей щеткой  усов  над  губой,  со  своим
сухопарым старорежимным лицом и тощей фигурой, за которую  его  дразнят  в
дивизии "Врангелем",  со  своими  исправными  письмами  толстухе  жене,  о
которой он говорит, что она в двадцатые  годы  была  красивейшей  женщиной
Москвы, и со своей девчонкой из роты связи, которая неизвестно  почему  не
чает души именно в нем, хотя могла бы влюбиться и в кого-нибудь помоложе.
   И знающий о Пикине все, что можно и нужно о нем знать, Серпилин сейчас,
глядя на него, испытывает благодарность к нему за то, что он остался жив и
сидит здесь и дочитывает эту сводку.
   И Бережной жив, хотя от него этого уже и вовсе трудно было  ожидать,  и
тоже сидит здесь и слушает Пикина, и на глаза у него  накатываются  слезы,
потому что он из тех, что и смеются и плачут без раздумий.
   Бережной, с его снятым уже во время войны строгим выговором  за  брата,
бывшего секретаря горкома в Донбассе, о котором он на памяти Серпилина так
ни разу и не заговорил; в то, что брат - враг народа,  видимо,  не  верит,
сказать это во весь голос не может, а вполголоса не умеет.
   Бережной - наголо бритый, короткий, крепкий, с толстой шеей,  толстыми,
железными руками, шумливый и сентиментальный Бережной, с  его  шахтерскими
словечками и шахтерскими песнями, с его донбасской юностью двадцатых годов
и неумелыми стишками в газете "Кочегарка". Он зачем-то до сих пор возит их
при себе вместе с юношеской карточкой;  оказывается,  у  него  была  такая
пышная чернокудрая шевелюра, какой теперь просто и не вообразишь, глядя на
его лысую голову.
   Бережной - дитя комсомола, а до этого  беспризорник,  милостью  сыпного
тифа в пятнадцать лет - круглый сирота  и,  между  прочим,  по  документам
еврей. Об этом мало кто  знает  в  дивизии,  да  и  навряд  ли  это  имеет
какое-нибудь значение для него самого.
   Бережной, горячий и пристрастный к людям, но при этом  всегда  готовый,
не раздумывая, положить свою жизнь за любого из них.
   И ему Серпилин тоже благодарен за то, что он жив и сидит сейчас  здесь,
рядом с ним, ему было бы очень тяжело потерять вот этого Бережного.
   Пикин - это июльский приказ Сталина, тот самый, страшный,  после  сдачи
Ростова и Новочеркасска: "Ни шагу назад!" Его читали перед  строем,  когда
дивизию прямо с эшелона швырнули в бои, чтобы заткнуть дыру  еще  там,  за
Средним Доном, далеко от Сталинграда. Но затыкать дыру было уже поздно,  и
дивизия стала магнитом, с утра до ночи притягивавшим к себе удары с  земли
и с воздуха. Она приняла на  себя  часть  того,  что  причиталось  другим,
кого-то спасла от гибели, но и сама начала гибнуть. Ей уже обрубили фланги
и зашли в тыл, а приказа на отход все не было, и о двух везших этот приказ
убитых по дороге офицерах связи Серпилин узнал только от третьего. Но  еще
перед тем, как к ним наконец добрался  этот  третий,  вечером  в  окопе  к
Серпилину подошел высохший в щепку Пикин и сказал, тыча в руки бумажку:
   - Вот мое заявление.
   Серпилин сначала от неожиданности не понял, что это за заявление  (даже
мелькнула нелепая мысль: не отставки ли просит?), а потом понял и сказал:
   - Это не мне - комиссару.
   - Не видел его с утра, - сказал Пикин, - и не знаю, увижу ли. Возьмите!
   И Серпилин взял и положил в карман гимнастерки и спросил только:
   - Хорошо подумали?
   - Уж как-нибудь, время было, - сказал  Пикин,  повернулся  и  пошел  по
окопу.
   И Серпилин, хотя не спросил его об этом  ни  тогда,  ни  потом,  понял.
Пикин подумал в тот вечер о плене, и свое заявление в партию, которого  от
него давно ждали, подал, именно подумав о плене. Если они окажутся в плену
и им  крикнут:  "Кто  из  вас  коммунисты?"  -  начальник  штаба  дивизии,
штабс-капитан  царской  армии,  беспартийный  Пикин  не  хотел   поддаться
соблазну и остаться в строю, когда его  командир  дивизии  выйдет  на  шаг
вперед. Наверное, в тот  отчаянный  вечер,  когда  казалось,  что  дивизия
останется в окружении и погибнет, он хотел до  самого  конца  выдавить  из
себя мысль о возможной там, в плену, поблажке.
   Пикин - это переправа  через  Дон,  после  того  как  половина  дивизии
полегла там, за Доном. Серпилин в тот день оказался в окруженном полку  на
отшибе, и, когда на закате  все  же  пробился  и  вывел  остатки  полка  к
переправе, оказалось, что на переправе нет бедлама, который  он  страшился
увидеть, а порядок, и этот порядок навел подошедший сюда с  ядром  дивизии
Пикин. Перетащенные за Дон батареи прикрывали  переправу  огнем,  в  степи
полукольцом поднимались дымы подожженных немецких танков; две счетверенные
пулеметные установки у понтонного моста, захлебываясь, бесстрашно, в  упор
били по пикировавшим на переправу самолетам.
   На переправе творился кромешный ад и каждую минуту погибали люди, и все
же на ней существовал порядок, и этот порядок обеспечивал Пикин,  стоявший
на берегу, не в окопе, который ему вырыли, а во весь рост, на самом виду у
смерти, потому что сейчас это от него и требовалось.
   А в пяти шагах от  Пикина,  на  траве,  раскинув  руки,  лежал  мертвый
помощник начальника штаба полка по разведке, старший лейтенант Брускин.
   - Убили Брускина, - сказал Серпилин, глядя на мертвого.
   - Разрешите доложить,  товарищ  комдив,  -  сказал  Пикин,  приложив  к
козырьку крепко сжатые, недрогнувшие пальцы, - бывший комендант  переправы
Брускин, самовольно покинувший свой пост, возвращен и расстрелян  в  связи
со сложившейся обстановкой. Лично мной.
   И только теперь Серпилин заметил: Брускин лежит на земле в  гимнастерке
с сорванными петлицами.
   Да, Пикин - это тот день на переправе и многие другие такие же  дни,  и
вообще, когда думаешь о Пикине, невольно вспоминаешь  самые  тяжелые  дни,
наверное, потому, что там он и оказывался на высоте  положения.  А  легких
дней вообще было мало.
   Бережной - это тоже  нелегкие  дни.  Бережной  -  это  зарево  горящего
Сталинграда в тот день, когда немцы прорвались к Волге и пришлось загибать
фланг и отходить на север. На горизонте стояло зарево Сталинграда,  и  они
сидели ночью вдвоем в одинокой хате, на перепутье уходивших в тыл дорог, и
Бережной плакал от горя и оттого, что, оставшись вдвоем, впервые за  много
дней и ночей мог дать волю своим чувствам.
   Он был ранен, но не вышел из  строя.  Щека  и  надбровье  у  него  были
рассечены осколком мины, бритая голова наискось  забинтована:  из  одного,
открытого глаза текли слезы, а  на  грязном  бинте  под  вторым,  закрытым
глазом проступало мокрое пятно, потому что и этот  второй,  закрытый  глаз
Бережного там, под бинтами, тоже плакал.
   - Да что ж  мы  творим  с  тобой?  -  яростно  сквозь  слезы  спрашивал
Бережной. - В июле приказ Сталина читали, клялись всем святым  и  все-таки
до Волги дошли - живые! Какие же мы сволочи после этого!
   И хотя в голосе Бережного звучало отчаяние, оно  было  только  минутной
оболочкой его решимости сражаться до своего смертного часа.
   Бережной  -  это  первый  день   наступления   в   сентябре,   севернее
Сталинграда, когда, получив приказ пробиться к сталинградцам, в первые  же
часы продвинулись на три километра.  Всем  казалось,  что  дело  пошло,  и
Бережной в фуражке, обсыпанной землей,  в  шинели,  изорванной  осколками,
ввалился к Серпилину на НП после того, как облазил два полка, и жадно  пил
воду из кружки, и, смеясь, рассказывал, как его два раза чуть не убили, и,
узнав, что в третьем полку заминка и бомбежкой прервана связь, все так  же
весело махнул рукой, нахлобучил фуражку  и,  сказав:  "Ничего,  доберусь",
попер в полк.
   Но Бережной - это и следующий день того же  самого  наступления,  когда
стало ясно, что немцы остановили нас, задушили с воздуха, прижали к земле,
и когда на НП дивизии среди бела дня  под  бомбежкой  прорвался  на  своем
"виллисе" командующий армией Батюк  и  с  порога  беспощадными  площадными
словами стал крестить Серпилина за то, что дивизия с  утра  не  прошла  ни
метра.
   Серпилин молчал, потому что если б он открыл  рот  и  сказал  все,  что
думает о Батюке и его словах, то вышедший из  себя  Батюк  мог  дать  волю
рукам, и тогда оставалось бы пустить пулю в лоб ему или себе.
   Но бритая голова Бережного налилась кровью, и он не своим,  задавленным
голосом спросил, перебивая Батюка посреди его ругани:
   - Товарищ командующий, разрешите обратиться?
   И голос его был таким, что Батюк остановился и взглянул на Бережного.
   - Я не знаю, почему молчит командир дивизии, - сказал  Бережной,  -  но
как же вы смеете с нами так говорить, как будто мы  ваша  барская  дворня,
нерадивые  холопы!  Какой   же   вы   коммунист   после   этого,   товарищ
командующий?..
   Батюк с искаженным  лицом  надвинулся  на  Бережного,  и  Серпилин  уже
вскочил, чтобы встать между ними, но Бережной сам отступил на два  шага  в
угол блиндажа, заложил руки за спину, из багрового стал белым и сказал:
   - Не подходите, товарищ командующий, я этого и отцу не позволял!
   И Батюк опомнился. При всей его грубости и даже хамстве жило в его душе
непогасшее чувство солдатской справедливости.
   В  первый,  удачно  начатый  день  он  уже  поверил,  что  пробьется  к
Сталинграду, и свалившиеся потом несчастья  довели  его  до  от