ообще что-то думала о твоей  жизни?  При
чем тут она?
   Он замолчал и уперся, сам себе сопротивляясь. И на  его  лице  от  этой
борьбы с самим собой появилось то жестокое выражение, которое она сразу же
заметила. Он умел быть жестоким к самому себе, таким был и сейчас. Но  она
не поняла этого; ей показалось, что он сейчас молча упрекает  не  себя,  а
ее.
   - Не сердитесь, что я проголосовала на  дороге  и  вскочила  к  вам  на
подножку. Я могу и соскочить... Но мне не хочется.
   И в этот момент - не раньше, когда она ждала этого, а сейчас, когда  не
ждала, - он наклонился над столом и поцеловал ее лежащие  на  столе  руки;
одну и другую. А потом, разогнувшись и откинувшись на стуле, сказал:
   - Это не вы проголосовали, а  я.  Так  что  если  кого  и  спихивать  с
подножки, то как раз меня!
   Это было сильно сказано. Пожалуй, даже слишком сильно, так,  что  вроде
уже нечего было больше говорить.
   Если угодно, это было признание в том, что ты ему необходима, и в устах
такого человека оно звучало куда значительнее расхожих мужских слов о том,
как ты хороша собой и как ты нравишься. То, что она все еще хороша  собой,
она знала, то, что нравится, не раз слышала и тоже знала. Знала и  сейчас.
А  вот  с  какой  силой,  оказывается,  он  способен  сказать  ей  про  ее
необходимость для него - этого не знала. И ни здравый  смысл,  напомнивший
ей сразу же о тысяче вещей - о войне, о годах, о сыновьях, ни ее  склонный
к иронии ум - ничто не смогло помешать  рождению  простой  и  до  глупости
счастливой мысли: "Вот так и сводит людей  судьба!"  Хотя  судьба  еще  не
свела их и могла не свести.
   Ничего не ответив на его слова про подножку, только сказав глазами, что
никуда они оба не соскочат, она заговорила о делах. Сегодня  -  она  знала
это от начальника санатория - в Москву звонили по ВЧ  из  штаба  фронта  и
нетерпеливо интересовались здоровьем Серпилина. Говорить ему об  этом  она
не хотела, чтобы зря не волновать его, но некоторые  меры  считала  нужным
принять.
   - На днях у нас здесь будет на консультациях главный терапевт армии,  я
вас к нему приведу,  а  вы  уж  потрудитесь  произвести  на  него  хорошее
впечатление своим состоянием здоровья и видом,  чтобы  вдруг  не  застрять
потом на комиссии. Не хочу, чтоб  комиссия  закончилась  не  так,  как  вы
ждете. Если вас задержат, все равно душой будете уже не здесь, а там...  А
нам таких не надо.
   Она улыбнулась, а он  подумал,  что  раз  зашла  речь  о  его  лечении,
наверное, пора подниматься.
   - Идите, вам и правда пора, -  сказала  она,  встретив  его  выжидающий
взгляд.
   Сказала так потому, что сейчас, после всего уже сказанного ими  обоими,
ей осталось только одно из двух: или это, или "останьтесь".



4

   В тот день, когда Серпилин с Батюком вдали от фронта, в  Архангельском,
вспоминали о члене Военного совета фронта генерал-лейтенанте Львове, Львов
тоже  вспомнил  о  Серпилине  и,  позвонив  члену  Военного  совета  армии
Захарову, вызвал его к себе.
   - Когда прибыть? - спросил Захаров.
   - Сейчас, - тоном  ответа  Львов  подчеркнул  неуместность  вопроса.  -
Сколько вам надо на дорогу?
   - Два часа.
   - Жду вас.
   Тому, что вызывал глядя на ночь, даже не спросив при этом -  можете  ли
сейчас выехать? - удивляться не приходилось. У Львова свой распорядок  дня
- любит работать по ночам,  а  какой  распорядок  у  других  и  когда  они
успевают спать, его не интересует.
   Чертыхнувшись, Захаров надел  шинель  и,  прежде  чем  ехать,  зашел  к
исполняющему обязанности командарма, начальнику штаба Бойко.
   - Поужинаем? - спросил Бойко.
   Обычно они - так это было заведено еще Серпилиным, - закончив все  дела
и подписав все бумаги, намечали планы на будущий день и вместе ужинали.
   - Не могу, - сказал Захаров. - Зачем-то понадобился товарищу Львову.
   - Сейчас?
   - Лично, срочно! Даже  поинтересовался,  за  сколько  доеду.  Чего-либо
особого в штабе фронта сегодня не почувствовал?
   - Наоборот. За весь день всего два раза звонили.
   - Значит, он в сегодняшнем номере нашей армейской газеты что-нибудь  на
ночь глядя обнаружил. Или передовая не такая, или сверстали  не  так.  Или
свежая идея пришла, с которой подождать до завтра сил нет... Мог бы  и  по
телефону, но, наверно, решил лишний раз поднять по тревоге, проверить  мою
боевую готовность!.. Бывай здоров.
   - А как же с поездкой в семьдесят первый корпус? - спросил Бойко.
   - Поедем в семь, как условились. Как встанешь  -  позвони,  разбуди.  А
если надолго задержит, прямо там и съедемся, в дороге посплю.
   Захаров вздохнул, устало погладил круглую седую голову и вышел.
   Водитель дремал, навалясь на руль.
   - Поехали, Николай, - сказал Захаров,  толкая  его  в  плечо  и  садясь
рядом. - Если засну, учти: за час пятьдесят минут должен довезти до места.
   Но, несмотря на усталость, против ожидания спать не потянуло.
   - Товарищ генерал, - заметив, что Захаров не  спит,  спросил  водитель,
ездивший с ним еще до войны, когда Захаров  служил  в  Московском  военном
округе, - не слыхали, когда командующий армией вернется?
   - Кто его знает. Писал, что поправляется, но последнее слово не за ним,
а за медиками. Почему спросил? Так просто или солдатская почта  что-нибудь
на хвосте принесла?
   - Так просто. Вижу, вы без него скучаете...
   Захаров действительно скучал по  Серпилину,  хотя  скучать  времени  не
было.  Армия  пополнялась  людьми  и  техникой,  готовилась  к  боям  и  к
форсированию водных преград. Каждый день то учения и тренировки, то  сборы
командного и политического состава, то поверки. Считается затишьем,  а  на
деле ни сна, ни отдыха.
   "Скучать" - это слова! Это проще всего. А  суть  дела  -  чтобы  и  без
Серпилина все шло своим чередом.
   "Бойко молодой, еще год назад - полковник, а тут - един в  двух  лицах;
на плечах и то, что сам раньше тянул, и то, что -  Серпилин.  Разрывается,
но делает, и даже нельзя сказать про него, что разрывается. Весь в поту, а
мыла не видно", - с уважением вспомнил о Бойко Захаров, не любивший людей,
которые везут свой воз кряхтя, всем напоказ.
   "Зачем он меня вызвал?" - думал Захаров о Львове.
   В прошлый раз вот так же глядя на ночь  вызвал  и  приказал  сделать  в
армейской газете  полосу  об  опыте  снайперского  движения  и  целый  час
объяснял, как именно надо составить эту полосу. Объяснял со знанием  дела,
но непонятно: почему ночью? И почему вызвал тебя?
   При всей важности такой полосы в газете все же не члену Военного совета
ее верстать, а тому, кому положено, - редактору. За все сразу хвататься  -
можно и главного не успеть!
   Правда, есть и другая постановка вопроса; как же так? Я, член  Военного
совета фронта, во все вхожу, все успеваю,  а  у  тебя,  у  члена  Военного
совета армии, времени на это нет?
   Казалось бы, что возразишь? Но возразить можно. Все, что я упустил  или
не успел, - это тебе сверху видно, или считается, что видно, и  если  тебе
там, наверху, ударило в голову встрять самому в какую-нибудь мелочь, то я,
конечно, должен от этого в восторг прийти! Это ясно! А вот не  упустил  ли
ты сам там, наверху, за всеми этими мелочами  чего-нибудь  поважней  -  об
этом мне спрашивать не положено. Хотя вполне возможно, что так оно и есть.
И спи ты хоть по два часа в  сутки,  всего  на  свете  все  равно  сам  не
переделаешь. А раз так - значит, все же надо делить: одно делаешь  сам,  а
другое - другие. Если они, конечно, на своих местах сидят. А сделать  так,
чтобы они на своих местах сидели, - это и есть самое главное, без чего,  в
какие бы мелочи ни влезал, далеко не уедешь.
   "Интересно, зачем все же вызвал? - еще раз подумал  Захаров.  -  Может,
после того как знакомился с армией, надумал кого-нибудь, кто понравился, к
себе в Политуправление фронта забрать?..  Хорошо  бы  Бастрюкова  от  меня
забрал. Кажется, понравился ему, два часа ночью на беседе у него сидел.  И
вышел такой довольный, словно яичко снес. Отдам - не охну..."
   Он даже рассмеялся от мысли, какой подарок,  сам  того  не  подозревая,
сделал бы ему Львов, забрав наконец от него Бастрюкова.
   - Что, товарищ генерал? - спросил водитель.
   - Анекдот вспомнил.  Как  фрицы  начальника  военторга  в  плен  взяли.
Командующему доложили и  спрашивают:  "Прикажете  отбить?"  А  командующий
говорит: "Не надо, мы с ним уже  два  года  мучаемся,  пускай  теперь  они
помучаются..." Подумал про одного работничка. И вспомнил. Не слыхал?
   - Слыхал. Вы один раз рассказывали.
   - А чего ж ты по второму разу смеешься? Значит, память у  меня  уже  не
та, не смеяться, а плакать в пору...
   Приехали в штаб фронта и остановились у избы,  которую  занимал  Львов,
без опоздания, ровно в час ночи.
   Захаров скинул шинель и бросил ее на сиденье "виллиса".
   - Будешь спать - накройся.
   Он потер левой рукой правую, озябшую, пока всю дорогу на ветру держался
за переднюю стойку "виллиса", предъявил документы автоматчику, поднялся на
крыльцо и открыл дверь.
   За столом, привалясь к стене, подложив под толстую щеку  толстую  руку,
спал толстый полковник, уже давно состоявший  при  Львове  одновременно  и
адъютантом и офицером для поручений и, как хвост, ездивший за ним с фронта
на фронт.
   "И как  он  только  сохраняется  такой  рыхлый  при  таком  беспокойном
начальстве? Другой бы на его месте давно последний вес потерял", - подумал
Захаров о спящем полковнике и озорно гаркнул так, что  тот  подпрыгнул  на
стуле:
   - Явился по приказанию генерал-лейтенанта! Прошу доложить...
   Подпрыгнув на стуле и проснувшись, полковник неохотно встал и,  моргая,
сказал  недовольным  голосом,  что  товарищ  Львов  еще  не  вернулся   от
командующего. Сказал, называя своего начальника  не  по  званию  и  не  по
должности, как принято в армии, а  именно  "товарищ  Львов",  по  привычке
вкладывая в эти слова свой особый смысл: то, что его начальник был  сейчас
генерал-лейтенантом,  имело  меньшее  значение,  чем  то,  что  он  был  и
оставался "товарищем Львовым".
   Полковник постоял  несколько  секунд  за  столом  напротив  Захарова  и
наконец, словно делая ему одолжение, кивнул на дверь:
   - Пройдите, подождите там.
   Захаров  прошел  в  соседнюю  комнату,  оставив  дверь  открытой.   Его
заставило сделать это какое-то едва уловимое колебание в тоне полковника.
   Он оглядел комнату. В прошлый раз Львов принимал  его  не  здесь,  а  в
соседней деревне, в Политуправлении фронта: там, где  вдруг  вспомнил  про
эту полосу в газете, туда и вызвал.
   Комната была довольно большая, с  бревенчатыми,  чистыми,  может  быть,
даже специально вымытыми, стенами. На стенах ничего не висело: ни старого,
оставшегося от хозяев, ни нового.
   Один угол комнаты был завешен от пола до потолка  сшитыми  в  два  ряда
плащ-палатками, а на всем остальном пространстве  стояли  только  стол  со
стулом, несгораемый ящик и еще четыре  стула  напротив  стола,  по  другой
стене. Больше ничего.
   На столе лежали: большой чистый блокнот, толстый карандаш  -  с  одного
конца синий, с другого - красный - и очечник. Ни бумаг, ни карт - ничего.
   Правда, стол был канцелярский, с ящиками, и, наверное, и бумаги и карты
- все, без чего не обойтись, лежало там и в несгораемом ящике. Но  сейчас,
когда в комнате не было хозяина, ничего этого на виду тоже не было.
   Захаров прошелся по комнате, сел и вдруг почувствовал  себя  не  членом
Военного совета армии, а сидевшим на стуле у стены посетителем.
   Стул был жесткий, желтый, крашеный, канцелярский. Такой же, как  четыре
других стула - еще три у стены и один там, с той  стороны,  за  столом.  И
стол был такой же точно - желтый, крашеный.
   Захаров подумал, что, наверно, все это возилось с собой - с  фронта  на
фронт. О Львове было  известно,  что  он  до  сих  пор  подолгу  нигде  не
задерживался.
   И эту занавеску на кольцах, сшитую из шести плащ-палаток, скорей  всего
тоже возили с собой. Что там - за ней?  Наверное,  всего-навсего  складная
койка да один чемодан.
   Почему-то при мысли о Львове казалось, что он  может  возить  за  собой
этот канцелярский стол и стулья, но что у него больше одного  чемодана,  в
голову не  приходило.  Да  и  этот  свой  чемодан  и  койку  он  отгородил
занавеской от чужих взглядов, чтобы, не дай бог, не подумали,  что  и  он,
как все люди, и спит на койке и чистое белье в чемодане держит.
   Комната была такая, что даже не требовалось надписи: сделал свое дело -
уходи. И так не засидишься!
   Сидя на стуле у стены и почему-то даже не закинув по привычке  ногу  на
ногу, Захаров думал о Львове и о том не до конца еще понятном  ему  самому
впечатлении, которое производил на него этот человек.
   Слышал о нем  больше  чем  достаточно  и  даже  один  раз  был  у  него
пятнадцать минут по вызову на Дальнем Востоке. Но та встреча  не  в  счет,
другие обстоятельства. По сути, знакомство состоялось здесь, на фронте,  и
больше всего за те три дня, что Львов недавно пробыл у них в армии.
   Разное было за эти три дня: и понятное и малопонятное.  Были  вызовы  и
разговоры по ночам, когда только что заснувшие и не ожидавшие вызова  люди
хлопали, не выспавшись, глазами и чувствовали себя виноватыми перед  лицом
бессонного начальства. Хотя, наверное, если взять на круг, они  не  меньше
его трудились и не больше его спали.
   Один  Бастрюков,  как  видно  загодя   разузнав   привычки   Львова   и
благополучно выспавшись днем - он это  умел,  -  глядя  на  ночь  был  как
огурчик.
   Конечно, строго говоря, на войне ночи нет. Должен быть  как  штык  -  в
любое время суток. Если действительно необходимо. Но Львов, как показалось
Захарову, любил держать людей в напряжении - надо или не надо.  Как  будто
им этого и так не хватает на войне!
   На передовой Львов много лазил  по  переднему  краю,  и  это  в  разных
случаях вызывало в Захарове разные чувства. В одном полку Львов не  только
по всему переднему краю прошел, но и в ячейки боевого охранения  залез,  в
переднюю яму к переднему солдату. И оказалось потом -  не  просто  так,  а
имел сигнал, что по двое суток горячей пищи туда не доставляют, люди сидят
даже без сухого пайка. И полез сам и докопался, и в одной роте оказалось -
верно, так и было. И пришлось старшину  роты  под  трибунал.  И  замполиту
полка влетело, и замполиту дивизии, и самому Захарову пришлось краснеть...
   Но в других местах Львов лазил по переднему краю непонятно зачем. Лазил
так, словно хотел выбрать  участок  для  прорыва,  оценить  передний  край
противника. А на самом деле и не выбирал, и  не  оценивал,  и  не  задавал
вопросов, которые бы имели к этому  отношение.  Просто  лазил,  таская  за
собой без необходимости целую свиту: от  замполита  корпуса  до  замполита
полка, заставляя их белеть от страха не столько за свою,  сколько  за  его
жизнь. Лазил, словно хотел уязвить их, что они без него там не  бывали,  а
вот он приехал - и им пришлось!  А  они  и  без  него  там  бывали,  когда
требовалось.
   Говорил там, в окопах,  со  многими,  иногда  подолгу,  особенно  когда
немцы,  заметив  шевеление,  открывали  огонь;  как  бы   испытывал   этим
окружающих. Узнал, что у солдат махорка крошится по  карманам:  не  в  чем
держать, - и приказал тыловикам немедленно пошить кисе-" ты.  А  в  то  же
время ни одного теплого человеческого слова так никому  и  не  сказал,  не
запомнилось.
   Были и обижавшие людей мелочи. Что ночевал все три ночи у  них  там,  в
армии, и одну из этих ночей на передовой, - хорошо. А  вот  что  с  собой,
оказывается, возил закатанный в валик тюфячок, тощенький, как подстилка, и
этот  тюфячок,  и  свои  простыни,  и  одеяло  приказывал  класть   поверх
постеленного, это уже ни к чему. Вшей, что ли, боялся или думал, что ему в
армии чистого белья не найдут и не постелят... И водки ни разу ни с кем ни
глотка не выпил, как бы отодвигая людей  от  себя.  И  главное,  этот  его
Шлеев, полковник, за ним не только термос, но и отдельный стакан возил,  и
в пергамент завернутые какие-то диетические котлетки, и  что-то  там  еще,
тоже свое, отдельное. А при всем этом был способен днем, на брюхе, в грязь
доползти до боевого охранения...
   Захаров, посмотрев на часы - он ждал уже  тридцать  минут,  -  еще  раз
оглядел комнату Львова, которая, казалось, говорила о своем  хозяине,  что
ничего, кроме порученного ему дела, в его жизни не  было  и  не  будет,  и
вдруг  вспомнил  рассказ  своего  однокашника  по  Толмачевке,  начальника
Политуправления фронта Гаврилина, о жене Львова: жена его, уже  немолодая,
даже пожилая женщина, оказывается, работала начальником аптеки в одном  из
фронтовых госпиталей и за это время несколько раз  приезжала  к  мужу.  От
этого госпиталя  до  штаба  фронта  километров  сорок,  и  Гаврилин  узнал
стороной, что жена Львова в первый раз приехала и уехала  на  перекладных,
на попутных машинах. Он при случае спросил Львова: как же так вышло?  Если
у него машина была занята, нашли бы другую! А Львов ответил:  "Я  для  нее
особых условий создавать не буду. Пусть добирается, как все другие  люди".
"Выход из положения, конечно, нашли, -  посмеиваясь,  сказал  Гаврилин.  -
Пришлось мне после этого разговора - сердце не камень!  -  в  другие  разы
посылать за ней свою машину". А Захаров,  услышав  это,  подумал  тогда  и
снова подумал сейчас, что в такой сверхщепетильности  Львова  есть  что-то
показное,   обдуманное,   дающее   ему   возможность   с   высоты    своей
принципиальности  беспощадно  обрушиваться  на  других  людей  за   всякую
мелочь...
   - Здравствуйте, товарищ Захаров, -  сказал  за  спиной  Захарова  голос
Львова.
   Львов вошел, закрыл за собой дверь и, наскоро подав  руку  поднявшемуся
со стула Захарову, прошел за стол и сел.
   - Берите стул. Поговорим.
   Захаров взял стул и сел к столу, напротив Львова.
   - Вспомнил сегодня, что мы встречались с вами в  Хабаровске,  -  сказал
Львов.
   "Три дня был у нас в армии и не вспомнил, а сейчас  вдруг  вспомнил,  -
подумал Захаров. - Не иначе как моим личным делом интересовался".
   И он покосился на несгораемый ящик в углу, как будто  его  личное  дело
должно было лежать именно там, в этом ящике.
   - Был у вас в Хабаровске  по  вашему  вызову  в  мае  тысяча  девятьсот
тридцать восьмого года, -  сказал  Захаров.  -  Вы  многих  из  нас  тогда
вызывали. Думал - забыли.
   - Нет, не забыл. Вопрос о вашей судьбе стоял тогда достаточно остро.
   Захаров ничего не ответил.
   "К чему и для чего такое начало разговора? - подумал он.  -  Напомнить,
что давно знакомы, можно бы и по" другому. Или хочет подчеркнуть,  что  от
него тогда зависела моя судьба?  Вроде  бы  как  по  молчаливому  согласию
стараемся пореже вспоминать то, что болит. А он, видишь  ли,  вспомнил.  У
него, видно, не болит".
   - Чаю хотите? - спросил Львов.
   - Спасибо, с дороги неплохо бы.
   - Шлеев! - своим высоким, резким голосом  громко  через  дверь  крикнул
Львов.
   И сейчас же в открывшейся  двери  появился  его  толстый  полковник,  с
невыспавшимся белым лицом.
   - Нужно чаю, - сказал Львов.
   Полковник исчез, закрыв за собой дверь.
   Львов придвинул к себе блокнот и, взяв со стола  карандаш,  поставил  в
блокноте синюю цифру "один" и за ней скобку, но больше ничего не написал.
   Лицо у него было худое, треугольное: узкий подбородок и широкий лоб,  а
над ним густая шапка черных, жестких, курчавых волос.
   Сейчас, когда он сидел, глядя на блокнот, опустив тяжелые  веки,  и  по
этим векам и по морщинам у глаз было видно, что  он  человек  немолодой  и
усталый.
   "На двенадцать лет старше меня, но я давно седой, а он все еще  черный.
- Захаров поглядел на аккуратно, наверное,  только  сегодня  подстриженные
парикмахером виски Львова, в которых едва заметно пробивалась седина. - Ну
так что же будет во-первых?"
   Львов поднял глаза от блокнота и посмотрел на Захарова, словно сам  еще
не решил, что же будет во-первых и что в