о-вторых.
   Теперь, когда он поднял глаза, он опять казался моложе своих пятидесяти
восьми. Глаза его смотрели не прямо в глаза Захарову,  а  чуть  повыше,  в
лоб. Как будто ему  были  интересны  не  настроение  сидевшего  перед  ним
человека, не выражение его лица и глаз, а те мысли, которые спрятаны  там,
за лбом, и которые надо знать.
   - Черненко, - сказал Львов своим отрывистым голосом. Ничего не добавив,
опустил глаза на блокнот, написал сипим карандашом вслед за цифрой  "один"
и скобкой "Черненко" и лишь после этого, подняв глаза, спросил:  -  Какого
вы о нем мнения?
   Бригадный комиссар, а  теперь  полковник,  Черненко  был  на  глазах  у
Захарова уже два года подряд, со дня своего  прибытия  в  армию.  В  сорок
втором, во время отступления, заменил убитого начальника  политотдела,  на
второй день сам был ранен навылет в шею, но остался в строю  и  потом  еще
два раза за эти два года опять оставался в строю, получив еще два, правда,
уже более легких ранения.
   Захаров знал Черненко как облупленного, со всеми  его  достоинствами  и
недостатками, с храбростью, грубостью, горячностью,  с  его  ненавистью  к
писанине, с его способностью самыми  простыми  словами  поднять  людей  на
подвиг  и  с  его  неспособностью  планомерно  внедрять  в   их   сознание
какую-нибудь мудреную директиву. Черненко был неутомим в боях, ленив в дни
затишья и имел привычку спасаться от начальства на передовой.
   Захаров считал, что Черненко - золотой человек с крупными недостатками.
Такого человека легко отстранить, но трудно заменить.
   Будь перед Захаровым не Львов, а кто-то другой, способный  понять,  как
это может сочетаться в человеке - что он и такой золотой и такой  трудный,
Захаров, на свой характер, выложил бы все, что думал о Черненко. Но Львов,
по мнению Захарова, понять этого не мог, и поэтому Захаров насторожился  и
сухо ответил, что Черненко занимаемой должности соответствует.
   - Вполне ли? - спросил Львов.
   И стал перечислять прегрешения Черненко: не обращает  внимания  на  то,
как ведется в их армии газета, не понимает  ее  значения;  слишком  многое
переваливает   на   плечи   заместителя,    даже    последнее    совещание
политработников по приказу 512 проводил не сам: поручил заму, а сам в  это
время болтался где-то в тылах армии. С политдонесениями поступает как  бог
на  душу  положит  -  то  подмахивает  не  читая,  то  вымарывает  из  них
отрицательные факты, которые, по его мнению, малосущественны, а  на  самом
деле показательны.
   Слушая все это, Захаров подумал, что тогда, ночью, просидев два часа  у
Львова, Бастрюков времени не терял: не только перечислил ему грехи  своего
начальника,  но  и  успел  познакомить  его  со  своими  простынями  -   с
черновиками политдонесений, которые потом сокращал Черненко.
   - Насчет недочетов в работе - правильно, товарищ  генерал-лейтенант,  -
сказал Захаров, хорошо знавший, что Львов любит,  когда  его  называют  не
генерал-лейтенантом, а "товарищем Львовым", но не желавший доставлять  ему
этого удовольствия. - А насчет болтания по тылам - не точно:  не  болтался
по тылам, а с ведома Военного совета присутствовал на  учениях,  когда  мы
людей в тылу танками обкатывали. И сам с ними в окопах  сидел,  показывал,
что не так это страшно... Остаюсь при своем мнении. О  недостатках  в  его
работе  буду  иметь  с  ним  беседу,  а  в  целом   считаю   -   должности
соответствует.
   - Оставаться при своем мнении - это хорошо, - сказал  Львов.  -  Людей,
быстро меняющих свои мнения, не уважаю. Но мнение должно  основываться  не
на упрямстве, а на фактах. А из приведенных фактов вы пока оспорили только
один.
   - Есть и другие факты, товарищ генерал-лейтенант. Три  ордена  Красного
Знамени, три ранения, не выходя  из  строя.  Если  до  сих  пор  не  Герой
Советского Союза - только потому, что политработникам не густо дают,  сами
знаете. А то был бы! Армия представляла.  В  боевой  обстановке  всегда  в
частях, на самых опасных участках. Факты говорят за него.
   Сказал все это, считая, что Львову, который ценит личную храбрость и не
терпит трусов, будет трудно возразить. Но Львов возразил:
   - Бывает и так,  товарищ  Захаров,  что,  казалось  бы,  все  факты  за
человека, а должности он все же не соответствует.  И  те  же  самые  факты
будут иметь другую цену, если переместить его на другую должность.  Вот  и
подумайте: может, правильней переместить Черненко на  должность  замполита
корпуса? Будет и поближе к передовой и подальше от той сферы деятельности,
с которой в полном объеме не справляется. А на его место другого выдвинем.
Или мы вам дадим, или у вас поищем - найдем.
   Насчет "дадим" - это так, слова. А насчет "у вас  поищем  -  найдем"  -
было понятно и где поищем, и кого найдем. Поищем и найдем Бастрюкова.
   Конечно, если Черненко переместить на замполита корпуса, он от этого не
заплачет. И хорошо воевать будет  и  в  душе  ничего  не  затаит.  Но  вот
Бастрюкова взамен него на политотдел - на это рука не подымается!
   "Чего-чего, а этого не будет! - решил Захаров. -  Костьми  лягу,  а  не
дам! Ишь ты, успел, наскрипел!" -  вспомнил  он  ровный,  скрипучий  голос
Бастрюкова и сказал вслух:
   - Товарищ генерал-лейтенант, заместителей  командиров  корпусов  у  нас
два, и оба на своем месте. И начальник политотдела армии, как я считаю, на
своем месте. Перемещать не вижу оснований.
   Говоря это, хорошо понимал, что обостряет отношения, понимал, что, если
бы Львов мог сейчас сместить начальника политотдела  армии,  не  спрашивая
твоего мнения, если бы у Черненко были не просто  недостатки,  а  какой-то
такой факт обнаружился, после которого можно - раз! - и за жабры, тогда  и
разговор был бы другой. Но пока этого нет! Если бы ты был согласен,  можно
и сместить. А раз ты, член Военного совета армии, не только  не  согласен,
а, наоборот, возражаешь, наверху могут не понять и не поддержать Львова. А
должность у Львова не прежняя, не та, что когда-то была, и он  вынужден  с
этим считаться!
   "А хотя кто его знает, может, и напролом пойдет!"  -  подумал  Захаров,
глядя в глаза Львову, по-прежнему смотревшему поверх его глаз, в лоб.
   - Хорошо, пока отложим, - сказал Львов ровным голосом, таким, словно не
придавал всему этому разговору особого значения.  -  Хотя  думаю,  что  вы
потом раскаетесь.
   И, повысив голос, снова через дверь крикнул:
   - Шлеев!
   В дверях появился полковник.
   - Как чай?
   - Готов. - Шлеев, не закрывая двери, снова исчез.
   Было слышно, как в той комнате наливают чай, и Захаров ждал, что сейчас
с этим чаем войдет ординарец, но вошел опять-таки Шлеев, неся на блюдечках
два стакана.
   Вошел, поставил на стол и вышел, закрыв за собой дверь.
   "Лицо-то у него отечное, - наверное, такой рыхлый  оттого,  что  сердце
больное. А спать не  дают!"  -  с  внезапным  сочувствием  подумал  о  нем
Захаров.
   - Пейте, - Львов взял с блюдца  ложечку,  стал  размешивать  в  стакане
сахар.
   И Захаров так и не понял, почему надо было второй раз кричать  "Шлеев!"
после того, как уже было сказано, чтоб принесли чай.
   Может быть, тут заведен  такой  порядок,  чтоб  без  вызова  никому  не
появляться, даже с чаем?
   Шел уже третий час ночи.
   "Раз пьем чай, значит, еще что-то услышим", - подумал Захаров.
   Львов хотя и мелкими глотками, но очень быстро выпил свой чай, вынул из
кармана бриджей белый носовой платок, так тщательно  вытер  им  губы,  как
будто не чай пил, а ел кашу, и сказал в упор, без предисловий:
   - Ваша армия почти месяц без командарма. Я сегодня звонил  в  Москву  и
справлялся. Не берут на себя дать точный  ответ,  через  сколько  дней  он
прибудет обратно к месту службы. Зависит  от  медицинских  показаний.  Это
создает нетерпимое положение. Начальник штаба армии в  период  предстоящей
операции, не имея достаточного командного опыта, на  должность  командарма
выдвинут быть не может. События надвигаются, а командарм неизвестно  когда
вернется. Но если и успеет вернуться, - все так же жестко продолжал Львов,
- здоровье его еще до войны подорвано, и в начале  войны  перенес  тяжелое
ранение, а теперь, после аварии, имел сотрясение  мозга...  Если  и  будет
возвращен в строй врачами, еще вопрос, сможет ли такой болезненный человек
командовать  армией  в  полную  силу.  Возникает  вопрос:  не   лучше   ли
использовать его на другой работе?
   Сказав все это, Львов  замолчал.  Так,  словно  сам  уже  все  решил  и
спрашивать не у кого и не о чем.
   Однако после паузы все же спросил:
   - Согласны с этим?
   - Не согласен, товарищ генерал-лейтенант, - не потратив ни  секунды  на
размышления, отрубил Захаров.
   - Почему не согласны и с чем именно? - быстро спросил Львов.
   - Не согласен, что  болезненный,  -  сказал  Захаров  и,  посмотрев  на
Львова, подумал: при всем выпавшем  на  долю  Серпилина,  он,  к  счастью,
оставался еще таким крепким мужиком, что, понадобись, сгреб бы такого, как
ты, в охапку. И ты пикнуть бы не успел!
   Но своей шальной мысли, разумеется, вслух не высказал, а  добавил,  что
неоднократно  сам  был  свидетелем,  как  молодые  высовывали   языки   от
усталости, а командарм продолжал работать, как машина,  и  ничего  ему  не
делалось.
   - Теперь врачи, очевидно, другого мнения, чем вы, - сухо сказал  Львов,
- раз до сих пор не могут сообщить,  когда  вернут  его  в  строй.  А  тем
временем положение в армии создается все более нетерпимое.
   - Не знаю, почему вы пришли к такому выводу, товарищ генерал-лейтенант.
Как член Военного совета  армии,  докладываю  вам,  что  генерал  Бойко  с
исполнением обязанностей командарма за этот период справлялся нормально. А
что касается меня, то  хотя  имел  упущения,  но  что  в  армии  создалось
нетерпимое положение, не слышал до сих пор ни от вас, ни от кого другого.
   - Не "создалось", а "создается", - сказал Львов. - И речь  не  о  ваших
упущениях; они есть, и их надо исправить. Но  не  переводите  разговор  на
себя. Речь идет о затянувшемся отсутствии командарма. Это сейчас главное.
   - Этот вопрос не мне решать, товарищ генерал-лейтенант. Но мнение свое,
если потребуется, везде, где потребуется, изложу, - сказал Захаров,  давая
понять, что права свои помнит и, будучи не согласен со Львовым,  все,  что
сможет сделать поперек, сделает. Другой вопрос, чем кончится, но сделать -
сделает.
   Сказал твердо, но с тревогой подумал при этом, что уж  больно  уверенно
держится  Львов.  Характер  характером,  но  кроме  характера  для   такой
уверенности должны быть еще и основания! Может, уже говорил с  командующим
фронтом и склонил его? Только что от него вернулся...
   А с другой стороны, почему все-таки вышел  с  этим  вопросом  на  меня?
Значит, все же нуждается в моем содействии? Чтобы камень с горы  покатить,
иногда лишь толчка не хватает. Толкнешь... и пошел!
   Он покосился на лежавший перед Львовым блокнот и увидел,  что  там  уже
была проставлена синим карандашом цифра  "2"  и  за  ней  скобка  и  слово
"командующий" - без фамилии, с вопросительным знаком.
   Львов потянулся рукой к стоявшему на краю стола  телефону  так,  словно
хотел позвонить кому-то, кто сразу все решит и сделает дальнейший разговор
бессмысленным. Но не дотянулся, передумал и,  взяв  стакан,  допил  глоток
остывшего чая.
   "Сейчас отпустит, - подумал Захаров. - О чем еще говорить?"
   Но Львов не отпустил его.
   - Как член Военного совета армии, изложите мне свое собственное  мнение
о командующем, - сказал Львов спокойно, нажав, однако,  голосом  на  слово
"собственное" так, словно заранее не обещал принимать его во внимание.
   Захаров начал с того, что Серпилин командовал в их  армии  дивизией,  а
потом стал начальником штаба. Не забыл упомянуть, что  выдвижение  его  на
должность командарма произошло после вызова в Москву, к товарищу Сталину.
   Львов слушал не перебивая и делал пометки в блокноте. Писал все тем  же
синим карандашом, но теперь мелко, и Захаров уже не видел, что он пишет.
   - В историю можете не вдаваться, - в первый и единственный раз  за  все
время прервал его Львов, когда он стал  перечислять  операции,  в  которых
участвовала их армия. - Меня интересует не ход действий, а ваши оценки.
   Как их отделишь на войне, одно от другого, оценки - от  хода  действий?
Но когда докладываешь начальству, времени у тебя не сколько тебе нужно,  а
сколько тебе дадут. И, зная за  собой  привычку,  увлекшись,  выходить  за
пределы военной краткости, Захаров остановился и спросил:
   - Еще пять минут имею?
   И когда Львов молча кивнул, сказал за эти пять минут о Серпилине все то
хорошее, что знал; сказал как положено и обо всем, о чем положено говорить
политработнику, давая характеристику командиру, с которым давно бок о  бок
воюешь.  Добавил  и  то,  чего  по  букве  не  требовалось:  что  из  трех
командующих, с которыми работал, Серпилин самый сильный и перспективный.
   На этом и закончил.
   - Перспектива пока неясная, - сможет ли и дальше командовать, -  сказал
Львов так, словно пропустил мимо ушей все остальное. - У вас все?
   - Все.
   - Об отрицательных сторонах сказать нечего?
   - Такого, что заслуживало бы внимания, нечего.
   - Странная  позиция  для  члена  Военного  совета.  Вместо  того  чтобы
смотреть на командарма партийным глазом, складывается  такое  впечатление,
что, наоборот, смотрите на все его глазами и за пределы этого не выходите.
   - На оперативную обстановку, верно, обычно смотрю его глазами, - сказал
Захаров. - Учусь и многому научился у него. Не отрицаю. А в остальном имею
собственные глаза, ими и смотрю.
   Он лез на рожон, но уже не мог сдержать себя. Знал, хорошо знал, что  в
свое время Львов был  понижен  в  звании,  стал  из  армейских  комиссаров
корпусным как раз потому, что, подмяв под себя  командующего,  сам,  один,
взялся решать оперативные вопросы и такого наворотил, что до сих  пор  все
помнят.
   Однако Львов, против ожидания, никак не показал, что задет его словами,
только перемолчал с минуту да хрустнул зажатым в пальцах карандашом и  тем
же самым тоном, сухим и спокойным, каким говорил до этого, сказал:
   - Речь не о том, что он плох, а о том, что вы в нем не  видите  ничего,
кроме хорошего, а значит, вообще ничего не видите. В чем он  действительно
на высоте и в чем  нет,  из  ваших  подобострастных  речей  вывод  сделать
трудно. А вывод, что вы сами не на  высоте  положения  как  член  Военного
совета, начинает складываться. Во  всяком  случае,  партийностью  в  ваших
речах и не пахнет.
   - Не знаю, - Захаров встал, - наверно, самого себя плохо видать! Партия
на это место поставила, партия, если надо, и снимет.
   - Если надо, снимет, - так и не повысив голоса, как эхо, сказал Львов.
   Захаров повернулся, взял стул, на котором до этого сидел, пошел с ним в
руках через комнату, поставил его у  стены,  там,  где  он  раньше  стоял,
подвинул  так,  чтоб  был  в  линеечку  с  другими,  и,  при  помощи  этих
размеренных, неторопливых движений совладав с собой, повернулся и,  бросив
руки по швам, спросил:
   - Разрешите идти?
   - Идите, - сказал Львов, но,  прежде  чем  Захаров  успел  повернуться,
добавил: - Полосу об опыте снайперского движения видел. Заголовки вялые, в
остальном  оцениваю  как   удовлетворительную.   Запланируйте   солдатские
отклики.
   -  Запланировали,  -  сказал  Захаров,  продолжая  стоять  в  положении
"смирно".
   - Идите.
   Спустившись с крыльца, Захаров посмотрел на часы. Уже четвертый  час  -
имеет смысл ехать прямо в корпус. Езды туда часа два  с  половиной.  Можно
даже и выспаться в дороге, только хрен заснешь после такой беседы...
   Привыкая к темноте, Захаров поискал глазами машину. Но машины  не  было
ни перед домом, ни справа, ни слева от него.
   - Где моя машина? - спросил Захаров у автоматчика.
   - За восьмым домом налево, товарищ генерал, в проулке.  Приказано  туда
машины отгонять. Ваш водитель уже приходил сюда, ждал вас и опять к машине
вернулся.
   Захаров потел налево по длинному деревенскому порядку, считая дома.
   Все было правильно. Машины было положено  отгонять.  Но  сейчас,  после
разговора со Львовым, его разозлило даже и это.
   "Небо в тучах, можно бы в такую ночь и не отгонять, никто их с неба  не
увидит..."
   Ночь была не такая уж холодная, а он и зимой привык ходить  нараспашку,
но сейчас, выйдя от Львова, почувствовал, что зуб на зуб не попадает.
   "Что ж это получается? До  того  напугался,  что  мороз  по  хребту?  -
сердясь на себя, с усмешкой подумал Захаров. - Нет, врешь! Хотя и довел до
белого каления, но все же не испугал.  С  Черненко  -  понятно  -  спасибо
товарищу Бастрюкову за информацию. А с Серпилиным?  Чего  он  вдруг  полез
командарма снимать? Почти не видав  его!  Откуда  такое  нетерпение?  Надо
будет Федору Федоровичу  письмо  туда,  в  Архангельское,  написать.  Дать
понять, что не только он там, а и  мы  здесь  дни  считаем.  И  послать  с
письмом  кого-нибудь  из  оперативного   отдела.   Увидимся   в   корпусе,
посоветуемся с Бойко..."
   Занятый своими мыслями, Захаров обсчитался, прошел мимо восьмого  дома,
завернул не туда, не нашел своей машины, повернул обратно и услышал  голос
своего водителя:
   - Я здесь, товарищ генерал. Сюда, направо!
   - Почему не спишь? Я ж  тебе  спать  велел.  Теперь  вот  повезешь,  не
выспавшись, и навернешь меня, как Гудков командующего.
   - Я спал, товарищ генерал. Шаги ваши  услышал,  когда  мимо  прошли,  и
схватился... Шинель наденете?
   - Надену.
   Водитель наклонился в глубь машины, достал оттуда шинель и хотел помочь
Захарову одеться.
   - Отдай. Сколько раз тебе говорил, что не люблю этого.
   - Так темно ж, в рукава не попадете, - улыбнулся в темноте водитель.
   - И правда темно, - сказал Захаров, надевая шинель в рукава и  чувствуя
приятное тепло. Видимо, Николай  не  соврал,  действительно  до  последней
минуты спал, накрывшись ею.
   - Поехали, - сказал Захаров,  садясь  и  запахивая  вокруг  колен  полы
шинели.
   - Куда? Домой?
   - Нет, прямо в семьдесят первый.
   Они предъявили документы на выезде у шлагбаума и выехали на дорогу.
   Захаров ехал и долго, целых  полчаса,  молчал.  Потом,  покосившись  на
водителя, подумал: "А все же что-то такое уже  просочилось  по  солдатской
почте. Без этого не спросил бы меня, когда ехали сюда, скоро  ли  вернется
Серпилин..."
   - Разрешите узнать,  товарищ  генерал...  -  заметив  взгляд  Захарова,
сказал водитель.
   -  Что,  молчать  надоело?  -  усмехнулся  Захаров.  -   Подожди,   еще
намолчишься, когда командующий вернется. При нем не то  что  при  мне,  за
баранкой не поговоришь.
   - Да, если когда в нашей машине с ним едем, тут  уж  рот  на  замок,  -
сказал водитель.
   - Ничего, тебе полезно. Ты и так  чересчур  разговорчивый.  Что  узнать
хотел?
   - Отчего у вас настроение сегодня плохое, товарищ генерал?
   - Не плохое, а, можно сказать, хреновое, - сказал Захаров, - потому что
по ночам спать надо, а спать не дают.
   - А вы сейчас поспите. Дорога еще долгая.
   - Попробую, если вопросов задавать не будешь.
   Водитель замолчал,  а  Захаров  подумал,  что,  с  одной  стороны,  зря
распускает его больше, чем нужно, бывает, что Николай держит себя  слишком
уж вольно. А с другой стороны, уже который год  сидит  слева  от  тебя  за
баранкой, и днем и ночью, почти всякий день по многу часов, человек, каких
поискать, готовый все, что может, сделать и все, на что способен,  отдать,
вплоть до жизни. И это не слова, а так и есть,  потому  что  проверено.  И
после только что кончившегося длинного разговора там, в этой  превращенной
в канцелярию избе, сейчас  было  очень  важно,  что  рядом  с  тобой  едет
Николай, с которым вы оба, каждый по-своему, любите друг друга.
   И это, казалось бы, самое простое, немудрящее чувство  делало  Захарова
сейчас, в трудную для него минуту, чем-то сильнее того оставшегося там,  в
избе, человека, которого