в грязные сапоги на обрывок газеты. Ремень с кобурой  лежал
рядом с ним на табуретке, а  планшетка  -  на  столе.  Лампа  еще  горела,
закоптив все стекло.
   - Старший лейтенант, - окликнул Синцов и, не сбавляя голоса,  повторил:
- Старший лейтенант!
   Но старший лейтенант спал как убитый.
   Сначала Синцов хотел разбудить его и сказать, что  сам  намерен  сейчас
же, немедля, идти в Особый отдел, с конвоем или без оного -  это  уже  как
заблагорассудится товарищу старшему лейтенанту. Но, окликнув его два  раза
и не разбудив, передумал. Подойдя к столу, он не спеша  открыл  планшетку,
вырвал листок из лежавшей в ней полевой книжки, вытащил оттуда же из  ушка
заботливо очиненный карандаш, написал несколько слов и, взяв  с  табуретки
тот самый  пистолет,  за  который  в  разговоре  с  ним  хватался  старший
лейтенант, положил пистолет поверх записки. Уже подойдя к дверям,  он  еще
раз окинул насмешливым взглядом всю эту картину: спавшего без  задних  ног
старшего лейтенанта, догоравшую лампу, записку  с  положенным  поверх  нее
пистолетом...
   "Да, попади к тебе настоящий диверсант, плохо бы тебе пришлось!"
   На улице уже светало, дорога поднималась от выселок вверх по  косогору,
и там  версты  за  две  серели  крайние  дома  деревни.  Ефремов  как  раз
рассказывал о том, как он в темноте топал в  эту  гору;  колебаться,  куда
идти, не приходилось.
   Пройдя с  километр,  Синцов  посторонился,  чтобы  пропустить  несшуюся
навстречу полуторку.
   "Может быть, как раз за старшим лейтенантом",  -  усмехнулся  он  тому,
какая будет кутерьма, когда проснется старший лейтенант, и пошел дальше.
   Ефремов проснулся, услышав,  как  возле  дома  гудит  машина.  Вскочил,
откинул мешок, которым было занавешено окно, - на улице было уже светло, -
и, обернувшись, увидел, что политрука нет на месте. Он заглянул в соседнюю
комнату: не зашел ли политрук к старшему лейтенанту? Но старший лейтенант,
тоже услышавший гудок, лежал в комнате один, еще мыча сквозь сон и  в  два
кулака протирая глаза.
   Ефремов выскочил на улицу, подумал,  что  политрук  вышел  "до  ветру",
обошел вокруг  дома,  даже  окликнул  несколько  раз:  "Товарищ  политрук,
товарищ политрук!", но никто не отвечал ему.
   Тогда, немного помедлив в сенях, но не слишком, потому что  докладывать
предстояло неотвратимо, он вошел в комнату.
   Старший лейтенант сидел на койке и все еще протирал глаза.
   - Ну что, машина пришла? Я не ослышался?
   - Нету политрука, - вытянувшись, сказал Ефремов.
   - Как нету?
   - Нету! И на улице нету, нигде нету, - сказал Ефремов.
   - Вот! А называются  особисты!  Ушел!  Ушел,  сволочь,  диверсант!..  -
торжествующим от чувства своей правоты голосом закричал старший  лейтенант
Крутиков, и лицо его в эту секунду было настолько же счастливым, насколько
несчастным выглядело лицо Ефремова...
   В этот момент они оба еще не заметили записки Синцова.
   Записка была обнаружена, когда жестоко обруганный Ефремов уже вышел  из
комнаты,  а  старший  лейтенант  Крутиков   хватился   своего   пистолета.
Растерянно отодвинув  его  в  сторону,  он  несколько  раз  подряд  прочел
записку, радуясь только одному: что Ефремов,  слава  богу,  уже  вышел.  В
записке стояло всего четыре слова: "Ушел в Особый  отдел",  но  положенный
сверху собственный пистолет Крутикова был  таким  ядовитым  примечанием  к
этой записке, что старший лейтенант чуть не заплакал от унижения.
   А Синцов шел и шел себе по дороге. Несмотря на ранний час, он  встретил
нескольких военных, но на него никто не обратил особого  внимания,  потому
что он шел выбритый и одетый так же, как и другие. На нем были  ушанка  со
звездочкой, из-под которой только чуть-чуть белела  сбоку  полоска  бинта,
ватник и сильно прохудившиеся сапоги, но не у всех же сапоги  были  новые.
Он был без винтовки, но не у всех  были  винтовки.  Словом,  он  мало  чем
отличался от других военных людей, шедших и ехавших в тот час по дороге.
   Великое дело - принять решение. Даже походка,  несмотря  на  усталость,
делается от этого другой... Деревня, куда шел  Синцов,  если  смотреть  от
выселок, казалось, стояла прямо при дороге, а на самом деле  была  чуть  в
стороне. Впереди были разбитый бомбой мостик и объезд. За объездом  дорога
шла дальше прямо, а к деревне надо было свернуть вправо.
   Синцов подошел к объезду, когда  там  в  выбитой  грузовиками  глубокой
колее  застряла  недавно  обогнавшая  его  "эмочка".  Шофер   и   командир
выталкивали ее; шофер - отворив дверцу и одной рукой выворачивая  руль,  а
командир - схватясь за задний буфер.
   - Эй, боец! - обернувшись  и  заметив  Синцова,  закричал  командир.  -
Давайте сюда! Помогите вытащить! А ну, быстрее!..
   Синцов невольно послушался  этого  повелительного  окрика  и,  подойдя,
взялся за задний буфер. Они нажали вместе, и машина выехала из колдобины.
   - Ладно, спасибо, - сказал командир, разгибаясь и  отряхивая  от  грязи
полы шинели.
   Синцов тоже разогнулся, и они встретились глазами.
   Перед ним стоял Люсин, живой,  здоровый,  точно  такой  же,  каким  был
раньше, Люсин, но только не с двумя, а с тремя кубиками на петлицах.
   Они оба были удивлены, и, кажется, Люсин даже сильнее Синцова.
   - Люсин! Здорово!
   Они пожали руки друг другу, все еще продолжая удивляться.
   - А мы тебя уже списали в без вести пропавшие...
   - И жене сообщили?
   - Вот этого уж не знаю... Где ты был?
   - Только вчера из окружения вышел... Куда едешь? В  редакцию?  Где  она
теперь?
   Люсин наконец отпустил руку Синцова. Оттенок первого волнения  исчез  с
его лица и заменился чувством превосходства.
   - Когда уезжал на передовую, была в Перхушкове.
   - Да это же под самой Москвой! - воскликнул Синцов, даже и  сейчас  все
еще до конца не осознавая, как приблизился фронт к Москве.
   - Ну да!.. А где же еще? А вот пробыл пять дней на передовой, и ночью в
политотделе армии сказали, что редакция уже  не  в  Перхушкове.  Не  то  в
Москве, в "Гудке", не то за Москвой, по Горьковской.  Мы  последнее  время
были в поезде, так что, возможно, поезд и перегнали. А может, и в  Москве.
Вот какие дела! - бодро сказал Люсин.
   Бодрость эта происходила оттого, что он несколько дней подряд сидел  на
передовой и теперь, отдыхая от чувства опасности, встряхнувши перышки, как
воробей, ехал обратно в редакцию с планшетом, полным материалов.
   - А ты куда сейчас шел-то? - спросил Люсин и, вглядевшись в  исхудавшее
лицо Синцова, добавил: - Да, можно сказать, что от тебя половина осталась!
   - Куда? - переспросил Синцов. - Теперь, раз  тебя  встретил,  туда  же,
куда и ты, - в редакцию. Довезешь?
   Всего пять минут назад он был совершенно уверен, что его путь лежит вот
к этим двум, уже видневшимся крайним домам  деревни  и  больше  никуда,  а
сейчас ему показалось бы странным всякое другое намерение, кроме намерения
ехать в свою  собственную  редакцию  вместе  с  этим  свалившимся  с  неба
Люсиным.  Встреча  с  Люсиным  была  сама  судьба,  и,   конечно,   судьба
счастливая. Кто бы в ту минуту на его месте усомнился, что это так?
   - Конечно. Садись, - на самую маленькую, крохотную секунду  запнувшись,
сказал  Люсин.  -  Правда,  "эмка"  не  моя,  из  политотдела  армии,   но
подвезет... Правда, тут шоферам на днях драконовский приказ вышел:  никого
не подсаживать, - ну да, я думаю, ничего, а?.. - обратился  он  к  шоферу,
который стоял рядом, вытирая тряпкой руки.
   - Да уж ладно! - радуясь счастью  этого  вдруг  встреченного  человека,
улыбнулся шофер. - Тем более, если что, вы на себя возьмете! - добавил  он
и, открыв дверцу машины, освободил для Синцова место  рядом  с  занимавшим
половину заднего сиденья дорожным скарбом.
   Шофер сел за руль, Люсин  рядом  с  ним,  а  Синцов,  поерзав  плечами,
втиснулся на заднее сиденье; из горы накрытых плащ-палаткой вещей  ему  на
колени с грохотом свалились котелок с остатками пригорелой каши,  ложка  и
автомобильная фара.
   - Вы под ноги пихните, - обернувшись на грохот,  сказал  шофер.  -  Тут
одну машину разбомбило, я кое-что раскулачил с нее.
   Они ехали довольно быстро. И Синцов подумал, что так часа через три они
могут оказаться в самой Москве. Почти неправдоподобным казалось, что всего
двое суток назад утром, в это время, он был в плену... А  через  три  часа
будет в Москве... Это было почти невероятно, так же как и то, что  впереди
него сидел Люсин и что машина везла их в их собственную редакцию.
   У него  даже  появилась,  наверное,  несбыточная,  но  все-таки  как  в
лихорадке заколотившая его надежда: а вдруг Маша никуда  не  уехала  и  он
через несколько часов увидит ее?
   - Слушай! - окликнул Синцов Люсина. Хотя, в сущности, они раньше  знали
друг друга всего-навсего неполные сутки, но все пережитое  с  тех  пор  на
войне добавило к этим суткам такую силу давности,  что  она  с  первой  же
минуты заставила их обоих говорить друг другу "ты". - Слушай! -  Синцов  в
таких вещах  был  прямолинеен.  -  Ты  не  обиделся  на  меня  тогда,  под
Бобруйском?
   Он слишком много горя хлебнул  с  тех  пор  сам,  чтобы  задним  числом
чувствовать себя неправым перед Люсиным, но теперь он  лучше,  чем  тогда,
понимал, как трудно пришлось Люсину под Бобруйском, и не  хотел  оставлять
между собой и им даже тени обиды.
   Люсин расхохотался, не поворачиваясь к  Синцову,  и  хохотал,  пожалуй,
чуть дольше, чем следовало человеку, который в самом деле нисколько не был
обижен.
   - Нашел о чем говорить! - сказал он сквозь смех. - Во-первых, я и забыл
давно: в стольких  переплетах  с  тех  пор  был!  А  во-вторых,  наоборот,
благодаря тебе получил боевое крещение.
   "Благодаря тебе" как раз и было признаком незабытой обиды, но Синцов  в
ту минуту не обратил на это внимания.
   - А знаешь, я потом встретил того капитана-танкиста, и он...
   - Смелый мужик, но холера! - перебил Люсин.
   - Нет, ты слушай! Он говорил даже, что они тебя к  медали  представили,
но потом, когда ты в редакцию вернулся, похерили.
   - Ну и наплевать! - сказал Люсин, хотя ему было вовсе не наплевать.  И,
обернувшись к Синцову, раздвинул борта шинели. - Видал?
   На груди у него была новенькая медаль "За отвагу".
   - И без их помощи получил!
   - За что?
   - За ельнинские бои. С начала до конца  в  одной  дивизии  просидел.  И
угадал: как раз она Ельню и взяла. Командиру дивизии  -  Героя,  а  мне  -
медаль!
   Он непроизвольно сказал о командире дивизии и о себе так, словно только
о них двоих и стоило говорить.
   - Значит, не ругали меня танкисты! - Люсин не удержался и возвратился к
приятной для него теме.
   - Нет.
   - А что они еще говорили?
   - Да больше ничего. Разговор  о  тебе  так,  мельком  зашел,  -  сказал
Синцов,  не  заметив,  как  этим  "мельком"  задел  Люсина.  -  Не  успели
поговорить, через два часа опять в окружение попали.
   И он стал вперемежку рассказывать о двух своих окружениях - о первом  и
о втором.
   Люсин несколько раз перебивал его через плечо вопросами  и  замечаниями
и,  только  когда  Синцов  сказал  о  письмах,   отправленных   с   Мишкой
Вайнштейном, опять повернулся всей грудью:
   - Да ну? Вот где он был, оказывается! А  его  потом  искали,  искали...
Никаких следов! Пропал!
   - Пропал... - глухо, как эхо, повторил Синцов,  на  секунду  явственно,
как живого, увидев перед собой Мишку,  заботливо  засовывающего  в  карман
гимнастерки листки того, недошедшего, значит, письма.  Пропал...  А  тогда
казалось, что все будет наоборот...
   - Пропал! - повторил Люсин. - А ты что, не знаешь?
   - Откуда ж я знаю?..
   - Ну да, конечно.
   - Ну ладно, бог с ними, с  моими  баснями!  -  вдруг  посреди  рассказа
прервал себя Синцов, вспомнив слова старшего лейтенанта  и  с  облегчением
подумав о перемене в положении,  которая  произошла  между  тем  Синцовым,
который сидел ночью в избе и выслушивал  подозрительные  вопросы  старшего
лейтенанта, и тем Синцовым, что ехал сейчас вместе с Люсиным в  Москву.  -
Расскажи, что в редакции, а главное, что на фронте творится, и в Москве, и
вообще...
   - На фронте, насколько я понимаю, дерутся,  -  сказал  Люсин.  -  Немцы
жмут, а мы деремся. Что же нам больше делать?
   Хотя положение в армии, из которой он возвращался, на самом  деле  было
тяжелым и она отступала под ударами немцев, но  Люсин,  проведя  последние
дни на передовой, несмотря ни на что,  возвращался  в  редакцию  в  лучшем
настроении, чем уезжал. Он уезжал тогда в неизвестность, в пучину слухов о
происшедшей катастрофе, но даже самая тяжкая действительность  отступления
все-таки вблизи оказалась лучше того,  что  он  представлял  себе  издали.
Кроме того, он возвращался живой и здоровый... Он ответил Синцову  правду,
хотя и выразил ее с некоторой развязностью человека, спешащего подчеркнуть
свою бывалость.
   - А что в Москве, не знаю. Возможно, кое-кто и  в  штаны  наклал,  были
такие настроения, когда я  уезжал.  Приедем  -  увидим,  -  добавил  он  с
интонацией ревизора.
   Тем временем они проехали мост, по сторонам которого зарывали  в  землю
бетонные коробки дотов, потом миновали противотанковый ров и уходившую  за
горизонт полосу  сваренных  из  рельсов  рогаток,  потом  несколько  рядов
кольев, приготовленных под колючую проволоку, и  снова  еще  не  врытые  в
землю бетонные коробки дотов.
   - Всюду строят. Я тоже вчера из окружения прямо на стройбатовцев вышел,
- сказал Синцов.
   Неизвестно, как бы повернулось дело, не начни он этот разговор,  но  он
начал его, а начав, неотвратимо добрался до того места, из которого Люсину
стало окончательно ясно, что он  везет  с  собой  в  Москву  человека  без
документов.
   Конечно, Люсину, попавшему на фронт в первые дни  войны,  такие  случаи
были не в новинку, но зато ему в новинку было то, что именно он, Люсин,  а
не кто-нибудь другой, и именно сейчас, когда немцы под  Москвой,  на  свою
ответственность везет в  Москву  человека,  вышедшего  из  окружения  безо
всяких документов. Собственно говоря, мысль о такой возможности возникла у
него сразу, в первую же секунду, когда Синцов  спросил:  "Довезешь?"  -  и
этой мыслью и была вызвана  та  крошечная  пауза,  которую  сделал  Люсин,
прежде чем сказать: "Конечно!" Но тогда, когда они садились  в  машину,  у
него не хватило духу сразу спросить об этом: в повадке Синцова было что-то
такое уверенное, что язык не повернулся.  А  теперь  Синцов  сам  запросто
рассказывал, что у  него  нет  никаких  документов.  Да  еще  ругал  этого
старшего лейтенанта, который, по мнению Люсина, может, и был дурковат,  но
в общем-то действовал правильно.
   Синцов продолжал рассказывать, не заметив того, как шея Люсина  впереди
вдруг стала негнущейся, деревянной, Люсин перестал поворачивать голову,  а
в паузах вместо прежних восклицаний и вопросов с трудом выдавливал из себя
короткие "да-да".
   А Синцов все еще не замечал этого и продолжал говорить. То, что у  него
нет документов, особенно после вчерашней истории со  старшим  лейтенантом,
представлялось ему бедой, которую еще придется расхлебывать. Но сам  факт,
что он сейчас ехал с Люсиным, не в пример старшему лейтенанту знавшим, кто
он и откуда, ехал в редакцию, где его  тоже  знают  и  где  он,  возможно,
служил бы и до сих пор, не забудь они его в госпитале в  Могилеве,  -  все
это, вместе взятое, на время  приглушило  в  нем  ощущение  действительных
размеров свалившейся беды.
   Он все еще говорил и говорил, увлекшись и совершенно  не  замечая,  что
Люсин перестал реагировать. Ему и в голову не могло прийти то, о чем думал
сейчас Люсин, а между тем Люсин думал о вещах, имевших отношение  ко  всей
будущей судьбе Синцова.
   Один контрольно-пропускной пункт они проехали еще до начала разговора о
документах, проехали  без  подробной  проверки.  Боец  с  флажками  только
поглядел на притормозившую машину,  увидел,  что  в  ней  все  военные,  и
пропустил.
   Но  сейчас  впереди,  на   девятнадцатом   километре,   им   предстояло
остановиться  на  первом  уже  собственно  московском  КПП,   отличавшемся
особенной строгостью. Люсин помнил это еще по своему выезду  из  Москвы  и
сейчас жестоко ругал себя  за  легкомыслие,  с  которым  забрал  в  машину
Синцова.
   "Вот дурак! Надо было сразу спросить, - мучался  он,  готовый  стукнуть
себя кулаком по лбу. - Спросить и не взять, посоветовать, куда явиться,  и
пообещать сообщить в редакцию! А теперь что?.."
   -  Товарищ  политрук,  -  словно  отвечая  его  мыслям,  сказал  шофер,
обеспокоенный и рассказом Синцова, и еще больше хмурой физиономией Люсина,
- двадцать второй проехали, сейчас двадцать первый  промахнем,  а  там  на
девятнадцатом и КПП...
   Люсин ничего не ответил, еще с полкилометра  проехал  молча,  борясь  с
собой, и вдруг строго сказал:
   - Остановите машину! Давай-ка выйдем  на  минуту,  -  повернулся  он  к
Синцову.
   Синцов вышел, недоумевая, почему они остановились именно здесь.
   Как раз в этом месте на шоссе никого  не  было.  Справа  виднелся  лес,
слева - поля и дачные домики. Он силился  вспомнить,  как  называется  эта
подмосковная местность, но не мог.
   - Отойдем вон туда, подальше. - Люсин взял его  под  руку  и  отвел  на
несколько шагов от машины. Он не хотел разговаривать  при  шофере,  потому
что хоть и считал себя правым, но стыдился предстоящего разговора.
   - Слушай! - стесненно начал Люсин. - Положение под Москвой напряженное,
сейчас будет КПП, а у тебя нет документов.
   Но Синцов уже понял все, прежде чем Люсин договорил фразу.
   Люсин ожидал, что Синцов хоть  что-нибудь  ответит,  но  Синцов  только
смотрел ему в глаза тяжелым взглядом, предоставляя ему, если  он  захочет,
говорить дальше, а не захочет - остановиться на сказанном.
   - Ну, что ты молчишь? - сказал наконец Люсин.
   - А что мне говорить?
   - Если бы ты мне хоть сразу, когда садился в машину, сказал, что у тебя
нет документов...
   Синцов молчал, и у него было такое лицо, что Люсину показалось:  сейчас
размахнется и ударит!
   Люсин даже чуть-чуть отодвинулся, переступил с ноги на  ногу  и  только
после этого спросил:
   - Ну, так что?
   - Хорошо, - глухо сказал Синцов. - Доставь меня на КПП, и я сойду.
   - Тут уже недалеко, - с запинкой  сказал  Люсин.  -  Я,  конечно,  могу
подвезти тебя еще немного,  но  перед  самым  КПП  нельзя,  надо  хоть  за
полкилометра...
   - А почему за полкилометра, почему не на  КПП?  -  Синцов  уже  начинал
понимать, почему не на КПП, но у него не было оснований щадить Люсина.
   - Потому что... - Люсин запнулся. Предстояло самое  трудное.  -  Потому
что строго запрещено возить посторонних, тем более без документов. Ты  сам
подумай, и водителя мы подводим, и мне будут бессмысленные неприятности. А
тебя все равно задержат, со мной или без меня, все равно остановят на этом
КПП... А я везу материалы. Мне не из-за себя, а из-за них надо спешить!  А
мне прямо здесь, на месте, могут пять суток дать за то, что  я  тебя  везу
вот так, без документов... Им даны такие права! А тебе -  доедешь  ты  или
дойдешь - какая разница?..
   - Подумаешь, какое дело - пять суток! - Синцов усмехнулся, несмотря  на
всю тяжесть своего  положения.  -  По-твоему,  нет,  а  по-моему,  большая
разница: с тобой я приеду на КПП, ты меня сдашь или я один, пешком,  приду
из окружения! Черт его знает,  как  я  вдруг  здесь,  под  самой  Москвой,
оказался! Откуда шел? Почему? Поди объясни, что ты не дезертир!
   - Ничего! - сказал Люсин. - Пока тебя задержат  и  начнут  выяснять,  я
буду уже в редакции, мы свяжемся по проводу прямо с этим КПП...
   - Да уж ты свяжешься! - презрительно сказал Синцов. - Ладно,  езжай!  -
отрезал он и, не глядя больше на Люсина, уперся взглядом в землю.
   - Ну что ты, в самом деле? - попробовал смягчить положение Люсин.
   - Брать меня не надо было, - по-прежнему не глядя  на  него,  с  трудом
выдавил из себя Синцов. - А взял - вези. Не бойся пяти суток. А боишься  -
не надо было брать