л  за  собой  по
переднему краю. Сумасшедший человек! Как ему только до сих пор  голову  не
оторвало!
   Синцов слушал Завалишина и понимал, что  в  нем  изменилась  не  только
внешность. Он заматерел на  войне,  и  в  нем  исчезла  прежняя  мягкость.
Исчезла вместе с той прежней  быстротой  и  робкой  улыбкой,  которую  уже
трудно представить на его лице.
   - А если как на духу, почему при своем знании  языка  не  представляешь
себя работником седьмого отдела?
   Вслух задавая этот вопрос Завалишину, Синцов молча задавал его и  себе:
почему захотелось сюда, в полк? Чем тебе плохо там, где ты есть?
   - Видишь ли как, - сказал Завалишин. - Насчет языка. Немецкий язык  для
меня - язык детства, язык наивной и доброй книжки с картинками, по которой
меня учила мама еще до школы. И хотя у меня русская мать, но  из-за  того,
что мы жили вдвоем и она все детство учила меня немецкому языку, для  меня
это не только язык детства, но язык мамы, которая потом умерла  от  голода
там же, в Ленинграде, потому что я не смог вывезти ее оттуда, а не смог ее
вывезти потому, что был в это время на  войне,  а  был  на  войне  потому,
что... Мне не легче, а трудней говорить с этими  нынешними  немцами  из-за
того, что я знаю их язык с детства. Да и не их  это  язык  для  меня!  Тот
язык, который я знаю с детства, -  для  меня  совсем  другой  язык  совсем
других немцев... Конечно, если б изнасиловали, пошел бы и в седьмой отдел.
Но охоты к этому нет.  Наше  дело  их  в  плен  взять.  И  -  побольше.  А
дальнейшие беседы об их прошлом и будущем - пусть с ними другие  ведут!  В
общем, подальше от надстройки, поближе к  базису,  -  невесело  усмехнулся
Завалишин. - Был в нашем батальоне?
   Синцов молча кивнул. И Завалишин понял его молчание. Именно их батальон
тогда, на Курской дуге, под командой Ильина, зацепился и  не  ушел  из-под
танков, а потом, когда ночью отвели оттуда, от  всего  батальона  осталось
счетом девятнадцать человек. А после этого - еще почти год войны...
   - Да, третий батальон, третий батальон, - задумчиво сказал Завалишин. -
Тогда, на Курской дуге, я уже замполитом полка был, - добавил  он,  словно
оправдываясь, что остался жив. Потом спросил: - Капитана Харченко видел?
   Спросил о единственном человеке  из  их  прежнего  батальона,  которого
Синцов мог теперь там увидеть и действительно видел.
   - Прошу прощения, что задержался, - прервав Завалишина, сказал вошедший
Ильин. - Почему не за столом?
   - Ждем ваших приказаний, - сказал Завалишин.
   - Садитесь. - Ильин стянул покрывавшие стол газеты и сел первым.
   На столе лежала фляга, стоял большой графин для воды с налитой  в  него
темной жидкостью, четыре  кружки,  тарелка  с  горой  нарезанного  ломтями
хлеба,  тарелка  с  мятыми  крупными  солеными  огурцами,  две   банки   с
американским колбасным фаршем и накрытый крышкой котелок.
   Ильин, как только сел, сразу снял крышку о котелка и заглянул туда.
   - Картошка еще горячая, в мундире. Разбирайте. Котлеты и чай  принесут.
Чугунова ждать не будем. - Ильин кивнул на четвертую кружку: - В батальоне
задержался. Явится - догонит. Ну что ж, каждому по потребности.
   Он взял графин с темной жидкостью и налил себе полную кружку.
   - Что это у него? - спросил Синцов.
   - А это он  лично  для  себя  гонит  самогонку  из  сухого  компота,  -
усмехнулся Завалишин. - С утра ест сухофрукты, а из фирменного графина  на
ночь глядя пьет юшку. А мы с тобой  как,  по-нормальному?  -  Он  отвинтил
крышку и держал наготове флягу.
   - Давай по-нормальному, - сказал Синцов.
   Завалишин разлил водку, и они чокнулись с Ильиным.
   - За встречу, - сказал Ильин и одним духом выпил всю кружку компота.
   - Позволь тебе представить, - выпив водки, сказал Завалишин и кивнул на
Ильина,  закусывавшего  компот  соленым   огурцом.   -   Командир   полка,
подполковник Ильин Николай Петрович. Он же Коля. Не курит, не  пьет  и  не
выражается. Сразу после войны отправим на выставку.
   - На какую выставку? - улыбаясь, спросил Синцов.
   - Уж не знаю. Будет, наверное, какая-нибудь. А  куда  же  девать  такое
чудо? Получит на ней первое место как образцовый командир  полка,  если  к
тому времени не станет командиром дивизии.
   - Картофель  бери,  а  то  пока  проговоришь,  не  останется.  -  Ильин
пододвинул Завалишину котелок с картошкой.
   Сам он, пока Завалишин шутил над ним,  успел  покончить  с  огурцом  и,
очистив и помакав в соль, съел три картошки.
   - О том, что у меня ночуешь, а утром доставим к соседу, я уже позвонил.
Комдива на месте нет, в корпусе, а начальник штаба дал "добро",  -  сказал
Ильин, принимаясь чистить еще одну картошку.
   - Вчера, когда я к работе приступал, комдива тоже не было,  -  вспомнил
Синцов. - Один Туманян в штабе.
   - Все учения и учения, - сказал Ильин. - То учения, то рекогносцировки.
Что-то нашей дивизии долго гвардейской не дают. Может, после этой операции
получим?
   - После какой операции? - поддразнил его Синцов.
   - А что, все лето тут стоять будем?  Трепать  языком  не  положено,  но
доходить своим умом не запрещается! Хотя бы до простых истин,  что  дважды
два - четыре?
   - Что дважды два - четыре, не запрещается.
   - На позициях первого батальона, у дороги, в  болоте  три  наших  танка
БТ-7 видел?
   - Видел, - сказал Синцов.
   - Так с сорок первого года и стоят, бедные,  ничего  внутри  нет,  одни
пустые коробочки. А краска зеленая все же местами осталась  -  заметил?  И
еще один броневичок видел, на повороте? Почти каждый день их вижу, и такое
зло за сорок первый год берет! Когда же мы за все, до конца, рассчитаемся?
Если хочешь знать, я за тобой следил, когда в бывшем нашем батальоне были.
На весь батальон одно знакомое лицо встретил, так?
   - Так. Но после таких жестоких боев ничего другого и  не  ждал.  Увидел
Харченко - и на том спасибо.
   - Говоришь, жестокие бои, - сказал Ильин. - А я этих слов  не  признаю.
Какие такие "жестокие"? Бои бывают или удачные, или неудачные. Каждый  бой
для кого-то из двух неудачный. А жестокий бой - что это за  слова?  Кто  с
кем жестоко поступил? Мы с  ними  или  они  с  нами?  Если  мы  их  больше
положили, - значит, для них этот бой жестокий, а если они нас,  -  значит,
для нас. Я на всякий бои так смотрю: больше дела - меньше крови. Исходя из
этого, и командую. И еще одно  желательно:  солдатскую  жизнь  поближе  на
своей шкуре познать. Это наилучшее понятие дает, что можно и  чего  нельзя
на войне. То, что ты жестокими боями называешь, я понимаю как решительные,
когда  приняли  верное  решение  и  обеспечили  себя  заранее  так,  чтобы
действительно добиться всего, что решили. Таких жестоких боев я не  боюсь,
они для немцев жестокие. А для нас жестокие - это когда тыр-пыр, тыр-пыр -
и ни с места; как на Слюдянке в конце этой  зимы.  Продолжать  наступление
уже сил нет, а перейти к обороне еще приказа нет. Самые безрадостные  бои.
А тут еще, как назло, вашего брата - при сем присутствующих  -  как  горох
сверху насыплют: одного - из дивизии, второго - из корпуса, третьего -  из
армии. И все тебя в спину толкают и каждое твое донесение проверяют. Я  не
против проверки. Но тогда чтоб уж всех одинаково!  Думаешь,  нашему  брату
командиру полка достаточно сказать о самом себе: я человек  щепетильный  -
как есть, так и докладываю, а как мои соседи докладывают - мне дела нет! А
что значит доложить не так, как твои соседи? И ты и те, кто слева и справа
от тебя, положим, имели малый успех - только одно название. Но ты доносишь
об этом строго, а сосед с допуском:  у  тебя  противник  потерял  двадцать
человек, а у него - "до роты". А что значит "до  роты"?  Все,  что  меньше
роты, можно считать "до роты". И выходит, при одинаковой обстановке и  при
одинаковых действиях с соседом, если ты доложил ближе к истине,  ты  хуже,
чем он. И не в тебе самом вопрос, а весь твой  полк  получается  вроде  бы
хуже других!
   - И какой же выход предлагаешь?  Как  все  же  нам,  проверять  или  не
проверять вас? - усмехнулся Синцов.
   - А выход только один: лучше воевать, чтобы действительно  было  о  чем
докладывать, - сердито сказал Ильин. - А  то  ведь  как  у  нас  некоторые
делают? О своих потерях донесет, как они есть, - их никуда не денешь. Свое
продвижение тоже укажет близко к истине, - если соврет,  рано  или  поздно
обнаружится. Значит, простор для фантазии, особенно если неудача, - только
в одном: какой страшный противник перед ним оказался! Где против него  два
батальона из разных полков действовали - доложит, что два полка, где  роту
уничтожил - укажет "до батальона", и если поверят, значит, с него и спросу
нет. Стандарт преувеличений - вещь опасная!  Привыкнуть  недолго,  а  поди
потом выскочи из него! Хорошо еще, чем дальше, тем меньше таким горлодерам
верят. Раньше, бывало, доложил - и ладно. А теперь требуют: докажи!
   Ильин повернулся к Завалишину:
   - Расскажи ему этот случай.
   Завалишин улыбнулся своей медленной улыбкой.
   - Весной в политотделе корпуса разбиралось одно политдонесение из полка
соседней дивизии, - сказал Завалишин. - Бои были,  как  Ильин  выражается,
безрадостные, успехи - чуть-чуть, а политдонесение один  мудрец  составил,
что противник потерял до двухсот человек только убитыми и бежал в  панике.
Раз в панике, значит, уже не догонишь и подтверждения у него не  спросишь.
А вот где двести убитых? Поехали, проверили; действительно,  когда  опушку
леса заняли, двадцать  девять  немецких  трупов  на  своем  переднем  краю
закопали. Подтвердилось. А где  остальные?  Ну,  этот  мудрец,  когда  его
спросили, не растерялся. "Остальных, говорит, с собой утащили. Они  всегда
стараются трупы утаскивать!" Что стараются утаскивать - это верно, но  как
же так, все сразу, вышло, что и в панике бежали и сто семьдесят трупов при
этом с собой тащили? Смех смехом, а автора донесения сняли. Сам  начальник
политотдела армии Черненко приезжал, занимался этим. Он такой  лжи  ни  от
кого не потерпит.
   - Еще мало у нас за  это  снимают,  -  сказал  Ильин.  -  А  то  иногда
подписываешь донесение,  в  котором  все  правда-матка,  а  сам  про  себя
думаешь: лопух ты, лопух!
   - Что-то не пойму: ругаешь себя или хвалишь? - спросил Завалишин.
   - Хвалю, - огрызнулся Ильин.
   - Ну, а раз хвалишь, не забудь, что не ты  один  такой  лопух.  Есть  и
другие. И докладывать по совести не хуже тебя умеют...
   - Давай, давай, - сказал Ильин.  -  А  то  давно  меня  за  ячество  не
прорабатывал!
   - А как же, - сказал Завалишин. - Между прочим,  в  русском  языке  для
местоимения "я" даже специальные ловушки имеются. Вот скажи, например: как
будет от глагола "побеждать"  будущее  время  первого  лица  единственного
числа? "Я победю"? "Я побежду"? Или: "Я побежу"?..  Или  как?  "Побегу"  -
есть, а "победю" - нет. Почему? Видимо, для того, чтобы  во  множественном
числе этот глагол употребляли. Глядишь, оно и ближе к истине будет.
   - Когда эту байку придумал? - спросил Ильин. -  Еще  не  слышал  ее  от
тебя.
   -  Сегодня.  Возвращался  из  батальона,  шел  один.  Вспомнил  тебя  и
придумал.
   - С утра делом занимаемся, а глядя на ночь  -  самокритикой,  -  сказал
Ильин, кивнув на Завалишина. - Считается, что не дает мне спуска.
   Синцову показалось, что  Ильин  расскажет  сейчас  Завалишину  о  своем
предложении насчет начальника штаба. Но Ильин так и не заговорил  об  этом
за все время, что сидели вместе. Только спросил,  давно  ли  Синцов  видел
Артемьева.
   - Полгода назад, - сказал Синцов.
   - Считал, вы, как свояки, все же чаще видитесь.
   - Два раза за все время.
   - Сначала, когда после Кузьмича на дивизию пришел, он мне не показался,
- сказал Ильин. - Слишком формально всех гонял, фасон давил.  А  потом,  в
июне, перед Курской дутой, жена к нему приехала. На позиции лазила,  пушку
за шнурок дергала - считается, стреляла, на коне ездила, "виллис"  водила,
даже разбила... Хотя и говорится, что жена, а...
   - Ну давай выскажись, чего мучаешься, - сказал Синцов.
   - Еще чего! Уже девятнадцать месяцев зарок держу. Под танками лежал,  и
то не выматерился... Пока здесь жила, насколько могла, подорвала в дивизии
его авторитет. Но потом, за время боев, худого о нем не скажу,  командовал
дивизией твердо.  И  сам  грамотный  и  инициативу  командиров  полков  не
зажимает. Когда идет война, нервы нам не портит,  не  звонит  каждые  пять
минут: что, как и почему? Это, я  считаю,  хорошо.  А  когда  между  собой
соберемся, все равно Кузьмича вспоминаем.
   И Ильин, вдруг изобразив Кузьмича, выкрикнул тонким, быстрым голосом:
   - Молодец, молодец! Двадцать годов тебе уже есть? Есть!.. Ну, тогда иди
вперед без мамки, да пошибче иди, туда, где вечером будешь, туда к тебе  и
приду... Туточки вам, пожалуйста!
   Изобразил так похоже, что Синцов рассмеялся:
   - Здорово запомнил!
   - А чего запоминать? - сказал Завалишин. - Он с тех пор,  как  в  армию
вернулся, уже три раза в дивизии был, из них два  раза  в  полку.  Где  ты
сейчас сидишь, неделю назад сидел, пил чай и стыдил  нас  за  тот  случай,
когда в боевом охранении люди некормлеными остались. Не знаю, как у  меня,
а у Ильина уши красные были.
   - У тебя тоже, - сказал Ильин. - Так совесть заговорила, что даже  очки
вспотели.
   - Стыдил, стыдил нас, -  Завалишин  снял  и  протер  очки,  -  а  потом
спрашивает у Ильина: "Кто ты  есть  в  первую  очередь?"  Ильин,  конечно,
заявляет, что он в первую очередь командир полка. "Нет, это ты  во  вторую
очередь, а кто ты есть в первую?" Ильин молчит.  Не  знает.  "А  в  первую
очередь ты, говорит, есть солдат революции, и если у тебя в полку старшина
бойцовский паек зажимает, ты, как солдат революции, слышать это должен  за
три версты  вдаль  и  на  три  сажени  вглубь.  Так  у  нас,  говорит,  на
гражданской  войне  было  заведено.   А   что   ты   подполковник,   а   я
генерал-лейтенант, так это все,  говорит,  дальнейшее...  Война,  говорит,
производит людей во всякие чины. И в ангельские - тоже. Живем  в  ожидании
дальнейшего производства, а война, глядишь, - раз! - и  мимо  всех  других
чинов сразу - в ангельский! А того свету нету. И на нем  грехов,  что  при
жизни  сделал,  не  поправишь.  Мертвого  не  воскресишь  и  голодного  не
накормишь. А раз так, пока жив, помни, что война - дело святое и  жить  на
ней надо безгрешно". Прочел нам эту лекцию, потом поворачивается к  своему
адъютанту: "Баян!" Адъютант у него  баянист  и  в  "виллисе"  баян  возит.
Приказал принести баян и сыграть "Раскинулось море широко". Послушал  сам,
пригорюнясь, напомнил нам этим, что все люди смертны, поднялся  и,  больше
слова не сказав, уехал. А мы, как видишь, запомнили.
   - А командарма я после Сталинграда за все  время  только  раз  в  полку
видел, - сказал Ильин. - В прошлом году, в марте,  когда  из-под  Харькова
отступали. Приехал, потребовал, чтобы рубеж до ночи  держали,  ночью  даст
приказ отвести, а до этого - ни шага.
   - Отвел? - спросил Синцов.
   - Отвел. И мы сделали, как обещали, и он - тоже. И с тех пор в полку не
был, - сказал Ильин и, словно заподозрив себя в несправедливости, добавил:
- А чего ему в полки лазить, если обстановка нормальная? Ты  там  в  штабе
чаще его видишь. Как-никак ближе к нему.
   Синцов ничего не ответил, только усмехнулся про себя. Несколько раз как
дежурный офицер докладывал Серпилину обстановку. Четыре раза  сопровождал,
ездил с ним в войска. Чаще - это верно. А насчет "ближе"...  За  весь  год
один разговор не по службе, когда Таня после тифа вернулась.  Спрашивал  о
ней и привет ей передавал. И все. Да так оно и должно  быть.  А  то  много
охотников найдется: один,  как  ты,  вместе  с  командующим  из  окружения
выходил, другой в госпитале лежал, третий  в  академии  учился...  Недавно
рассказывали, что в штабе тыла служит старичок ополченец - капитан  старой
армии, в ту  германскую  войну  комбатом  был,  а  командующий  у  него  -
фельдшером. Что ж теперь с ним делать? Чаи к нему туда в штаб тыла  ездить
пить?
   - Захарова, члена Военного совета, чаще у себя видели, - сказал  Ильин,
не дождавшись ответа от Синцова. - Черненко, начальника  политотдела,  тем
более, - раз десять был. Любит ездить. А хотя его  такое  дело  -  ездить.
Если не ездить - что делать?
   - Опять цепляешь политработников, - сказал Завалишин.
   - Опять цепляю. Согласился бы на седьмой отдел,  имел  бы  дело  не  со
мной, а с фрицами.
   - А что, может, еще и подумаю, с кем легче?
   Ильин стал расспрашивать Синцова о том, как  получилось,  что  Кузьмич,
почти год пробыв на излечении, снова оказался в их же армии  и  притом  на
должности заместителя командующего.
   Но Синцов и сам толком не знал, как это произошло. В оперативном отделе
ходили слухи, что вроде бы Кузьмич  написал  Серпилину,  прося  найти  ему
место в армии, а потом уже сам Серпилин предложил его на эту должность.
   - Все же староват для такой работы, - сказал Ильин. - Пятьдесят  восемь
лет.
   - Ваши бы с ним годы соединить и переполовинить, - сказал Завалишин.  -
Как раз и выйдет зрелый для войны возраст.
   - А ну тебя, - отмахнулся Ильин.  -  Я  серьезно.  Если  эта  должность
нужная, тогда он стар для нее. А если ненужная - зачем она?
   - А что ты к нему прицепился? - сказал Завалишин.  -  Сам  же  говорил,
когда он дивизией командовал, что старик золотой.
   - А я и сейчас не говорю, что он медный. Я говорю, что старый. Когда он
от нас уезжал, как он с лавки вставал, видел?
   - Видел. Ну и что?
   - Раз "ну и что", значит, не видел. А я видел. Он же за три войны  весь
из кусков составленный.
   Ильин сказал это со всей силой симпатии к Кузьмичу, на какую только был
способен при своей жесткой натуре. Но рядом с этой симпатией  в  нем  жила
молодая непримиримость к тому, что человек, по его мнению уже  истративший
все свои главные силы, опять вернулся на фронт, да еще на такую должность.
Неужели в целой армии не нашлось на нее кого-то помоложе?..
   - Вот кончится война. - Завалишин заранее улыбнулся, давая понять,  что
все, что он скажет вслед  за  этим,  -  шутка.  -  Долго  ли,  коротко,  а
дослужится наш Коля  до  командарма  или  еще  выше  и  сразу  всех  своих
подчиненных, кто окажется старше его, уволит в запас. Оставит только  тех,
кто моложе его.
   - А что я, когда командармом стану, большего ума наберусь,  чем  сейчас
имею, не допускаешь? - усмехнулся Ильин.
   - Ума - не знаю, - продолжая улыбаться, сказал Завалишин. - Ум у тебя в
норме. А что присвоение звании вносит свои поправки в психологию, пожалуй,
верно...
   В этот момент принесли котлеты и чай. Принес все это и поставил на стол
не Иван Авдеевич, а  другой  солдат,  молодой,  здоровенный,  в  натянутой
поверх обмундирования белой поварской куртке.
   - Дюжий для такой службы, -  заметил  Синцов,  когда  солдат  вышел.  -
Такому бы "Дегтярева" на плечо!
   Заметил потому, что с застарелой неприязнью относился к тому,  когда  в
штабах около начальства паслись отъевшиеся молодые ординарцы. Другое  дело
- в батальоне или в роте; там сейчас ординарец, а через минуту автоматчик.
   - Понадобится, подгребем на передовую, - сказал Ильин.  -  Что  же  это
Чугунова нет? Непохоже на него.
   Покрутив ручку телефона, Ильин стал искать через связистов Чугунова.  В
том батальоне, где он должен был находиться,  его  не  было.  Оказывается,
пошел в другой.
   - Если и там нет, значит, в дороге, - сказал  Ильин,  не  отрываясь  от
трубки.
   Но Чугунов был не  в  дороге,  а  оказался  как  раз  в  этом,  другом,
батальоне.
   - Василий Алексеевич, куда ж ты  пропал?  -  сказал  Ильин,  когда  его
соединили с Чугуновым, но что-то другое, сказанное на  том  конце  провода
Чугуновым, сразу переменило выражение его лица. - Слушаю вас, - сказал он.
- Когда?.. Вынесли?..
   Он несколько  раз  повторил:  "Правильно",  одобряя  какие-то  действия
Чугунова там, в батальоне, и,  сказав:  "Оставайтесь,  разрешаю",  положил