принять
дивизию. Пиши приказ.
   - Будет надо - буду готов, а с приказом подожди!  При  живом  командире
дивизию не принимают. Перележишь, отойдешь, ты мужик вон какой здоровый. -
И Серпилин осторожно дотронулся рукой до его плеча.
   Зайчиков скосил на него глаза, промолчал. Да и что  было  говорить?  На
месте Серпилина он ответил бы то же самое.
   - А все-таки ты приготовься, - помолчав, сказал он и закрыл глаза.
   То, что он сейчас был у Серпилина, а не на медпункте, утешало его:  там
бы он уже чувствовал себя только раненым среди других раненых, а здесь  он
все еще командир дивизии. Он пролежал несколько минут с закрытыми глазами,
а когда открыл их, то увидел  стоявшего  за  спиною  Серпилина  давешнего,
подходившего к нему в лесу долговязого политрука из газеты. Политрук был в
грязной, вывалянной в земле гимнастерке и с немецким автоматом.
   Синцов почти весь день провел  рядом  с  Серпилиным,  сначала  в  одном
батальоне, потом в другом; на его глазах танки  ворвались  в  расположение
батальона Плотникова; один танк въехал на железнодорожную насыпь, своротил
будку путевого обходчика и долго бил из пушки, стоя в пятидесяти метрах от
Синцова; снаряды свистели прямо над  головой.  Потом  Плотников  вышел  из
окопа и кинул под танк связку  гранат.  Танк  загорелся,  а  Плотникова  в
следующую секунду убило пулеметной очередью с другого танка.
   Потом Синцов увидел, как побежала одна  из  рот.  Немецкие  автоматчики
стали косить ее, а Серпилин, командуя оказавшимися  рядом  бойцами,  отбил
атаку  автоматчиков  огнем  и  гранатами;  при  этом  он  сам  то  и  дело
прицеливался и стрелял из винтовки.
   Недалеко от Синцова стрелял из винтовки по немцам  старик  обходчик;  а
потом, когда Синцов еще раз оглянулся,  старик  уже  лежал  на  дне  окопа
мертвый, в немецком мундире, распахнутом на седой окровавленной груди.
   Синцов тоже стрелял из винтовки и застрелил - он  это  видел  -  немца,
выскочившего словно из-под земли в десяти шагах от него.
   - Вот и ты своего немца застрелил, - когда была  отбита  атака,  сказал
Синцову Серпилин, который, казалось, все замечал  вокруг  себя.  Потом  он
распорядился отдать Синцову снятый с убитого немца автомат и  две  длинные
запасные обоймы к нему в холщовом мешке. - Бери, твой, законный!
   Все это было давно, днем, а вечером, уже  в  темноте,  Синцов  пошел  с
Серпилиным туда, где после  бомбежки  прорвались  немцы.  Там  он  потерял
Серпилина из виду, долго искал,  боясь,  что  его  убили,  и  обрадовался,
когда, вернувшись на командный пункт, узнал, что Серпилин жив и здоров.
   Синцов так с улыбкой и вошел в  землянку  и  вдруг  увидел  все  сразу:
худую, согнутую спину сидевшего на  табуретке  Серпилина  и  лежавшего  на
серпилинской койке с  закрытыми  глазами  полковника,  командира  дивизии.
Полковник был так бледен, что показался Синцову мертвым. Потом  он  открыл
глаза и долго молча смотрел на Синцова.
   Синцов тоже стоял молча, не зная, что ему  теперь  делать  и  говорить.
Серпилин почувствовал чье-то присутствие за спиной и повернулся.
   - Ну как, политрук, навоевался? Теперь не будешь жаловаться, что нечего
писать?
   Синцов вспомнил о своем лежащем в полевой сумке блокноте, к которому он
так и не притронулся ни разу  за  день.  Он  был  голоден,  но  спать  ему
хотелось еще больше, чем есть.
   - Разрешите идти, товарищ комбриг, - сказал он вместо ответа,  чувствуя
не в руках и не в ногах, а где-то глубоко внутри себя тупую  усталость  от
всех, вместе взятых, одна за другой пережитых за день опасностей.
   - Спать хочешь? - смерил его понимающим взглядом Серпилин.  -  Иди,  ты
человек вольный.
   - Я тут же, рядом, лягу, около землянки, - сказал Синцов, стыдясь,  что
ему хочется спать, когда, наверно, гораздо более усталый, чем он, Серпилин
сидит здесь и бодрствует.
   Серпилин, не оборачиваясь, кивнул.
   - Чего он у тебя здесь? - тихо спросил  Зайчиков,  но  Серпилин  только
пожал плечами, затрудняясь ответить.
   Едва Синцов вышел, как в землянку зашел Шмаков; он был тоже с  немецким
автоматом. Войдя, он снял автомат, поставил его в  угол  и,  устало  вертя
шеей, подошел к койке. Ему уже сказали, что Зайчиков ранен и лежит  здесь;
спрашивать было незачем и нечего. Он стоял и молчал.
   - Много автоматов взяли? - посмотрев на него, спросил Зайчиков.
   - Двадцать.
   - Густой у них автоматный огонь, - сказал Зайчиков.  -  Еще  с  финской
стало ясно, что надо автоматы в массовом масштабе брать на  вооружение,  а
все чесались. Так и прочесались до самой войны. У нас хорошо, если  десять
автоматов на полк, а у них сотни!  -  В  его  ослабевшем,  хриплом  голосе
слышалось раздражение.
   Шмаков стал рассказывать, что происходило  в  левофланговом  батальоне.
Серпилин и комдив слушали его: Серпилин - внимательно, Зайчиков - с пятого
на десятое, каждые полминуты жмуря глаза от болей в животе.
   - Прямо рожать собрался, - сказал он наконец, через силу улыбнувшись.
   - Я к тебе в землянку перейду, товарищ Шмаков, - сказал Серпилин,  -  а
здесь у комдива медицинский пост поставим.
   Вначале Серпилин хотел настоять, чтобы комдива перенесли  на  медпункт,
но потом раздумал. В конце концов теперь, в окружении, неизвестно,  где  в
полку тыл, а где передовая. Пусть лежит здесь, все равно не  уговоришь,  а
затевать споры, зная, что они ничем не кончатся, Серпилин не любил.
   - Не надо мне никакого поста, - сказал Зайчиков. - Выходит, я  тебя  из
землянки выжил!
   - Надо! - решительно сказал Серпилин. - В этом со мной не спорь, я же в
прошлом как-никак фельдшер, опыт имею.
   Зайчиков невольно улыбнулся. Он вспомнил прозвище Серпилина  "фельдшер"
и свою стажировку у него в дивизии в далеком тридцать третьем году.
   - Если сумеешь,  постарайся  задремли,  Николай  Петрович.  -  Серпилин
встал. - Пойдем с комиссаром подобьем итоги дня, а потом вернемся  к  тебе
за приказаниями.
   "Как же, нужны тебе сейчас мои приказания! - беззлобно и честно подумал
Зайчиков, проводив взглядом Серпилина. - Ты не Лошкарев. Повернись у  тебя
иначе, ты бы сейчас дивизией, а то, глядишь, и корпусом командовал  и  сам
бы мне приказания отдавал... Если бы только у нас с тобой связь  была",  -
вспомнил он о прерванной связи с армией и горько усмехнулся.
   В землянке у Шмакова, в которую тот сам зашел сейчас впервые, сидя друг
против друга на койках -  Шмаков  на  койке  убитого  утром  комиссара,  а
Серпилин на койке убитого вечером начальника штаба, -  они  подвели  итоги
дня и, как тришкин кафтан латая сегодняшние потери в полку, обсудили, кого
и куда переместить, чтобы заткнуть все дыры. Нужно было к  ночи  назначить
одного командира батальона, двух командиров рот и трех  политруков  вместо
выбывших за день из строя. Шмаков пока  познакомился  с  людьми  только  в
одном батальоне, да и то наспех; почти все кандидатуры  называл  Серпилин.
Когда дошло до политрука, Серпилин вспомнил Синцова.
   - А что ему, - сказал он, когда Шмаков пожал плечами, - за мной хвостом
ходить, пока не убьют? Раз по званию политрук, пусть идет политруком роты.
Будет не хуже других, а будет хуже - все равно другого нет.
   Через пять минут разбуженный Синцов, протирая сонные глаза, стоял перед
Серпилиным и  Шмаковым,  которого  вовсе  не  ожидал  здесь  встретить,  и
выслушивал их краткое напутствие. Его отправляли теперь же, пока темно,  в
роту, к тому самому Хорышеву,  с  которым  они  вчера  сидели  разутые  на
железнодорожной насыпи и, греясь на солнышке, грызли тарань.
   - Я только не командовал никогда, - неуверенно  ответил  Синцов,  когда
Серпилин задал ему хотя и положенный, но в этих обстоятельствах,  пожалуй,
бессмысленный вопрос: "Как, справишься?"
   - А ты покомандуй, - наставительно сказал Серпилин. - Звезду на  рукаве
и три кубаря на петлицах носишь, значит, имею право  с  тебя  требовать  в
соответствии со званием. - Он проговорил  все  это  довольно  сердито,  не
потому, что на самом  деле  сердился  на  Синцова,  а  потому,  что  хотел
подчеркнуть  перемену  в  его  положении.  -  Провожатых  теперь  тебе  не
положено, а не доберешься  -  дезертир!  -  И  Серпилин  улыбнулся,  давая
понять, что последние слова - шутка.
   Синцов, все еще не до конца придя  в  себя,  пожал  протянутые  ему  на
прощание руки Серпилина и Шмакова. Оба они были  для  него  отныне  совсем
другими, чем раньше. Еще вчера он был гостем в полку у  этого  долговязого
комбрига с добрым лошадиным лицом, еще недавно он был случайным  фронтовым
попутчиком этого маленького седого батальонного комиссара,  а  теперь  они
были его командир и его комиссар, а он был политрук роты, находившейся под
их командой; и от него уже не ждали, что он опишет, как  другие  воюют,  а
ждали, чтобы он сам воевал, как другие. Еще  никогда  в  жизни  с  ним  не
случалось превращения более мгновенного и более трудного.
   Когда Синцов вышел, Серпилин и Шмаков переглянулись.
   - Я из медиков сразу в командиры батальона шагнул, - сказал Серпилин, -
и ничего, справился. Так чего ж мне в нем  сомневаться?  -  кивнул  он  на
дверь. - Что ж, они за двадцать три года Советской власти хуже нас  стали?
Или мы с ними умели только разговоры разговаривать, а людей из них сделать
не сделали? Не верю! И, несмотря на все наши  нынешние  черные  беды,  все
равно не верю! Может, и не всегда как надо воспитывали, а все  же  ничего,
крепко, думаю, покрепче, чем фашисты своих! Воспитали людей неплохо,  даже
в тюрьме, бывало, лишний раз в этом убеждался. Про тюрьму не удивляешься?
   - Не удивляюсь. Зайчиков рассказал мне вашу историю, - ответил  Шмаков,
постеснявшийся сразу перейти на "ты".
   Но Серпилин понял это обращение на "вы" по-своему.
   - Вот как вам не повезло,  к  кому  вас  судьба  комиссаром  забросила,
товарищ Шмаков: ответственность в квадрате, можно даже считать - в кубе, -
сказал он, сам переходя на "вы" и не скрывая горькой иронии.
   Шмаков мог бы ответить на это многое. Он мог бы  ответить,  что  судьба
вообще не забрасывала его в армию, а  он  пошел  в  нее  сам.  Он  мог  бы
ответить, что попросил Зайчикова использовать его на  любой  должности  не
до, а после того, как  ему  стало  ясно  положение  дивизии.  Он  мог  бы,
наконец, сказать, что никак не меньше Серпилина верит в Советскую власть и
в ее способность воспитывать преданных ей до  последнего  вздоха  людей  и
именно поэтому верит в него, Серпилина, как в самого себя.
   Но разговорчивый в обычное время профессор, а ныне батальонный комиссар
Шмаков терпеть не мог объясняться, когда его к этому  вынуждали.  Поэтому,
не ответив ничего из того,  что  он  мог  бы  ответить  Серпилину,  Шмаков
помолчал, посмотрел на него через свои толстые очки и  сказал  всего  одну
фразу:
   - Товарищ Серпилин, я не умею быстро переходить на "ты". Прошу  вас  не
придавать этому ровно никакого значения.
   И,  только   чуть-чуть   подчеркнув   слова   "ровно   никакого",   дал
почувствовать Серпилину, что понял и отвергает его упрек.
   - Если я вас верно понял, вам нет дела  до  моего  прошлого,  -  сказал
любивший идти напрямую Серпилин.
   - Вы верно меня поняли.
   - Но я-то его пока еще не забыл, нет-нет и вспомню. Это вы понимаете?
   - Понимаю.
   - Как вас зовут?
   - Сергей Николаевич.
   - Меня - Федор Федорович.
   - Ну вот и окончательно познакомились!  -  рассмеялся  Шмаков,  радуясь
концу напряженного разговора. - А то вдруг кому-нибудь из нас помирать,  и
вышло бы даже неудобно: не знали бы, какие инициалы в похоронной писать.
   - Эх, Сергей Николаевич, брат мой во Христе и  в  полковой  упряжке!  -
покачал головою Серпилин. - Уметь помирать - это еще не все военное  дело,
а самое большее - полдела. Чтоб немцы помирали, вот что от нас  требуется.
- Он встал и, потянувшись всем своим длинным телом, сказал, что пора  идти
докладывать комдиву.
   - А может, его не трогать, ему ведь плохо, - возразил Шмаков.
   - Доложим - станет лучше. Рана у него слишком тяжелая, чтобы просто так
лежать и смерти ждать. Пока будет приказывать - будет жить!
   - Едва ли врачи согласятся с вашей точкой зрения, - тоже встал Шмаков.
   - А я их согласия не спрашиваю, я сам фельдшер.
   Шмаков невольно улыбнулся. Серпилин тоже улыбнулся  собственной  шутке,
но вдруг снова стал серьезен.
   - Вот вы тут  о  смерти  заговорили,  и  я  вам  тоже  скажу,  чтоб  не
возвращаться, чтоб вы меня до самых потрохов поняли. Помереть на глазах  у
всех я не боюсь. Я без вести пропасть не имею права! Поняли?
   Следующий день, снова с утра до вечера, весь прошел в  бою.  Постепенно
большая часть полевых и противотанковых орудий была выведена из  строя,  и
немецкие танки, то и дело прорываясь в глубину  позиций,  подолгу  ползали
между окопами, разворачивали гусеницами землянки,  били  из  пушек,  зайдя
сбоку, во всю длину поливали из пулеметов окопы и ходы  сообщения.  Иногда
могло показаться, что позиции полка уже захвачены, но немецкой пехоте весь
день никак не удавалось прорваться вслед  за  танками,  а  без  нее  танки
ничего не могли доделать до конца: одни, израсходовав  боезапас,  выходили
из боя, другие загорались в глубине позиций, забросанные связками гранат и
бутылками с бензином.
   Из-за недостатка артиллерии и снарядов  танков  сожгли  меньше,  чем  в
прошлые дни, но все-таки девять штук их сгорело в разных местах. Один даже
взгромоздился на блиндаж Серпилина, где теперь  лежал  Зайчиков;  там,  на
блиндаже, его и сожгли, и он стоял  над  ним,  как  памятник,  завалившись
задом в окоп и задрав к небу орудие.
   Всего за день отбили восемь сменявших друг друга немецких атак.
   Синцов, придя еще с вечера в роту к Хорышеву, за целые сутки только два
раза взглянул на часы. Ему было недосуг думать о том, хорошим  или  плохим
политруком роты он оказался; он просто был весь день в окопах с бойцами  и
старался как мог толковей приказывать тем  немногим  людям,  которые  были
поблизости от него, то, что считал необходимым в ту или другую минуту.  Он
приказал не стрелять, когда почувствовал, что нужно  подпустить  атакующих
немцев поближе, и приказал стрелять, когда понял,  что  пора  стрелять,  и
стрелял сам, и, наверное, убивал немцев.
   Когда кончилась последняя, восьмая по  счету,  немецкая  атака,  начало
темнеть и Хорышев с забинтованной под пилоткою головой подошел  к  нему  и
громко, как глухому, крикнул  в  ухо:  "Хорошо  действовал,  политрук!"  -
Синцов лишь пожал плечами. Он сам не знал, хорошо он действовал или плохо,
он знал одно: они остались в тех же окопах, где были с утра, и,  наверное,
это было хорошо.
   Подумав так, он вдруг удивился, что остался жив:  слишком  много  людей
было за день убито и ранено вокруг него. Когда их убивало и ранило каждого
в отдельности, он не думал о себе, но сейчас,  когда  после  боя  вспомнил
всех их, раненых и убитых, вместе, ему показалось странным,  что  всех  их
убило и ранило, а его за весь день даже не поцарапало.
   - Как думаешь, завтра опять пойдут? - спросил он Хорышева.
   Тот не расслышал и переспросил. Синцов устало повторил свой  вопрос,  и
Хорышев ответил так же устало:
   - Конечно, пойдут, что же им больше делать!
   Уже совсем стемнело,  когда  Серпилин  пришел  в  землянку  к  комдиву.
Верхний накат в землянке покосился, а одно бревно вылезло и  углом  свисло
вниз. Пол возле койки, на которой  лежал  Зайчиков,  был  завален  грудами
осыпавшейся из-под накатов земли.
   - Чуть не задавил меня танк, - усмехнулся Зайчиков. - Уже  считал,  что
немцы пришли, приладился стреляться. -  Он  дотронулся  до  выглядывавшего
из-под подушки пистолета. - Что у Лошкарева слышно?
   - Последние часы ничего не слышно, - сказал Серпилин, - тихо!
   - Вот и я все прислушивался - со второй  половины  дня  стало  стихать.
Боюсь я за Лошкарева, - тревожно сказал Зайчиков.
   Серпилин промолчал. Он уже не боялся за Лошкарева: там стало так  тихо,
что бояться было поздно.
   - Сейчас вернется комиссар, спросим, - сказал он.  -  Там  с  элеватора
кое-что просматривается, он мне сказал, что хочет залезть посмотреть.
   Прошло полчаса, а Шмакова все еще не было. Наконец он вернулся в черной
от пота гимнастерке. Прежде чем говорить, он выпил подряд две кружки  воды
из стоявшего в углу землянки ведра; вода была мутная, с желтым осадком - в
нее нападала глина с потолка. Налив третью кружку, он снял  фуражку,  снял
очки и вылил воду на крепкую, красную, с седой щетиной шею.
   - Перегрелись за день? - полусерьезно, полушутя спросил Серпилин.
   - Да, духота, годы дают себя знать, - сказал Шмаков виноватым тоном  и,
сев на табуретку, стал рассказывать, что немцы так ни разу и не выстрелили
по элеватору за все время, пока он там был. - Вся башня в  пробоинах,  как
сито, -  объяснил  он.  -  Наверное,  думают,  что  мы  уже  сняли  с  нее
наблюдательный пункт. Известия невеселые: направо  от  нас  все  тихо,  ни
выстрела, и час назад, правда, не ручаюсь за свои наблюдения, уже темнело,
но бойцы подтверждают - у них глаза получше, чем у меня, - он снял, протер
очки пальцами и надел их, - немцы провели из Могилева по  шоссе  на  запад
колонну пленных.
   - Много ли? - спросил Зайчиков.
   - Бойцы говорят, человек триста.
   - Да, кончился полк Лошкарева, - сказал Зайчиков и, помолчав,  повторил
еще раз: - Кончился полк Лошкарева.
   В землянке наступило молчание. Все трое молчали, и все трое  думали  об
одном и том же:  завтра  или  послезавтра  должна  наступить  их  очередь.
Снаряды кончались, гранаты еще были,  но  им  когда-нибудь  придет  конец,
бутылок с бензином уже не было. Завтра немцы начнут новые атаки, допустим,
можно продержаться еще день, а  что  дальше?  Можно,  конечно,  попытаться
ночью уйти, прорваться на восток, за Днепр. Но как это удастся, и  удастся
ли, и сколько при этом потеряют - все это наводило на тяжелые мысли.  Было
жаль, до слез жаль оставлять эти позиции, на  которых  они  уже  несколько
дней так успешно отбивались и уничтожили почти семьдесят немецких  танков.
Если вылезешь из окопов, много танков не пожжешь...
   У всех троих были  почти  одни  и  те  же  мысли,  но  никто  не  хотел
заговорить первым. Серпилин ждал, что скажет  командир  дивизии,  Зайчиков
ждал,  что  скажет  Серпилин,  а  Шмаков,  вертя  круглой  седой  головой,
поглядывал на них обоих, считая, что ему, новому в полку человеку, о таких
вещах, наверное, следует говорить в последнюю  очередь.  Так  никто  и  не
заговорил; все молча отложили решение вопроса до завтрашнего дня.
   Среди ночи доносились звуки сильного боя за Днепром, к утру бой затих и
там. Едва ли это была ночная атака немцев. Серпилин  успел  заметить,  что
они, как правило, не любят воевать по ночам.  "Достаточно  успевают  и  за
день", - горько усмехнулся он своим  мыслям.  Скорее  всего,  это  Юшкевич
пробивался на восток с оставшимися на левом берегу частями дивизии.
   Трудно было сказать, удалось ли ему это. Так  или  иначе,  левый  берег
затих, все кончилось, к утру пятого дня  боев  полк  Серпилина  остался  в
полном  одиночестве.  Серпилин  ждал  с  рассвета  новых  немецких   атак,
нисколько не сомневаясь, что они с минуты на минуту  начнутся.  Но  прошел
час и два, а немцы все не начинали. Наоборот,  наблюдатели  доносили,  что
немецкое боевое  охранение  за  ночь  исчезло,  отошло  в  лес.  Это  было
загадочно, но прошел еще час, и загадка объяснилась. В  воздухе  появилась
немецкая авиация, которая за четыре  предыдущих  дня  нанесла  всего  один
удар, когда танки отрезали полк Серпилина от  полка  Лошкарева.  Наверное,
она была занята на других, более важных направлениях, а теперь Серпилину и
его полку предстояло испытать на себе всю силу ее ударов.
   Подарив  полку  три  первых  утренних  часа  тишины,  немцы  весь  день
вознаграждали себя за это. Ровно двенадцать  часов  -  с  девяти  утра  до
девяти вечера - на  позиции  полка  пикировали  немецкие  бомбардировщики,
сменяя друг друга и ни разу  больше  чем