Синцова было не это,  а  то,  что  Малинин  сказал  ему  раньше.  -  Я
позавчера написал...
   И в ту же секунду совсем  близко  от  сарая  густо  захлопали  немецкие
автоматы и застрочил наш пулемет. И Синцов,  не  только  не  имея  времени
проститься с Малининым, но даже не подумав об этом, схватил с пола автомат
и, в три прыжка перебежав сарай, выскочил в дверной проем, за которым  все
сильнее хлопали выстрелы.
   Малинин лежал в бараке, бессильно и напряженно слушая,  как  стучат  за
стеною выстрелы, сначала часто и громко, потом  реже,  потом  еще  реже  и
тише, все удаляясь и  удаляясь...  Он  лежал  и  слушал  эти  выстрелы,  с
облегчением думая, что атака отбита и бой кончается, и не зная, что  атака
еще не отбита и бой  не  кончается,  а  просто  это  он,  Малинин,  теряет
сознание и перестает слышать...
   Когда Малинин очнулся, кругом было белым-бело. С белого  неба  сыпались
мелкие, редкие  снежинки,  а  краем  глаза  и  слева  и  справа  он  видел
тянувшиеся до горизонта высокие белые снега. Он лежал навзничь  на  санях,
сани, переваливаясь, тихо скользили по снегу. Рядом с  ним,  сбоку,  тесня
его, лежал кто-то еще, за его головой возница покрикивал тонким голосом на
лошадь, а в ногах Малинина сидел поперек саней Караулов,  вытянув  прямую,
прикрученную бинтом к доске, верно, перебитую выше колена  ногу;  сидел  и
курил, отворотясь от ветра.  Позади  ехало  еще  двое  саней;  кто  правил
дальними,  было  не  разглядеть,  а  ближними,  сидя  на  передке,  правил
незнакомый боец с закрывавшим глаз окровенелым бинтом.
   Малинин, очнувшись, увидел все  это,  но  несколько  минут  не  подавал
голоса, прислушиваясь к глухой, терпимой боли в своем теле, которая  после
вчерашней казалась почти и не болью.
   "Вроде живой", - подумал он и, прежде чем окликнуть Караулова, тихонько
попробовал рукой: кто лежит рядом? Рядом, на  боку,  поворотясь  спиной  к
Малинину, лежал мертвый. Малинин сразу, как только стал щупать,  наткнулся
на его неживую руку с торчавшими, как сучья, холодными пальцами.
   - Кто богу душу отдал? - спросил Малинин.
   И Караулов, услышав его голос, обрадованно обернулся.
   - Все думал, хотя бы вы очнулись!  -  сказал  он  и,  покривись,  двумя
руками подвинул свою ногу.
   - Кто это? - снова спросил Малинин, не шевелясь и глазами показывая  на
лежавшего рядом мертвого.
   - Гришаев, - сказал Караулов. - Клали - живой был.
   Гришаев был тот самый раненный в живот молоденький солдат, что  там,  в
сарае, все стонал и жаловался, что ему  не  дают  пить.  Теперь  он  лежал
холодный, мертвый, тяжело упираясь спиной  в  плечо  Малинину.  И  Малинин
вспомнил о себе, как в ноябре, еще при отступлении, он прилег  поспать  на
пол в нетопленной, ледяной риге. Когда он лег, то сперва мерз и сквозь сон
от холода сам не мог понять, спит или нет. А потом почувствовал,  что  ему
тепло, и заснул, а когда проснулся, то увидел, что два бойца - один из них
этот вот, Гришаев,  -  тесно  облегли  его  с  двух  сторон  и,  заворотив
полушубки, накрыли полами, чтобы он мог выспаться перед боем.
   - Когда тебя ранили, Караулов?
   - Самым утром, - нахмурился Караулов. - Машины,  что  ночью  фашисты  в
поле побросали, пошел смотреть; притаился один гад  -  из  кабины  гранаты
кинул.
   - А много машин взяли?
   - Много, по  всему  полю  раскиданы.  Не  знаю  сколько.  При  мне  еще
считали...
   - Что же, вас во втором эшелоне оставили?
   - Зачем во втором эшелоне? Как раз нас на сани грузили, а Баглюк пришел
приказ на наступление давать.
   - Значит, живой Баглюк?
   - Живой.
   - А Рябченко?
   - Тоже живой, только совсем помороженный.
   - А сколько же раненых повезли? Только  на  трех  санях?  -  озабоченно
спросил Малинин, прикинув, сколько людей уже лежало в сарае, да потом  еще
бой был...
   - Почему на трех? - сказал Караулов. - Впереди еще двое саней, двадцать
людей везем. А легкие сами на обогревательный пункт пошли  в  ту  деревню,
куда комдив приезжал.
   Малинин от мысли о других раненых снова вспомнил о собственной боли  и,
прислушиваясь к ней, закрыл глаза.
   - Может, закурите? - спросил Караулов. - Я сверну.
   - Не хочу, - ответил Малинин, чувствуя во  рту  тяжелый,  металлический
вкус подступающей тошноты. - Сколько едем?
   - Часа четыре, -  сказал  Караулов.  -  Командующий  армией  по  дороге
встретился, давно, еще вначале. Подошел, спрашивал, кто  такие,  из  какой
части,  но  вы  без  сознания  были.  Веселый!  Говорит,   дела   хорошие!
Выздоравливайте, под Смоленском встретимся!
   "Хорошо, кабы так!" - подумал про себя Малинин, а вслух спросил, на чем
же он ехал, командующий, по такому снегу.
   - На полуторке, в кабине. Как раз его полуторка забурилась.  Подошел  к
нам, пока ее вытаскивали.
   Караулов замолчал, а Малинин, хотя его и порадовал рассказ Караулова  о
встрече с командующим, тяжело подумал, что до Смоленска еще ой как далеко.
Сказать - не сделать. А за Смоленском еще сотни верст, и все наша земля, и
все отданная, и миллионы людей на ней. А поди верни ее!
   Может быть, в его чувствах сейчас играли роль собственная тяжелая  рана
и неуверенность, сумеет ли он снова вернуться на войну, но главным был все
же сложившийся за большую и трудную жизнь трезвый взгляд на вещи:  за  что
ни возьмись - все труд, все не просто, а что уж говорить о войне?
   - А верно, что скоро Смоленск  возьмут?  -  раздался  голос  за  спиной
Малинина.
   Ему и раньше казалось,  что  лошадь  понукает  не  то  женщина,  не  то
мальчик:  теперь  понял,  что  не  ошибся:  голос,  задавший  вопрос,  был
жиденький, тонкий, совсем детский.
   - А кто ты будешь, - спросил Малинин, - сколько тебе лет?
   - Пятнадцатый.
   - С выселок он, - пояснил Караулов, -  сам  с  лошадью  попросился,  со
своею.
   -  Правильно,  -  усмехнувшись,  сказал  Малинин,  -  а  то  наше  дело
солдатское: еще не вернем, зажилим.
   - Я не потому, - обиженно сказал невидимый Малинину возница, -  я  и  у
вас в части остаться могу.
   - Тогда извиняюсь.
   - Лейтенант, дай закурить! - Детский  голос  прозвучал  храбро,  но  не
совсем уверенно.
   Лицо  у  Караулова  стало  строгим,  но  он  все-таки  вынул  изо   рта
недокуренную самокрутку, оборвал конец и  передал  ее  в  мелькнувшую  над
головой Малинина детскую, красную от мороза руку.
   - А это место знакомое, - сказал Малинин, скосив глаза.
   При дороге стояли два немецких танка, стояли памятно, так что он не мог
ошибиться: один - пушкой нацелясь на башню  другого.  Это  были  те  самые
танки, про которые вчера, когда шли мимо, он говорил, что  немцы  выливали
из них бензин. Значит, проехали обратно уже километров  двадцать.  Все  же
далеко вперед ушел батальон со вчерашнего утра.
   Подумав об этом, он спросил у Караулова, кого Рябченко назначил  вместо
него на взвод, и, услышав ответ, которого и ждал: "Синцова!" -  с  досадой
вспомнил, что так и не успел сказать Синцову про свое письмо в политотдел.
Снова думая сейчас об этом письме,  он  не  знал,  что  напрасно  винил  в
проволочке дивпарткомиссию: она была тут ни при чем.
   Партийное дело Синцова запросил из дивпарткомиссии в  политотдел  армии
инструктор,  прочитавший  эту  фамилию  и  вдруг  вспомнивший   об   одном
документе, прошедшем  через  его  руки.  Документ  был  просто  листом  из
тетрадки, исписанным крупным солдатским почерком: вышедший из окружения на
участке армии красноармеец Золотарев писал в политотдел про обстоятельства
гибели политрука Синцова И.П. и просил, если возможно, сообщить его семье.
Сделать что-нибудь по этому письму было недосуг,  но  и  изорвать  его  не
повернулась рука, и оно лежало теперь рядом с заявлением младшего сержанта
Синцова о восстановлении в партии, в папке  с  надписью  "Доложить",  хотя
докладывать  пока  было  некому:   началось   наступление,   и   начальник
политотдела армии полковой комиссар  Максимов  уже  третьи  сутки  был  на
передовой.
   - Значит, Синцов  заменил  тебя?  Ладно!  -  помолчав,  сказал  Малинин
Караулову. Сказал так, словно еще был в батальоне и на это требовалось его
одобрение. - А комбат опять отказался эвакуироваться?
   - Ни в какую! - одобрительно сказал Караулов.
   - Чьи? - услышав возникшее в небе гудение и почувствовав, как вздрогнул
сзади него мальчик, спросил Малинин.
   - Наши, - сказал Караулов.
   Над ранеными, медленно пересекая белесое  зимнее  небо,  с  востока  на
запад одна за другой прошли четыре девятки  наших  бомбардировщиков.  Сани
приостановились, и следующие тоже приостановились, почти наехав на них.
   И  мальчик,  правивший  лошадью,  и  Караулов,  и   Малинин   одинаково
облегченно и благодарно смотрели в небо.
   - Что, уже ушли, не видать? - спросил Малинин, перестав слышать гудение
и не в состоянии подняться на локтях, чтобы проводить глазами самолеты.
   - Нет, еще видать... А  теперь  почти  не  видать,  ушли,  -  отозвался
Караулов, до самого горизонта проводив взглядом маленькие черные точки.


   За десять  километров  от  того  барака,  где  ночью  потерял  сознание
Малинин, и за тридцать от того места, где сейчас ехал в тыл  санный  обоз,
нагруженный тяжелоранеными, по глубокому снегу, радуясь тому, что  наконец
стихла метель, шел на запад батальон Рябченко.
   Теперь, после взятия Воскресенского, вперед вырвались уже другие, менее
потрепанные во вчерашнем бою полки Серпилина, и батальон с утра шел и  шел
без выстрела, только порою набредая на брошенные в снегу немецкие машины и
трупы убитых и замерзших солдат. То, что они пока шли без выстрела,  было,
конечно, только до времени, потому что и справа и слева с  порывами  ветра
доносило гул орудии, а  прямо  на  горизонте  в  последние  полчаса  опять
замаячил дым пожара.
   Синцов, Комаров и еще двое автоматчиков  -  все,  что  осталось  от  их
взвода, - шли гуськом за ехавшим на лошади Рябченко. Ему давно было пора в
медсанбат, но он не сдавался и ехал, выпростав  из  стремени  обмороженную
ногу и приторочив сзади к седлу свой  вчерашний  самодельный  посох  -  на
случай, если придется слезать.
   -  Младший  сержант,  думаешь,  пополнение  скоро  будет?   -   Комаров
поравнялся с Синцовым в пошел рядом.
   - Откуда ж мне знать? - Синцов пожал плечами, но про себя подумал, что,
пока они не остановятся, не упрутся где-нибудь  в  немцев,  пополнения  не
будет: на машинах его по такому снегу не подвезут, а своим ходом, пока они
идут, как сегодня, без остановки, тоже никто их не догонит.
   Комаров тосковал оттого, что в их взводе такие потери, и искал душевной
поддержки у своего командира отделения, ставшего теперь командиром взвода,
а Синцов думал о том, что не выручи его Комаров ночью там у барака, срезав
в упор наскочившего в последнюю минуту немца, то и его песенка была бы уже
спета и уже не о чем было бы думать сейчас, даже о том, будет  ли  сегодня
бой и останешься ли ты цел в этом бою.
   Но говорить обо всем этом словами было  сейчас  неохота,  и  он  сказал
только взглядом, молча, благодарно посмотрев в глаза Комарову.
   - Как, по-твоему, нагоним или  не  нагоним  сегодня  немца?  -  спросил
Комаров.
   И Синцов, глядя ему в глаза, понял - Комаров испытывает  сейчас  то  же
чувство, что и он сам: и хочется снова догнать немцев, и жаль распрощаться
с доставшейся после вчерашнего боя передышкой.
   - Похоже, догоним, - стремясь преодолеть в себе это чувство  и  ускоряя
шаг, ответил он, - дым-то уже опять видать!
   В снегах, там,  куда  они  теперь  спешили,  все  выше  поднимался  дым
горевшей деревни. Ехавший впереди  Синцова  комбат  Рябченко  то  закрывал
собою этот дым, то,  когда  лошадь,  оступаясь,  брала  в  сторону,  снова
открывал его.
   - Комаров, а Комаров!
   - Что?
   - Дай закурить!
   - Чего на ходу-то?
   - Да так, вдруг  захотелось...  -  Синцов  не  стал  объяснять,  почему
захотелось. А захотелось потому, что, глядя сейчас  на  этот  далекий  дым
впереди, он старался заставить себя свыкнуться с трудной мыслью, что,  как
бы много всего ни оставалось у них за  плечами,  впереди  была  еще  целая
война...

   1955-1959



   Константин Симонов.
   Солдатами не рождаются

   -----------------------------------------------------------------------
   Живые и мертвые. Книга вторая. Солдатами не рождаются
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Командиры полков разъезжались после встречи  Нового  года  у  командира
дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов. Серпилин молча,
со значением пожал  ему  руку:  "Знаю,  что  еще  добавишь,  но  много  не
добавляй. Понял меня, Барабанов?"
   Хоть и подмывало сказать это вслух, удержался. Все же - командир полка.
Если дать привыкнуть человеку к тому, что не  надеешься  на  его  совесть,
может потерять и ту, что осталась.
   Принимали гостей в землянке у начальника штаба,  полковника  Пикина,  -
самой просторной из всех и даже с  присланным  женою  ковром  над  койкой.
Провожая, оделись и вышли на воздух  втроем  -  с  Пикиным  и  замполитом,
полковым комиссаром Бережным.
   - Двадцать три ровно, -  сказал  Пикин,  заворотив  рукав  полушубка  и
посветив фонариком на часы. - Первый этап встречи завершили по  плану,  не
задержали. К бою курантов будут у себя на местах и поднимут - кто  на  что
способен!
   - Хотелось бы, чтобы некоторые  были  способны  на  меньшее,  -  сказал
Серпилин. - Беспокоюсь за Барабанова...
   - Ничего, Левашов его удержит, - сказал Бережной.
   - Как же, удержит твой Левашов!
   - А что, характер на характер...
   Серпилин не ответил: не хотелось  ни  спорить,  ни  говорить.  Хотелось
молча постоять под высоким морозным  небом,  почувствовать  его  высоту  и
торжественность.
   Стояла тишина, еле слышно шуршала поземка. Волга была невидима  отсюда,
она лежала во льдах, далеко-далеко, за левым флангом фронта,  но  Серпилин
все равно незримо чувствовал ее сейчас - и  ее  холод,  и  ее  ширину,  за
которой тянулись безбрежные  снега  Заволжья,  и  в  них  -  переметенные,
просвистанные ветрами снежные дороги  и  тонкая,  как  брошенный  в  снега
черный волосок, одноколейная ветка от Красного Кута на Эльтон  -  глубокие
тылы, госпитали, госпитали...
   Впереди был Сталинград, так и не взятый до конца немцами, а теперь  уже
шесть недель окруженный нами.  Там,  в  ледяной  ловушке,  заняв  круговую
оборону по всему огромному кольцу в  двести  километров,  сидели  немцы  -
двадцать две дивизии, - сидели и ждали! Серпилин хорошо представлял  себе,
чего могут ждать люди в окружении, - ждали и нашего штурма, и  выручки,  и
приказа пробиться, и чуда, и гибели - всего вместе.
   А мы после ноябрьских и декабрьских  боев  уже  третью  неделю  все  не
штурмовали и не штурмовали - готовились. И сегодня, этой новогодней ночью,
здесь, северо-западней Сталинграда, война только чуть  слышно  шевелилась.
На переднем крае разорвалась одиночная мина, стукнула пулеметная  очередь,
потом еле слышно, как далекий вздох, донесся отзвук сильного  взрыва  там,
внутри кольца у немцев, и снова все затихло.
   Всю войну, во всей ее огромности, нельзя было даже вообразить  себе  до
конца. Но Серпилин, слушая тишину здесь, где в ожидании наступления стояла
его дивизия, хорошо представлял себе, что такое эта сегодняшняя ночь  там,
где теперь идет главная война, - на юге, в голых  степях  на  полдороге  к
Ростову,  или  на  юго-западе,  тоже  в  степях,  под  Тацинской,  или  на
Воронежском фронте, режущем сейчас  немецкие  тылы  за  триста  километров
отсюда, у Черткова и Миллерова.
   Там война пахла бензином и копотью,  горелым  железом  и  порохом;  она
скрежетала гусеницами, строчила из пулеметов и  падала  в  снег,  и  снова
поднималась  под  огнем  на  локтях  и  коленях,  и  с  хриплым  "ура",  с
матерщиной, с шепотом "мама", проваливаясь в снегу, шла и  бежала  вперед,
оставляя позади себя пятна полушубков и шинелей  на  дымном,  растоптанном
снегу.
   Там, где  сегодня  происходило  самое  главное,  для  людей  вообще  не
существовало никакой новогодней ночи: они просто не помнили о ней.
   Серпилин был военным человеком и знал, что на войне не бегают  с  места
на место, ища, где пожарче: на войне ждут своего часа. Он  не  мог  сейчас
оказаться со своей дивизией там, в самом центре сотрясавшего равнины южной
России землетрясения, но хотя его ум был неподатлив к таким мыслям, сердце
чувствовало доносившиеся оттуда торжественные и  страшные  толчки.  И  это
прозвучало в его голосе, когда он после долгого молчания сказал:
   - Да, у нас пока тишина...
   - В такую ночь и нам бы не молчать, а воевать! - сказал Бережной.
   - Ну что ж, сходи на передний край, постреляй из пулемета!  По  крайней
мере, будет что в политдонесении писать: активные боевые действия,  воюем,
не молчим, не теряем боевого духа... - насмешливо ответил Серпилин.
   Слова Бережного задели  его.  Водится  же  еще  за  людьми  эта  глупая
привычка прийти на передний край и, если там как раз в  эту  минуту  тихо,
непременно открыть огонь, вызвав ответный, как будто солдатам  мало  того,
что и  так  достается  на  их  долю.  Бережной  это  "поднять  активность"
называет, а на самом  деле  -  просто  мальчишество.  И  вдобавок,  не  по
возрасту: скоро сорок стукнет! До  каких  пор  можно  радоваться,  что  ты
храбрый, и доказывать это с риском для своей и для чужой жизни!
   - Да разве я об этом, Федор Федорович? - Бережной готов  был  вспылить,
но сдержался.
   - А о чем же, Матвей Ильич?
   - Я вообще сказал...
   - Что значит "вообще"? В наступление, что ли, предлагаешь перейти нынче
ночью?  Как,  поставим  армию  в  известность  или  сами   начнем,   пусть
присоединяются?
   - А чего ты ко мне прицепился, Федор Федорович, ради праздника, что ли?
- огрызнулся Бережной.
   - А того я к тебе прицепился, друг ты  мой  дорогой,  что  я  вчера  на
совещании у командующего уже слышал эту  блестящую  мысль,  чтобы  сегодня
ночью пошуметь, немцам Новый год испортить. А заодно - и  себе.  Слышал  и
возражал.  Высказал  точку  зрения,  что,  если  всерьез   воспользоваться
новогодней ночью для наступления, - это резон. А если просто пошуметь, так
надо и себя и солдат пожалеть, не портить им такой ночи. Немцы, кстати, не
столько Новый год, сколько рождество  празднуют.  В  сочельник  надо  было
шуметь. Спасибо, член Военного совета поддержал. Только сверху отбился,  а
ты уже снизу жмешь.
   Серпилин с невидимой в  темноте  улыбкой  обнял  Бережного  и  дружески
похлопал его по плечу.
   - Не обижайся ради праздника,  а  то  весь  год  ссориться  будем!  Еще
поглядим, всюду ли тишину соблюдут. Командующий оставил это на  усмотрение
командиров дивизий.
   - Соседи пока молчат, - сказал Пикин.
   - Они и там, у Батюка, оба молчали, - сказал Серпилин. - Только  потом,
когда я возразил, а Захаров меня поддержал, по лицам понял, что и  они  за
тишину.
   - Батюка своими возражениями расстраивать не хотели, - съязвил Пикин.
   - А я, думаешь, хотел? - сказал Серпилин. - Все люди - человеки,  сидел
да ждал, может, кто другой первым встанет.
   - Уже двадцать три десять, - сказал Пикин, снова посветив фонариком  на
часы.
   - Вижу, ты совсем бога не боишься, скоро с фарами ездить начнешь...
   - А, не до этого им теперь! - Пикин махнул рукой в  сторону  немцев.  -
Вернемся? А то пробирает...
   - Ко мне в  землянку  милости  прошу,  -  сказал  Серпилин.  -  Куранты
послушаем, чайку попьем...
   - Идите, я сейчас тоже приду, - сказал Пикин,  -  только  захвачу  одну
вещь.
   Он повернулся и пошел к своей землянке, а Серпилин и Бережной  зашли  в
землянку Серпилина.
   - Птицын, чайку нам сообразите, -  сказал  Серпилин  своему  ординарцу,
проходя вместе с Бережным через переднее отделение  землянки,  которое  он
называл "предбанником".
   В "предбаннике" стоял топчан Птицына, завеш