й путь, начавшийся  потерей  семьи.  Вся  горечь,
которую он накопил с первого дня войны, все кровавые дороги,  все  потери,
все подбитые немцами и сожженные своей рукой танки - все это  собралось  в
один кулак, и этим кулаком его ударили прямо  в  сердце:  "Что,  танкисты,
отвоевались?"
   Он ничего не ответил.
   А потом было шоссе Энтузиастов. Первые часы  колонна  Климовича  шла  в
сплошном потоке людей. Уже через час они посадили в кабины и кузова  своих
грузовиков столько женщин с детьми, сколько могли поднять машины.  А  люди
все шли и шли, и там, где движение задерживалось, борта машины  терлись  о
плечи теснившихся рядом людей.
   Его танкистов больше всего мучило то,  что  они  на  своих  грузовиках,
военные, вооруженные люди, оказались среди  этого  беззащитного  потока  и
двигались туда же, куда и он: на  восток,  к  Волге.  На  них  смотрели  с
подозрением, с удивлением, с возмущением, с вопросом в глазах: "Куда вы  и
почему?" И сколько бы боев ни было у них за плечами, все равно  невыносимо
ехать по этому забитому людьми шоссе, никому не объясняя, зачем  и  почему
они едут на восток, потому что объяснять это им не дано было права.
   Так было 17 октября. А сегодня,  через  двадцать  дней,  он  со  своими
восемьюдесятью  танками  пройдет   через   Красную   площадь.   Шестьдесят
"тридцатьчетверок" - машины, о которых может только мечтать любой танкист,
- и двадцать KB - тяжелых, не таких маневренных, но  зато  практически  не
пробиваемых малокалиберной артиллерией.
   Эх, если бы иметь их в бригаде в первые дни войны!
   Восемьдесят танков... В  день  выхода  из  своего  второго,  вяземского
окружения, отчаянно, прямо по грейдеру прорвавшись на стыке двух  немецких
дивизий, он своим ходом на грузовике  приехал  на  командный  пункт  нашей
дивизии. Ему навстречу поднялся  из-за  карты  молодой  небритый  генерал,
которому выпала тяжкая доля командовать наспех сколоченной группой войск.
   - Товарищ генерал, командир Семнадцатой танковой  бригады  подполковник
Климович явился в ваше распоряжение.
   Хотя Климович и шел двенадцать суток из окружения, но  кожанка  на  нем
была застегнута на все пуговицы, петлицы и шпалы были на  месте;  привычка
выглядеть так, а не иначе, была в нем сильней обстоятельств, и,  наверное,
поэтому генерал встретил его удивительной фразой:
   - Наконец-то танкисты явились! Заждались вас! Сколько привел танков?..
   Счастливый генерал вообразил, что на его залитый кровью, рвущийся,  как
дырявое решето, участок фронта подбросили из тыла танковую бригаду и  этот
застегнутый на все пуговицы подполковник - его ангел-спаситель.
   Климович подумал, что над ним насмехаются, но в следующую  секунду  все
понял и с горечью доложил, что  генерал  ошибается:  он  прорывался  через
немцев  и  изо  всей  своей  техники  вывел  десять  грузовиков   и   один
поврежденный танк.
   -  А,  пропади  ты  пропадом!  А  я-то  думал...  -   Генерал   осекся,
остановился, шагнул к Климовичу и обнял его. - Прости, брат, не  обижайся!
Сколько людей вывел?
   - Около пятисот, - сказал Климович. - Через час уточню.
   - Драться могут?
   - Могут. Но боеприпасы на исходе.
   - Боеприпасы дам. А танк один?
   - Один.
   - Все-таки вывел. Из принципа, что ли?
   - Из принципа, - сказал Климович.
   В тот же вечер этот последний танк сожгли  немцы  на  улице  той  самой
деревни, у того самого дома, где  Климович  встретился  с  генералом.  Так
погиб последний танк...
   А сегодня он пройдет с восемьюдесятью танками через Красную  площадь  и
выйдет на Подольское шоссе, почти на то же направление, где был тогда.
   "Не больно-то продвинулись немцы с тех пор. Оказывается, кусается  она,
Москва-то!.."
   Проходя  обратно  мимо  Мавзолея,   Климович   остановился.   У   входа
по-прежнему стояли часовые, а там, за ними,  несколько  ступенек  вниз,  в
глубине, лежал Ленин. Если у Климовича и раньше не укладывалось в  голове,
что Москва может быть  взята  немцами,  то  сейчас,  около  Мавзолея,  это
казалось вдвойне немыслимым.  Представить  себе,  что  здесь,  на  Красной
площади, у Мавзолея, не мы, а фашисты, в их форме, в  их  фуражках,  с  их
свастиками на рукавах... этого не могло быть!..


   В это утро Серпилина еще до рассвета разбудил его сосед  по  госпиталю,
полковой комиссар Максимов.
   - Федор Федорович, вставай! На парад поедем, - тормошил он Серпилина за
плечо.
   Серпилин поднялся одним рывком и быстро спросил:
   - Что?.. Какой парад? Когда? Куда ехать?..
   Он еще не проснулся, но делал вид, что  проснулся,  и,  глядя  в  глаза
полковому комиссару, спросонок соображал, что случилось: почему  Максимов,
которого вчера днем, еще до окончательной  выписки,  отпустили  в  Москву,
сейчас, ночью, стоит перед ним точно в таком же виде,  в  каком  уехал,  в
полном обмундировании, стоит и смеется?..
   - Вставай, вставай! - повторял между тем Максимов, присаживаясь рядом с
ним на койке. - Седьмое ноября сегодня. Парад. Приглашаю, едем!
   - Какой парад? -  переспросил  Серпилин,  все  еще  не  веря,  что  это
серьезно. - Немцы под Москвой! Какой парад?
   - Парад! - повторил Максимов и улыбнулся своей  веселой,  ослепительной
улыбкой.  -  Товарищ  Сталин  распорядился.  Вчера  выступал  в  метро  на
Маяковского, я там был, только поздно  вернулся,  будить  тебя  пожалел...
Вчера выступал, а нынче сказал - быть параду!
   - В самом деле? Не шутишь? - Серпилин осторожно  спустил  с  койки  уже
зажившие, но непослушные ноги, с которыми все еще  приходилось  обращаться
как со стеклянными.
   - Какие шутки! -  Максимов  снова  улыбнулся.  -  Тем  более  -  погода
нелетная. Я уже  выходил,  смотрел:  небо  затянуло  по-честному,  в  нашу
пользу.
   - Если шутишь, не  прощу,  -  сказал  Серпилин,  глядя  снизу  вверх  в
смеющееся лицо Максимова.
   - Зачем же так грозно? Я уже и "эмку" выпросил.
   - А выпустят?
   - Позавчера же выпустили!
   Действительно, Серпилину, уже начавшему гулять с палкой в  госпитальном
саду, позавчера разрешили съездить  получить  партийный  билет,  ордена  и
новое генеральское удостоверение. Об этой поездке и говорил Максимов.
   - Так то в наркомат...
   - А тут на парад, - продолжал улыбаться Максимов. - Ты уже  не  лежачий
генерал, а ходячий.
   - Придется валенки надевать, в сапоги не влезу, - сказал  Серпилин,  не
совсем уверенно вставая на ноги.
   Привычки въедаются на всю жизнь, и слово "валенки" казалось ему нелепым
рядом со словом "парад".
   - Так ведь нам с тобой не маршировать, нас на трибуны, в гости, звали.
   - А звали? - недоверчиво спросил Серпилин.
   - Звали, звали! -  рассмеялся  Максимов  и  похлопал  себя  по  карману
гимнастерки. - Вот они тут, пригласительные! У меня же друзей  пол-Москвы,
а главное - пол-ПУРа!
   - Раз так, одеваюсь, - сказал Серпилин,  тоже  невольно  улыбаясь  и  с
удовольствием глядя на Максимова.
   Полковой комиссар Максимов был из тех, на кого заглядываются не  только
женщины,  но  и  мужчины:  высокий,  молодой,   широкоплечий,   с   лицом,
привлекавшим внимание не столько красотой, сколько силой. И друзей у  него
действительно было пол-Москвы. Серпилин уже успел в этом  убедиться,  хотя
так еще и не разобрался  до  конца,  кем  был  его  сосед:  то  ли  просто
счастливчиком, то ли человеком такого на редкость веселого  мужества,  что
невольно казалось - ему все легко достается. А  вернее  всего  -  полковой
комиссар Максимов был и тем и другим сразу. В тридцать лет у него было уже
три  боевых  ордена,  и  за  каждым  из   них   стояло   особое   стечение
обстоятельств, про которое потом, если человек остается жив, говорят,  что
ему повезло. Дважды - на Халхин-Голе и на финской войне  -  он  начинал  с
того, что ехал туда  инспектором  ПУРа,  а  кончал  тем,  что  воевал  как
комиссар полка. Июнь сорок первого года опять застал его  в  инспекторской
поездке по Особому западному округу. На этот раз он в первый же день войны
заменил убитого комиссара дивизии, месяц с боями шел через немцев  и,  уже
прорвавшись, был тяжело ранен в живот. После нескольких операций, сидя  на
свирепой диете и смеясь над ней, он жил в госпитале рядом с  Серпилиным  -
как какой-то живой праздник,  не  унывавший  сам  и  не  дававший  унывать
другим.
   Его обещали выписать через  неделю  с  ограниченной  годностью,  но  он
смеялся и над этим, как  надо  всем  остальным,  и,  похохатывая,  говорил
Серпилину, что не только поедет на фронт, но и  вдобавок  словчит  попасть
обратно в свою же собственную дивизию.
   Только  по  ночам,  -  и  этого  не  знал  никто,  кроме  Серпилина,  -
неунывающий полковой комиссар Максимов, когда его  никто  не  видел  и  не
слышал, скрючившись, сидел на койке и часами не спал от боли.
   Обмундирование Серпилина, как выздоравливающего,  висело  здесь  же,  в
палате, в гардеробе. Надев бриджи  и  новую  гимнастерку  с  генеральскими
петлицами и двумя привинченными к ней орденами Красного Знамени - старым и
позавчера полученным, он подошел к зеркалу и пригладил руками свои  редкие
желтовато-седые волосы. Потом присел на стул,  осторожно  вдвинул  ноги  в
валенки, с неодобрительной усмешкой посмотрел на них и сказал Максимову:
   - Коли не шутишь, готов!
   К Центральному телеграфу, где стояло оцепление, не пропускавшее  дальше
ни одной машины, они подъехали в половине восьмого.
   По всей улице Горького, от площади  Маяковского  до  самого  телеграфа,
стояли в два ряда  танки.  Их  было  не  больше  бригады,  но  вид  танков
порадовал Серпилина: все это были серьезные машины - "тридцатьчетверки"  и
KB, а не Т-26, которые немцы жгли почем зря в начале войны.
   - Дальше не пускают. Здесь мои знакомства кончаются, - сказал Максимов,
когда они вылезли из "эмки". - Дотопаем?
   - Раз приехали, дотопаем, - сказал Серпилин и покосился на танки.
   Около головного, из люка которого высовывалось зачехленное знамя, стоял
командир-танкист  в  перетянутом  ремнями  черном  полушубке.   Лицо   его
показалось Серпилину знакомым; у него была такая память на  лица,  что  он
помнил их, даже когда хотел бы забыть. Но это лицо он был  рад  вспомнить.
Продолжая вглядываться, но уже твердо зная, кто это, он шагнул к танкисту,
еще издали козырнувшему перед его генеральской папахой.
   - Здравствуйте, подполковник. - Серпилин приложил руку к  папахе.  -  Я
ночью первого октября вышел на вас из окружения. Не ошибаюсь?
   - Точно, товарищ генерал, - ответил Климович,  хотя  сначала,  козыряя,
еще не угадал  в  этом  высоком  прихрамывающем  генерале  с  палкой  того
раненого комбрига, о котором командующий спрашивал по телефону. "Какой  он
из себя, этот Серпилин?.." Тогда Климовичу казалось, что он век не забудет
этого комбрига. И вот не прошло двух месяцев - забыл! Много  чего  было  с
тех пор.
   "Значит, уже поднялся на ноги, - продолжая глядеть на генерала, подумал
Климович. - А тогда казалось - чуть не при смерти..."
   И, подумав об этом, вспомнил  красноармейца  Золотарева,  сдавшего  ему
документы пропавшего  без  вести,  а  проще  говоря,  погибшего  политрука
Синцова. Тогда, под Ельней, Синцов беспокоился: не помрет ли его  комбриг?
И вот комбриг жив  и  здоров,  в  генеральской  папахе  стоит  перед  ним,
Климовичем, а кости Синцова гниют где-то в лесу за Вереей...
   - Спасибо за выручку, подполковник. Еще не полковник?
   - Никак нет, - отозвался Климович.
   - Рад встрече! Хотел написать вам благодарность, да фронт большой...
   Серпилин пожал руку Климовичу, и Климовича удивила сила, которая была в
этой большой костлявой руке.
   - Правда,  потом  мне  писали,  -  помрачнев  от  воспоминаний,  сказал
Серпилин, - что многие из моих так и не выбрались. По дороге  от  вас  под
танки попали!
   - Некоторые, товарищ генерал, назад, ко мне в бригаду пришли.
   - Много ли?
   - Человек двадцать.
   - И где же они?
   - Тех, кто в боях не погиб, после выхода из окружения в пехоту сдал,  а
один и сейчас у меня.
   - Кто такой?
   - Золотарев, шофер. Сейчас водителем на "тридцатьчетверке".
   - Знаю, - сказал Серпилин. Впрочем, он с успехом мог сказать это  почти
о каждом. - Нельзя ли увидать?
   - Далеко. В хвосте колонны.
   - Тогда сами передайте ему  спасибо  за  службу  от  бывшего  командира
дивизии. А из командного состава кто вышел к вам?
   - Лейтенант Хорышев, - сказал Климович.
   - Жив?
   - Был жив, а теперь - не знаю. Сдал в пехоту.
   Серпилин заметил краем глаза, что к Климовичу подошел капитан-танкист и
ждет окончания разговора, чтобы сообщить что-то по службе.
   Но Климович, сказав о Золотареве и Хорышеве, вспомнил о Синцове.
   - А ваш адъютант, товарищ  генерал,  пропал  без  вести,  скорей  всего
погиб.
   Серпилин ничего не ответил. Только, наклонив голову,  несколько  секунд
молча смотрел себе под  ноги.  Потом  еще  раз  покосился  на  подошедшего
танкиста и протянул руку Климовичу.
   - Желал бы взаимодействовать с  вами  в  бою,  а  пока  посмотрим  ваше
прохождение. - Он приложил  руку  к  папахе,  повернулся  и,  прихрамывая,
осторожно переступая валенками, пошел вниз по улице Горького.
   Проводя взглядом Серпилина, Климович недовольно повернулся к танкисту:
   - Ну что, Иванов, что тебе еще не ясно? В боях не терялся, а  в  Москве
на каждом перекрестке по вопросу!


   Когда Серпилин, опираясь на палку, доковылял до трибун,  они  были  уже
почти полны.
   Ему не однажды приходилось в  строю  Академии  Фрунзе  проходить  через
Красную площадь.  Но  тогда  это  были  совсем  другие  трибуны:  веселые,
штатские, с детьми, поднятыми на плечи, с цветными шариками над головой, с
приветственно летящими по воздуху платочками и косынками...
   Сейчас на трибунах на  каждого  штатского  приходилось  двое  или  трое
военных. Многие приехали прямо с передовых, как представители дравшихся на
разных подмосковных направлениях полков, бригад  и  дивизий.  Они  были  в
затасканных ушанках, в  брезентовых  варежках,  в  шинелях  и  полушубках,
перекрещенных ремнями.
   На площади  было  выстроено  квадратами  несколько  полков  пехоты.  На
трибунах  тоже  стояла  оборонявшаяся  от  немцев  Москва  -   военная   и
гражданская.
   В том, что все эти оставшиеся оборонять Москву военные и штатские  люди
сейчас, когда Гитлер был всего в нескольких десятках  километров  от  нее,
все равно, как всегда, собрались  в  этот  день  вместе,  было  и  чувство
собственной силы, и молчаливый вызов, и силу  своего  вызова,  несомненно,
чувствовали сами люди, собравшиеся здесь.
   Чувствовал это и Серпилин. Хотя в былые годы, проходя в строю  академии
мимо Мавзолея, он испытывал знакомое всякому, кто  участвовал  в  парадах,
чувство счастливой взвинченности, сейчас это чувство было более глубоким и
сильным. Пожалуй, можно было сказать, что, стоя  здесь,  на  трибунах,  он
чувствовал  себя  счастливым,  хотя,  казалось  бы,  владевшие  им   мысли
противоречили этому чувству счастья.
   Он с острой жалостью думал о Синцове, с которым случилось то,  чего  он
сам, Серпилин, больше всего боялся, думая о себе: пропал  без  вести...  А
казалось, что прошел, выжил, вырвался... Вот тебе  и  вырвался!  И  многие
другие тоже думали, что вырвались...  Он  сердито  вспомнил  присланное  с
фронта письмо Шмакова - что о всех, кто ехал на последних  восьми  машинах
колонны, ничего не известно. Задержались у  моста,  а  потом  их,  видимо,
отрезали немцы...
   "Видимо!" -  прошептал  Серпилин  и  в  который  раз  мысленно  обругал
Шмакова.
   Он так разозлился тогда на это "видимо", что даже не ответил на письмо.
   Были и  трудные  мысли  о  самом  себе:  о  позавчерашнем  разговоре  с
заместителем начальника Генерального штаба,  старым  товарищем,  одним  из
тех, кто выручал его из беды.  Уж  этого-то  человека  никак  нельзя  было
заподозрить в недостатке добрых чувств или доверия, и тем тяжелее вышел их
разговор.
   "Тут я запросил на тебя медицинское заключение, - сказал старый товарищ
после того, как поздравил с присвоением звания и вообще со всем, с чем мог
поздравить Серпилина. - С одной стороны, тебе анкету подправили, с  другой
- испортили, на этот раз врачи. Строго говоря, о фронте тебе  пока  думать
рано; со здоровьем у тебя неважно, и вообще растрепалось, да  и  окружение
свое добавило..."
   "Насчет "вообще" сам не помню и от  других,  даже  от  тебя,  не  желаю
напоминаний, - со вспыхнувшим душевным ожесточением сказал Серпилин.  -  А
насчет окружения, - десятки генералов выходили из него с боями и на  своей
шкуре приобретали боевой опыт не для того, чтобы просиживать его  в  тылу!
Как только буду к строю годен, или отправляйте  на  фронт,  или  дойду  до
Сталина, имей в виду!"
   "Вот как ты теперь заговорил!" - даже поморщившись от  тона  Серпилина,
сказал старый товарищ.
   "Да, вот так я теперь заговорил!" - отрезал Серпилин.
   Он несколько раз вспоминал об этом  разговоре,  пока  ковылял  в  своих
валенках от телеграфа до трибун. И  чем  ему  труднее  это  давалось,  тем
разговор задним числом казался тяжелее.
   "Может, и правда, для пользы  дела  лучше  отправиться  куда-нибудь  за
Волгу части формировать? Тоже дело нужное..." - дразнил он себя.
   Были и другие невеселый мысли. И все же,  вопреки  им,  Серпилин  стоял
сейчас на трибуне на Красной площади и  чувствовал  себя  счастливым.  Как
видно, в этом снежном утре, в этих квадратах войск, застывших на  площади,
в самом даже не сразу умещавшемся в сознании факте, что сегодня  состоится
парад, было что-то такое, что делало собравшихся здесь людей  счастливыми:
это было первое за войну осязаемое  предчувствие  еще  неимоверно  далекой
победы, испытанное в то утро на Красной площади сразу и вместе несколькими
тысячами людей.
   - Слушай, какая вышла история!.. -  взволнованно  заговорил  над  самым
ухом Серпилина исчезавший куда-то Максимов. - Места себе не нахожу... Один
полк моей дивизии здесь... Вон стоит, у ГУМа. - Максимов показал рукой  на
квадраты, темневшие в правом дальнем конце площади. -  Мне  говорили,  что
дивизия в боях, а оказывается, ее пять  дней  назад  вывели,  пополнили  и
сегодня ночью перебросили через Москву на новое направление. И  этот  полк
тоже прямо с площади отправят. А я и не знал, вот история!
   Максимов был одновременно и воодушевлен и опечален.
   - Не все тебе счастливчиком быть, - пошутил Серпилин.  -  Один  раз  не
повезло, проморгал! Может, после парада...
   - А что после парада? -  перебил  Максимов.  -  Проситься  сверх  штата
вторым комиссаром? Эх, лучше б не знать! - Он с досадой махнул  рукой,  но
не выдержал и стал жадно вглядываться в колонны своего  стоявшего  у  ГУМа
полка.
   Серпилин тоже посмотрел в ту сторону и с  завистью  подумал,  что  хотя
Максимов и не попадет в свою дивизию, но в какую-нибудь  другую  наверняка
выпросится и все равно скоро окажется на фронте.
   Если  бы  глядевший  в  сторону  этого  полка  Серпилин  мог  на  таком
расстоянии  видеть  лица  солдат,  он   увидел   бы   в   первой   шеренге
правофлангового батальона знакомую длинную фигуру своего бывшего адъютанта
в старой замызганной шапке и новом, коротковатом полушубке, с автоматом на
груди.
   Дивизии, в которой когда-то, в начале войны, был комиссаром Максимов  и
в которой сейчас служил Синцов, на следующий день после боев у  кирпичного
завода выпала доля, редко кому выпадавшая под Москвой в те месяцы.  Вместо
того чтобы, как обычно, пополнить прямо на передовой, ее сменили и  отвели
во фронтовой тыл. Правда, несмотря на тяжелые, доходившие до  двух  третей
состава, потери, пополняли ее в тылу недолго, всего пять дней, а на шестой
уже подняли по тревоге. Штаб  дивизии,  артиллерийский  и  два  стрелковых
полка тут же, в ночь, перебросили через  Москву  за  Подольск,  где  вновь
угрожающе продвинулись вперед немцы, и только один полк задержали на  день
в Москве, для участия в параде.
   Команды "смирно" еще не было подано. В строю  переговаривались  о  том,