- История у нас с ней старая, - сказал Артемьев. - Хотя и  вышла  потом
за другого, но все равно ей лучше, чем со мной, ни с кем не было.  В  этих
делах меня не обманешь.
   - А в остальном? - спросил Синцов, хотя  видел,  что  Артемьеву  трудно
отвечать.
   - И в остальном она тоже, надо сказать, неплохая баба,  -  с  некоторым
усилием над собой сказал Артемьев. - Рукава засучит и пол вымоет, и  белье
постирает, и обед сготовит - шутя все сделает...
   - Ну, а в остальном? - неуступчиво повторил Синцов.
   - А что остальное?
   - Тогда вопросов нет.
   - Да, можешь меня поздравить, - сказал  Артемьев.  -  Вчера,  когда  из
дивизии с  Серпилиным  говорил,  сообщил  мне,  что  присвоили  очередное,
подзадержавшееся... Теперь полковник.
   - Поздравляю. - Синцов еще раз подумал о Наде: может, выходит теперь за
него замуж оттого, что поверила - далеко пойдет? Раз в  тридцать  лет  уже
полковник и, даст бог, не убьют, еще до конца войны будет опять за молодым
генералом.
   - Хотел четвертую шпалу привинтить, да  в  штабе  дивизии  не  нашлось.
Никто не запасается, погон ждут.
   - Рад бы помочь, - улыбнулся Синцов, - да нечем.  У  нас  в  батальоне,
кроме замполита, кругом одни кубики. Он, правда, такой,  что  и  последнюю
шпалу отдаст, но это уж я не позволю. Перевоспитываю его, чтоб  имел  хотя
бы полувоенный вид.
   - Смешно это от тебя слышать, - сказал Артемьев. - Слушаю и  вспоминаю,
каким ты был до армии, в тридцать девятом.
   - Тридцать девятый - это давно прошедшее... - усмехнулся Синцов.
   - Сидим тут с тобой, как две  половины  армии,  -  сказал  Артемьев.  -
Кадровая и приписная. Думал ли ты до войны стать тем, кто есть?
   - А много ли и обо всем ли, о чем надо, мы вообще тогда думали?
   - Как будем спать ложиться? - спросил Артемьев. - Может, валетом?
   - Рискованно, - сказал Синцов. - Не  знаю,  как  ты,  а  мне  ординарец
говорил: я нервно спать стал. Заваливайся  подальше  к  стенке,  а  я  еще
посижу, неохота ложиться.
   - Ждешь, пока  засну,  пойдешь  своими  делами  заниматься?  -  спросил
Артемьев, укладываясь на кровати.
   - На дела сегодня сил нет. Раз артподготовка на девять перенесена, имею
право до семи поспать.
   - Я с утра у вас останусь.
   - Тебе видней. Нам так и так наступать. А кто первый  задачу  выполнит,
мы или не мы, - лотерея!
   - Будем считать, что вы, - сказал Артемьев. -  Сам  говорил,  какие  вы
после лагеря злые...
   - Злость злостью, а огонь огнем. Положат,  и  будешь  лежать  при  всей
своей злости. У меня последние дни такое чувство, что перед батальоном еще
густо,  намного  больше  людей,  чем  у  меня.  Берем  только   абсолютным
превосходством в огне. Без этого и шагу бы не сделали.
   - Я говорил с фронтовым разведчиком, считают, что у немцев уже  немного
живой силы осталось.
   - Не знаю, как они считают, - сказал Синцов, - а я  просто  считаю:  за
вчера и сегодня на моем участке противник оставил сто сорок  трупов.  А  у
меня всего в батальоне на сегодня сто тридцать восемь человек. Если  бы  у
нас с ними вчера утром батальон на батальон был, так передо мною уже  была
бы пустота,  дыра!  А  вот  увидишь,  что  завтра  будет!  Хотя,  конечно,
сопротивление слабеет: голодные, и обмороженных много...
   - Жалеть еще не начал? - вдруг спросил Артемьев.
   Синцов вздохнул и не ответил.
   - Чего вздыхаешь, я серьезно  спрашиваю.  У  меня,  например,  неудобно
признаться, а, несмотря на все зароки, нет-нет и шевельнется...
   - А я, когда гляжу на них, все вспоминаю, сколько раз я был на их месте
и в сорок первом и в сорок втором. И спрашиваю себя: неужели у них, как  у
нас, после всего этого сил хватит встать, отряхнуться и обратно полезть?
   - Ну, насчет тех, что здесь, такой вопрос уже не стоит.
   - А я не про них. Я про остальных... Не знаю, если бы с самого  начала,
с первого дня, пошли их вот так  громить,  наверно,  как  ты  говоришь,  и
шевельнулось бы. А сейчас не шевелится, потому что  все  это  пока  только
расплата. И еще не вся. Я их не жалею. Я просто пленных убивать не даю.  А
иногда думаю: почему должна быть расплата?
   - То есть как почему? - не понял Артемьев.
   - Почему нам сначала надо было в долги влезать, а только потом  платить
начинать? Или нельзя было без этого?
   - Мысль законная, но пора бы уже перестать об атом думать.  Жизнь  идет
вперед...
   - А я никогда не перестану об этом думать, - помолчав, сказал Синцов. -
И война кончится - не перестану, и десять  лет  после  нее  пройдет  -  не
перестану, и двадцать пройдет - не перестану...
   - Это только так кажется. А расшибем  их,  дойдем  хотя  бы  до  старой
границы, и совсем другие мысли у всех будут.
   Синцов ничего не ответил, расстегнул ватник, стащил валенки  и  лег  на
кровать, на спину, привычно закинув за голову руки.  Когда  лег,  подумал,
что сразу, мгновенно, как закинет руки за голову, так и заснет, но  что-то
мешало. Мягкая перина, что ли,  в  которую  непривычно  провалилось  тело.
Минуту полежал молча, потом сказал:
   - Отвыкли от жилого фонда. Даже чудно,  что  под  задницей  перина.  Не
спится.
   - А я наоборот, угрелся, - хорошо!
   - Тогда спи, - сказал Синцов, - только скажи мне  одну  вещь:  когда  в
Ставке служил, товарища Сталина хоть раз видел?
   - Раз видел.
   - Объясни, какой он.
   - Чего тебе объяснять, сам не знаешь?
   - А все-таки.
   - Я всего раз его видел.  Почти  сразу,  как  пришел  после  ранения  в
Генштаб и работал направленцем. Посреди ночи нас всех вдруг  собрали,  кто
сидел на участках Сталинградского фронта, и прямо провели  к  Сталину.  Он
поздоровался и приказал нам докладывать  по  очереди,  начиная  с  правого
фланга, о противнике: какие данные  у  каждого  на  своем  направлении?  Я
докладывал четвертым, волновался,  конечно,  тем  более  что  он  мне  два
вопроса задал.
   - А что отвечать, знал?
   - Что отвечать, знал, но волновался.
   - А какие вопросы были?
   - Уточнявшие обстановку на моем участке. Видимо, у него заранее, помимо
нас, я уж не знаю, по какой другой линии, были свои сведения о противнике,
и он спросил:  нет  ли  там  во  втором  эшелоне  еще  какой-либо  недавно
подошедшей части? Я сказал, что предполагается начало выгрузки  отдельного
гренадерского полка СС. Тогда он спросил:  почему  сразу  не  доложили?  Я
ответил, что предположение еще  не  подтвержденное  и  не  счел  возможным
докладывать ему как о факте.
   - А как он тебя спрашивал?
   - Я бы сказал, очень  спокойно.  Но  когда  смотрит  на  тебя  -  такое
чувство, что проверяет, хочет знать тебя всего до мозга костей. И от этого
нервничаешь.
   - А как он выглядит?
   - Как на портретах. Немного старше и ростом пониже; когда спрашивает, в
глаза смотрит. А сам говорит очень медленно и спокойно, как  будто  никуда
не торопится, хотя обстановка  как  раз  была  тяжелая.  Мы  только  потом
поняли, что в  ту  ночь  проводилась  самая  первая  прикидка  на  будущее
наступление. Что тебе еще сказать? Когда слушает - ходит;  остановится,  в
глаза посмотрит  и  опять  ходит.  Сапоги  у  него,  наверное,  с  мягкими
подошвами, поступь мягкая, как...
   Артемьев сначала хотел сказать, как у кошки, потом - как у тигра, но не
сказал ни того, ни другого: и то и другое казалось неудобным  сказать  про
Сталина.
   - Через час всех нас отпустили. У меня лично было такое чувство, что мы
мало чего добавили, что он  и  без  наших  докладов  хорошо  информирован.
Чувствовалось по вопросам.
   - Да, интересно.
   Синцов слушал с жадным  любопытством.  Артемьев  был  для  него  первым
человеком, не просто говорившим про Сталина, а  видевшим  своими  глазами,
как он ходит, как говорит, как задает вопросы.
   Синцову хотелось знать это. Ему всю войну хотелось  знать  про  Сталина
как можно больше, потому что в глубине души ответ на вопрос  -  какой  он,
Сталин? - связывался с ответом на другой, главный  вопрос:  почему  только
сейчас, на  второй  год  войны,  наступает  начало  настоящей  расплаты  с
немцами?
   Вопрос этот как бы ставил под сомнение  меру  величия  Сталина  и  меру
безошибочности его решений. А в то же время, когда комбат Синцов,  полтора
года проживший на переднем крае, все еще искал ответа на  вопрос:  "Почему
война шла так, а не иначе?" - в том, какой Сталин, - это  было  молчаливым
признанием того места, которое занимал Сталин и в его мыслях о прошлом,  и
в его надеждах на будущее, да и вообще во всей его жизни.
   - А верно говорят, - спросил  Синцов,  -  что  Сталин,  прежде  чем  не
получит сводки со всех фронтов, не ложится спать никогда?
   - Судя по тому, как наши начальники до третьих петухов сидят, - так.  А
более точно мне знать не дано. - Артемьев с досадой подумал, что все же не
сумел объяснить Синцову всех своих чувств, с которыми  пришел  и  ушел  от
Сталина в тот день. Рассказывал, как спрашивает, как смотрит,  про  мягкие
сапоги... А для главного не нашел слов. Хотя для  таких  вещей  вообще  не
сразу найдены" слова, а то можно было бы рассказать и кое-что другое:  как
уже не ты, направленец, мелкая сошка, а сам Иван Алексеевич  собирался  на
доклады к Сталину, и как ждал, вызовут его  или  нет,  и  как  приходил  с
доклада. Каждый раз шел как под пули и возвращался - словно реку переплыл,
- вспомнил Артемьев без тени осуждения, наоборот, с уверенностью, что  так
оно и должно быть, раз человек шел на доклад к самому Сталину...
   Синцов лежал, закрыв глаза, но не спал.
   Когда хочется спросить слишком много, начинаешь себя мысленно  урезать,
урезать и до тех пор урезаешь, пока почти ничего не остается спрашивать.
   - Слушай, - Синцов открыл глаза, - вот ты теперь с Серпилиным  служишь,
какого ты мнения о нем?
   - Самого высокого. А что?
   - Нет, ничего, - сказал Синцов.
   Но это было неправда, когда он сказал "нет,  ничего",  потому  что  сам
вопрос - "какого ты мнения?" - был другим вопросом, которого он так  и  не
задал: отчего же так вышло с Серпилиным до войны, раз и ты  о  нем  самого
высокого, и я о нем самого высокого, и все самого высокого, а четыре  года
он не то дороги мостил, не то лес  рубил.  Говорят:  "Лес  рубят  -  щепки
летят!" Да ведь он не щепка, а начальник штаба армии.
   Разные чувства рождались в последнее время, когда  все  очевиднее  били
немцев. Но главных два: одно - слава богу, что дожили до этого.  А  другое
рядом - досада, что не с самого начала так. И эта досада жила  и  задавала
тебе вопросы: почему да почему?
   Это, собственно говоря, и имел в виду,  когда  спросил  про  Серпилина:
какого мнения? Но не высказал своей мысли до конца, потому что она была из
тех, когда даже с близким человеком долго ходишь вокруг да около.
   - Не спишь?
   - Не сплю.
   - Мы с Рыбочкиным, с адъютантом батальона, - девятнадцать  лет,  только
из училища, - как-то лежали в воронке, пережидали обстрел. И он вдруг  мне
говорит: "Товарищ старший лейтенант, а все-таки, по-моему, товарищ  Сталин
неправильно  сделал,  что  до  войны   с   немцами   допустил,   с   такой
высококультурной нацией". Я ему сразу не ответил:  мина  пролетела  -  нам
головы в снег воткнула. А потом поднял голову и говорю: "Чего ты городишь?
С ума сошел, под трибунал захотел? Что же, товарищ Сталин должен  был  нам
приказать  руки  перед  немцами  поднять,   что   ли?!   Говори,   да   не
заговаривайся!" А он мне отвечает: "Я, говорит, не  про  это  сказал.  Раз
война - я понимаю: или мы, или они! А я про то, как же так,  после  первой
мировой войны у нас с Германией хорошие отношения были,  и  компартия  там
была самая сильная в Европе... Как же товарищ Сталин допустил, чтобы у них
верх фашисты взяли?" Говорит мне это, а я лежу  в  воронке  рядом  с  ним,
слушаю его и не знаю - плакать над ним или  смеяться,  потому  что  чепуху
порет, а в то же время - прав. Не должно этого было быть, как  вышло!  Так
меня воспитывали, что я считал: не должно было!
   - Ну и что ты ему сказал? - спросил Артемьев.
   - Сказал: "Больно много ты валишь  на  товарища  Сталина.  Все  же  это
Германия, а не Россия, не все на свете в его власти". А  он  на  меня  так
посмотрел, как будто я его веры лишил,  даже  жалко  его  стало.  "Ванюша"
лупит через нас, а мы лежим голова к  голове  и  смотрим  друг  на  друга.
Обстановка такая, что можно на откровенность. Гляжу ему прямо  в  глаза  и
говорю: "Чтобы я от тебя больше на эту тему не слышал, а тем более другие.
Понял?" - "Понял". А по глазам вижу: ничего он не  понял.  А  я,  думаешь,
понял? Вся разница между нами: я понимаю, что об этом говорить не надо,  а
он даже и этого не понимает... Скажи мне, Паша, ты доволен своей жизнью?
   - В каком смысле?
   - А в таком смысле, что не стыдно будет потом за то, как живем?
   - В адъютантах малость лишнего проторчал. А так ничего, доволен.
   - И я сейчас доволен. А как, по-твоему, до войны мы как жили, хорошо?
   - В смысле харчей, что ли? - спросил Артемьев, и Синцову показалось  по
его голосу, что он про себя усмехнулся.
   - Так и дальше хочешь жить, как до войны жили? Чтобы  после  войны  все
так было, как было?
   - Довоюем - разберемся, - сказал Артемьев.
   - А есть с чем разбираться?
   - Да-а... - протянул Артемьев. - Исключительно тяжелый характер у тебя,
я вижу, стал. В другой раз выспаться захочу, к кому-нибудь еще поеду. Весь
сон разогнал...
   - Ладно, спи. - Синцов покосился на Артемьева, увидел, что  тот  закрыл
глаза, сам тоже закрыл глаза и с минуту лежал  молча,  пробуя  представить
себе, что думает сейчас Артемьев, человек, с которым они  не  говорили  по
душам целых четыре года.
   -  Придется  будить,  -  раздался  из-за  плащ-палатки  знакомый  голос
Левашова.
   Синцов поднял голову с подушки, сел и сунул ноги в валенки.
   - Куда ты? - спросил Артемьев, не открывая глаз. - Что там?
   - Сейчас узнаю. - Синцов наскоро застегнул ватник и вышел.
   В подвале стояли трое: Рыбочкин, Левашов и  незнакомый  Синцову  низкий
плотный человек в слишком  длинном  полушубке  и  в  надвинутой  на  брови
слишком большой ушанке.
   "Опять корреспондент, что ли?" -  недовольно  подумал  Синцов.  Ему  не
хотелось спать, но говорить тоже не хотелось.
   - Знакомься с товарищем... - как-то странно, ничего не добавив к  этому
слову "товарищ", показал Левашов пальцем  на  низкого  в  слишком  длинном
полушубке.
   Синцов, вышедший из своего закута без ушанки, бросил руки по швам:
   - Командир батальона, старший лейтенант Синцов, -  и  пожал  протянутую
руку.
   - Здравствуйте. Келлер, - с  заметным  немецким  акцентом  представился
человек в слишком длинном полушубке и крепко пожал Синцову  руку.  Рука  у
него была большая и жесткая.
   - Чего удивился? - заметив выражение лица Синцова, спросил Левашов.
   - Я не удивился, - сказал Синцов. - Прошу отдохнуть, чаю попить.  -  И,
взявшись за плащ-палатку,  хотел  откинуть  ее  и  пропустить  гостей.  Но
Левашов остановил его.
   - Все в свое время.  Сперва  дело.  Хотим  у  тебя  в  батальоне  место
выбрать, откуда он утром будет свою передачу вести. Предлагал  ему  ночью:
все же безопасней, а он хочет с утра.
   - Ночью спят, - сказал немец.
   - В общем, его не переупрямишь. Но место надо с ночи подобрать.
   - А какая передача, через рупор? - спросил Синцов.
   - Нет, придется сюда МГУ за ночь подтащить. Под прикрытие  каких-нибудь
хороших развалин поставить и замаскировать... Ты поглубже других  в  город
влез, потому к тебе и явились.
   Синцов задумался. МГУ - мощная громкоговорящая  установка  -  как-никак
все же смонтированный на полуторке автобус. Если удастся его  до  Чугунова
полтораста метров хотя бы на руках дотолкать - там  в  третьей  роте  есть
подходящая развалина - бывший гараж. Пол на уровне земли, две стены  углом
и часть перекрытия сохранилась.
   - Ну как, найдешь то, что нам нужно? - спросил Левашов. -  Учти,  кроме
всего прочего, чтоб тут же рядом для людей надежное  укрытие  было.  Фрицы
как ни экономят боеприпасы, а услышат  передачу,  насмерть  бить  будут  -
закон!
   - Думаю, подыщем. Сейчас  пойдем,  только  портупею  надену,  -  сказал
Синцов. - А может, перед дорогой все же по кружке чаю?
   - Если чай... - сказал немец.
   - Чай. Покушаем, когда вернемся.
   - Да, - сказал немец. - Немножко, правда, холодно.
   Иван Авдеич, не дожидаясь приказаний,  уже  подтащил  к  столу  длинную
лавку, дав комбату возможность сказать: "Присаживайтесь!"
   Синцов откинул плащ-палатку и  зашел  в  закут.  Артемьев  поманил  его
пальцем.
   - Кто такие? Недослышал.
   - Замполит полка с немцем. По радио будет агитировать. Может, встанешь?
   - А ну их, - сказал Артемьев, - спать  буду.  Уже  приладился.  А  тебе
опять на мороз!
   Синцов пожал плечами. Что ответить на это?
   Он вышел подпоясанный и, не надевая ушанки, подсел к  столу.  На  столе
уже стояли кружки и эмалированный облупленный чайник.
   - Да, вот такое у нас  противоречие  с  товарищем  Келлером,  -  сказал
Левашов, кивнув на немца. - У меня приказание  политотдела  -  обеспечить,
чтобы ни один волос с его головы не упал,  а  у  него,  наоборот,  желание
вести свою передачу среди бела дня.
   - Волос уже все равно упал. Много упал, - сказал немец, снимая с головы
ушанку и поглаживая лобастую лысеющую  голову.  Он  улыбнулся,  но  в  его
сдержанной улыбке была горечь. - Надо сейчас много работать. Много,  очень
много.
   Он расстегнул два верхних крючка  на  полушубке:  под  полушубком  была
телогрейка, а под телогрейкой - гимнастерка с петлицами.
   "Вот как, даже в нашей гимнастерке", - подумал Синцов и вдруг, глядя на
этого лысеющего лобастого человека с белыми густыми бровями, вспомнил, что
уже видел его, и тут не могло быть никакой ошибки.  Это  было  в  тридцать
четвертом году, зимой, девять лет назад, вскоре после процесса  Димитрова.
Этот человек - именно этот человек, только что бежавший тогда из Германии,
выступал у них в аудитории КИЖа и рассказывал им, что такое фашизм. Только
тогда он говорил по-немецки, и его не успевали переводить, особенно  когда
он сердился и в такт словам, как молотом, ударял своим тяжелым кулаком  по
трибуне. И фамилия его не  Келлер,  как  сначала  послышалось  Синцову,  а
Хеллер, Эрнст Хеллер.  И  у  него  была  книга  о  Гамбургском  восстании,
вышедшая еще до того, как он бежал к нам из Германии, а потом были  очерки
из Испании - он уже от нас ездил в Испанию, командовал  там  батальоном  в
Интернациональной бригаде.
   Конечно, это он, тот самый, который был у них в КИЖе.  Только  брови  у
него тогда были совсем черные, а сейчас совсем белые.
   Заметив, как внимательно смотрит на него Синцов, немец опустил глаза  и
обхватил руками кружку с горячим чаем, грея об нее пальцы.
   - Я вас один раз видел, товарищ Хеллер, - сказал Синцов. - Вы приезжали
в тридцать  четвертом  году  к  нам  в  КИЖ  -  Коммунистический  институт
журналистики.
   Немец  быстро  кивнул,  потом,  словно  вдогонку,  кивнул  еще  раз   и
улыбнулся.
   - Немножко плохо говорил тогда по-русски, - сказал он.  -  Только  одно
русское слово - "Рот фронт", да? - Он оторвал правую руку от кружки,  сжал
большой кулак и сделал им  короткое  полудвижение;  он  не  показывал,  он
только напоминал этим полудвижением, как это было. - Рот фронт, да?
   И хотя он продолжал улыбаться, в глазах его мелькнуло что-то  скорбное,
словно воспоминание об этом жесте и этом слове доставляет ему боль, словно
и этот жест, и это слово лежат где-то глубоко, под развалинами всего того,
что обрушилось на них потом, и он сейчас не может ни произнести это слово,
ни сделать этот жест с той, прежней силой.
   - Я читал вашу книгу, - сказал Синцов.
   - А я не читал, - сказал Левашов. - Стыдно, а приходится признаться.
   - И про Испанию ваши статьи читал, - сказал Синцов.
   - В "Интернациональная литература",  да?  -  спросил  немец.  -  Плохая
война, - сказал он, и в его глазах снова промелькнуло что-то  мучительное.
- Хорошие люди, но плохая война. Г