у, знала бы, где
похоронен...
   - Не "ну", - сказала мать. - Я бы к нему приходила. А он лежит  где-то,
а я не знаю... Я на кладбище ходила - поле целое. Смотрю  на  это  поле  и
даже что думать, не знаю, - плачу просто, и все...
   - Мама, а вы тут с самого начала с Суворовыми?
   - Нет, - сказала мать. - Сначала в клубе  текстильщиков  жили,  в  зале
зрительном, сорок семей. А потом там тоже цех сделали  и  переселили  кого
куда; нас с Суворовыми сюда. Халиды муж сам позвал, он с Суворовым в кузне
работает. Тут у них  раньше  одна  ленинградская  эвакуированная  с  двумя
детьми жила, весной померла. Детей они себе взяли, а комнату  нам  отдали.
Так и живем. А чего ты спрашиваешь?
   Таня подумала про себя, что трудно двум семьям жить вот  так,  в  одной
комнате, - два шага в ширину, три в длину,  где  и  кровати  стоят  рядом,
отделенные занавеской, и слышен каждый шорох двух людей, живущих в  другой
половине комнаты, днем слышен и ночью слышен.
   - Нет, ничего, - сказала Таня, и матери даже не пришло в голову, о  чем
подумала сейчас дочь: так далеки были от этого ее собственные мысли.
   - А может, в Ташкенте останешься? - спросила мать. -  Если  останешься,
врачом работать будешь, может, на двоих и отдельную дадут...
   - Не знаю, мама, - мягко сказала Таня. - Ведь я  же  военнослужащая,  а
потом... - Она помедлила, не сразу решив,  говорить  или  нет,  и  все  же
сказала: - Я еще с дороги написала генералу Серпилину Федору Федоровичу, -
я тебе говорила о нем. Попросила, чтобы он меня к себе  на  фронт  вызвал.
Все-таки я его знаю, и он свою полевую  почту  мне  дал,  когда  в  Москве
встретились.
   - А где он сейчас?
   - Под Сталинградом.
   - Самое там страшное теперь, - сказала мать с тревогой.
   - Почему? Там теперь уже не мы, а немцы окружены.
   - Все равно самое там страшное, - убежденно повторила мать. - Я сама  в
цеху сколько газет вслух прочла про эти бои! У Суворовых вторая похоронная
оттуда, со Сталинграда, пришла...
   И  Таня  поняла,  что  сейчас,  здесь,  в  этой  каморке,  мать  нельзя
переспорить. Откуда пришла в эту комнату последняя похоронная, там  сейчас
и страшнее всего! Там больше всего убивают людей и могут убить и ее, Таню,
если она туда поедет.
   - Не знаю, - сказала Таня, - дойдет ли еще мое письмо и вызовет  ли  он
меня.
   - Раз обещал, наверно, вызовет. Молодой он, генерал этот?
   Таня даже не сразу поняла,  но  потом  поняла  и  за  спиной  у  матери
рассмеялась.
   - Что смеешься? Про генералов у нас всякое тут говорят, не одно  только
хорошее.
   - А ты меньше слушай, что языками треплют, - сердито сказала Таня. -  Я
с фронта аттестат вышлю, тебе легче будет. Может, ты даже на другую работу
из литейки  перейдешь...  Ну,  будешь  меньше  зарабатывать  и  не  первой
категории карточку получишь...
   - Куда же я перейду, Таня? Другие,  что  ли,  хуже  меня?  Глупости  ты
говоришь.
   - Почему глупости? Не все же ведь на тяжелых работах. Разве я неправа?
   Но, слушая ее, мать знала про себя, что и сама она тоже права и что  не
уйдет из литейки, из своей бригады, хотя это верно, что  не  все  люди  на
тяжелых работах, и понятно,  что  дочь  беспокоится  и  хочет  для  матери
лучшего.
   - А в партизаны тебя обратно послать не могут? -  спросила  мать  после
того, как они несколько минут пролежали молча.
   - Могут, если желание выражу.
   - А насильно не пошлют?
   - Насильно не пошлют. Скажу, что не хочу, на фронт хочу.
   Она сначала хотела объяснить матери, почему туда, в  партизаны,  никого
нельзя посылать насильно, но потом не стала: мать спросила ее  не  потому,
что не понимала этого, а просто желала до конца убедиться, что дочь больше
не пойдет в партизаны.
   - Раз не останешься, мне тут хорошо с Суворовыми,  -  сказала  мать.  -
Хуже, если б одна жила. Им бы,  конечно,  лучше  без  меня,  но  они  тоже
привыкли. Да и поплачем иногда с Серафимой вместе; когда муж в  ночную,  а
мы с ней, совпадет, в дневную, вернемся, сядем, и все она  слезы  льет.  И
откуда их столько у нее берется? А я слушаю, слушаю ее и когда заплачу,  а
когда нет. А Халида и вовсе не плачет. Отголосила по  сыну  три  дня,  как
извещение получили, и больше не плачет. Да ей и времени нет: своих четверо
да приемных двое. Всех накорми.
   - А чем? - спросила Таня.
   - Ну все же им легче: братья, зятья в кишлаках.  Хоть  не  помногу,  да
привезут. И у них, конечно, не густо. К  своим  четверым  еще  двух  чужих
взять - это по военному времени надо золотую  душу  иметь.  И  нам  еще  с
Серафимой, как им из кишлака чего привезут, все старается гостинец сунуть.
Но мы не берем, - чтоб кусок от детей отрывать, еще совесть  не  потеряли.
Хотела я сказать тебе про Николая твоего... Встречал он тебя? Что молчишь?
   - А что говорить?
   - Встречал или нет?
   - Встречал.
   - Ну и как?
   - Никак. Скажи, мама, этот Кротов, из-за которого у отца все  вышло,  я
его знаю?
   - Нет, не знаешь. Он на завод пришел уже в последний год,  когда  ты  в
армию ушла.
   - А что он за человек?
   - А я его и видела всего два  раза.  Высокий  такой,  черноволосый,  не
старый еще. Отца про него спрашивала, отец говорит: "Кто его знает, он и в
армии служил - командир запаса был и вел себя так смело,  разумно,  что  я
ему  подчинился  в  ту  минуту".  Не  представлял,  что  такой  человек  -
предатель.
   - А семья у него есть?
   - Бездетный,  а  жена  была.  Жену,  говорят,  из  Ростова  на  высылку
отправили. Как узнали, что видели его у немцев,  так  ее  на  высылку.  За
предателя!
   - А может, он и не предатель? Может, он сам  все  это  вырыл  оттуда  и
перепрятал, а потом просто погиб? И  у  немцев,  может,  его  вовсе  и  не
видели, просто так кто-то оказал - и пошло от одного к другому...
   - Говорят, видели.
   - Мало что говорят... - сказала Таня.
   Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели,  к
несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей  хотелось
думать об отце, что, может быть, он не так уж  виноват,  может  быть,  зря
мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в  ссылку  и
живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если  уж  она  что  узнала  за
полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала  твердо:  все  на  свете
бывает!
   - Я про Николая хотела тебе сказать, - повторила мать.
   Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.
   - Дело, конечно, твое, - сказала мать, - но я  ему,  что  ты  приедешь,
сказать была обязана.
   - Ничего ты ему не была обязана...
   - Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.
   - Мало ли что было, - сказала Таня. - Да и перед самой  войной  уже  не
было этого.
   - Ну, на разные дома жили, - сказала мать, - так это ж временно,  из-за
твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь...
   - Ну о чем ты говоришь,  мама?  Какая  жизнь,  какие  два  дома?  -  не
выдержала Таня. - Какое все это имеет теперь значение? И не в  двух  домах
дело  вовсе...  Ну,  виновата  перед  вами,  не  написала  вам  тогда,  не
призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами...
   - Чего же стыдно?
   - А того, что не надо было замуж за него выходить.
   - А он тебя за жену считает. - В голосе матери  прозвучала  разозлившая
Таню нота укоризны.
   - Очень хорошо, пусть считает, - сказала она, сдержавшись. - Это  ты  и
хотела мне про него сказать?
   - И это. Я когда ему  в  поликлинику  позвонила,  что  твою  телеграмму
получила, - он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен,
его детей лечит, - позвонила ему туда,  он  даже  вскрикнул  и  телеграмму
вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил - спрашивал, не  сообщила
ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил...  Любит  он  тебя  -  так  я
поняла по его поступкам...
   - Любит, не любит, плюнет, поцелует... - сердито сказала Таня. -  Когда
ты его видела в последний раз?
   - В октябре.
   - Отец умер - и то он к тебе только раз зашел! А  ты  -  любит,  любит!
Слушать тошно!
   - А что же ему ходить? Слезы чужие  утирать?..  Сейчас  всюду  и  своих
хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже  приносил
кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты - были и мы, а нет тебя -
на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем  вы
с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только  об  этом  и
думаю.
   - С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время  будет
- разведемся...
   - Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор  не  развелись?  -  с
тоской спросила мать.
   И Таня почувствовала: в чем  другом,  а  в  этом  так  и  не  научились
понимать друг друга. Хочет, хочет ей  счастья,  а  какое  оно  будет,  это
счастье, не думает! Думает: раз не одна - уже  счастье.  И  о  себе  самой
думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не  из-за  нее,
матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
   - Да чем же он так плох? - Мать не хотела отказаться от запавшей  ей  в
голову мысли.
   - Для меня плох.
   Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь  жениться,  не
хотелось обсуждать это  с  матерью.  А  сейчас  еле  удержалась,  чтоб  не
сказать.
   - Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам  с  ним
пополам высылала?
   - Почему?  -  сказала  мать.  -  Раз  муж  здесь,  может,  и  ты  здесь
останешься...
   - Значит, раз он не на фронте - и мне там, где он? А почему  он  не  на
фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а  он  мужик.  Я
врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
   - По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда  повез.
А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался... Детских врачей  не
хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.
   - Как следует попросился бы - не оставили бы.
   - А вот оставили.
   - Ну хорошо, все правильно!.. - почти закричала Таня. - Остался, потому
что оставили, хороший он, и всем здесь нужен,  и  тебе  нужен,  а  мне  не
нужен, можешь ты это понять? - Она испуганно остановилась: ей  показалось,
что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело  храпел,
и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.
   Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:
   - Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны
еще почувствовала!
   - А чего ж ты его раньше любила!
   - Любила, потому что он первый у меня был, - что, тебе  объяснять,  что
ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан,  с
другим человеком... Было, и не жалею.
   - Ну и мало что было, - сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила
о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное,  что-то  было.  -
Сколько ты пережила, перенесла и  живая  пришла!  Такой  грех  себе  самой
простить можно.
   - Никакой это не грех, - упрямо сказала Таня, - как сама хотела, так  и
сделала.
   - Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.
   - А я уже сказала.
   - За язык, что ли, тянули?
   - Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не  стоял  передо  мной  и  не
думал...
   - А где он? - осторожно после молчания спросила мать.
   Она имела в виду того человека, с  которым  у  Тани  было  там  что-то.
Может, она так непримиримо относится к мужу, потому  что  и  теперь  любит
того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?
   - Кто? - не поняла Таня.
   - Тот вот... что ты говорила.
   - Убит он.
   - Убит, - повторила мать. - А забыть не можешь?
   - Наоборот, могу.
   В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.
   - Что с тобой, Таня?
   - Ничего, мама, со мной, ничего... С тобой поживем, а  потом  на  фронт
уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним,  пусть
живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай  ко  мне  с
ним, ладно? - сказала Таня, в последний раз преодолев  соблазн  рассказать
матери, что человек, за которого  она  так  беспокоится,  давно  женат  на
другой.
   - Значит, разводиться с ним пойдешь?
   - Пойду.
   - Отложи до конца войны, там видно будет.
   - Ничего там видно не будет... Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть.
Может, кто стоящий возьмет да полюбит, - вдруг  подумав  об  Артемьеве,  с
вызовом   сказала   Таня.   И,   вспомнив   его   ничего   не    обещавшие
равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила:  -
А никто не полюбит, все равно лучше  свободной  быть:  что  захочу,  то  и
делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз... Может, и верно?
   Она часто слышала это от разных людей  и  в  разных  обстоятельствах  и
сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала  и  в
ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.
   - А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь  госпиталь?  -
вдруг сказала мать.
   - Все может быть...
   - А может, и н-е во фронтовой, а в тыловой? И у нас тут госпиталя есть,
и в них врачи военные...
   - Мама, я не могу объяснить тебе этого, - сказала Таня, - но я на фронт
хочу. Я не хочу в тыловой... Я, если в тыловой будут назначать,  попрошусь
на фронт.
   - Но почему же, почему же? - с отчаянием в голосе спросила мать. - Ведь
ты же была...
   - Сама не знаю... - сказала Таня. - Вот в  подполье  была  и  с  трудом
представляю, как опять на это пойти.  Боюсь!  А  на  фронт  не  боюсь.  Не
представляю себе, как же так: война еще идет, а я не буду на фронте...  Мы
когда в подполье были, я у одной старухи там жила, мы ночью, бывало, с ней
лежим, не спим - она тоже врач была, - лежим, не  спим,  и  я  ей  говорю:
"Софья Леонидовна, чего бы я только не дала, чтобы сейчас на фронте  быть!
Какое это счастье - где-нибудь в медсанбате  находиться  среди  своих!  Вы
меня понимаете?" Мы о фронте как о счастье говорили. Мы  же  среди  немцев
жили, понимаешь? Нас каждую минуту взять могли. Иду по улице мимо  немцев,
а они идут мимо меня. Наши с немцами дерутся, а я там у них живу и  должна
вид делать, и делаю... Можешь не верить, а я  не  считаю,  что  мне  после
этого на фронте может быть страшно.
   - Да, - тяжело вздохнула мать. - Мы, наверно, и представить себе  этого
не можем.
   "Наверное, не можете", - подумала Таня.
   - Знаешь что, мама, я тебе только одно скажу: и таких плохих,  и  таких
хороших людей, что я там видела, я никогда еще в своей жизни не видела.  Я
и не представляла себе, что  на  свете  такие  люди  бывают.  Когда  немцы
пришли, как будто всех нас сразу взяли и вниз головой перевернули... И как
мы в подполье жили, ты меня лучше не спрашивай. Я не жалуюсь,  я  сама  на
это шла. Я просто тебе объясняю,  чтобы  ты  не  удивлялась,  что  я  тоже
усталая и, может быть, даже грубая. Ты извини меня, пожалуйста.
   Она в темноте тихо пожала руку матери, и мать тоже  пожала  ее  руку  и
сказала:
   - Так хочется, чтобы скорее победа была... Тут такое настроение у нас у
всех приподнятое стало, когда немцев под Сталинградом окружили...  Столько
мин для "катюш" за декабрь сделали, даже сами удивлялись сколько... Только
перезимовать бы - летом легче будет: все же огороды.  Спасибо,  колхозники
за декабрь  два  красных  обоза  из  Верхне-Чирчикского  района  на  завод
снарядили. Овощей, кукурузы, джугары по домам собрали. А  снабжение  много
хуже стало... Всего не хватает. И еще чего не хватает - сна не хватает.  Я
почему часто на заводе  ночую,  в  литейке,  -  уткнусь  в  землю,  стыдно
сказать, как животное какое,  сплю.  И  тепло,  и  время  больше  для  сна
остается, а то смена двенадцать часов, да пока сдать ее, да пока с  завода
да на завод... Я один раз шла  к  трамваю  и  на  ходу  заснула,  чуть  не
убилась...
   - Ну, ты спи хоть сейчас-то, - сказала Таня. - Я все говорю,  а  ты  не
спишь...
   - Выспимся: завтра выходной. Я помою тебя. Мыла у тебя сколько?
   - Полкуска.
   - И волосы вымоешь, и я помоюсь. Иногда вот  так  проночуешь  несколько
суток в цеху, а потом глядишь  на  себя  и  думаешь:  женщина  ты  или  не
женщина? Человек ты или не человек?.. Разве я  когда-нибудь  думала  такой
жизнью жить? Ты говоришь, на другую работу перейти, а я из  своей  литейки
не пойду, все равно уж. Там хоть каждый день знаешь, что прямо  для  войны
делаешь, и чего, и сколько... Работаю, а сама думаю про тебя: отработаю  я
ее у смерти! Не может быть, чтоб при такой моей работе еще  и  ты  у  меня
пропала.
   - Вот и отработала, - проглотив комок в горле, сказала Таня.
   - А ты не смейся.
   - А я не смеюсь.
   Ей  стало  ужасно  жаль  мать.   Хотелось   гладить   ее   по   голове,
приговаривать: "Спи,  спи..."  И  она  поддалась  этому  желанию  и  стала
повторять: "Спи, спи..." - и гладить мать по голове, как маленькую. И мать
- Таня почувствовала это телом - вдруг вся ослабела, словно вышла из  того
напряжения, в котором себя держала, - ослабела, подвинулась, несколько раз
шевельнула под рукой у Тани мокрой от слез щекой и тихо и ровно задышала -
заснула.
   А Таня все еще не спала, лежала рядом с матерью и думала о ней: до чего
она стала другой, не такой, как была, и несчастней, и  сильней,  и  ближе,
чем раньше! Раньше у матери была одна мысль: дом и дом, - а  остальное  ее
мало трогало. Отец сердился, совал  ей  в  руки  книжки,  радио  заставлял
слушать. Странно даже вспоминать сейчас все это. А  с  Николаем  мать  все
равно еще будет гнуть свое, на это у нее прежний взгляд: раз судьба свела,
как бы ни было, а надо вместе до скончания века. А где оно, это скончание?
Брат перед войной последнее письмо  прислал,  что  два  экзамена  в  школе
осталось. И уже нет его. И  отца  нет.  И  Софьи  Леонидовны,  которая  ей
полгода за мать была, тоже нет.
   Таня вдруг подумала о Каширине, - что он делает сейчас там,  вернувшись
обратно в их бригаду? И сама испугалась той тревоги, с  которой  подумала,
словно могла этой своей тревогой накликать несчастье на всю бригаду.
   - Не спишь? - сквозь сон беспокойно спросила мать.
   - Сплю, - сказала Таня. И еще раз, не закрывая глаз, повторила: - Сплю.



24

   Малинин еще с утра хотел поговорить с Таниной матерью,  но  до  литейки
добрался лишь к концу первой смены. По дороге, как всегда, останавливали в
разных цехах разные люди с личными и неличными делами.  Хотя  про  него  и
говорили, что он груб, и это было верно в том смысле, что он, не стесняясь
в выражениях, рубил правду в глаза, но уйти от человека,  оборвав  его  на
полуслове, он не умел. Не потому, что не имел решимости, а потому, что так
понимал свою должность в жизни - выслушивать людей.
   В этом они не сходились с директором. Тот был человек точный, и ценил в
себе свою точность, и ругал Малинина  за  то,  что  Малинин  пропадает  на
заводе сверх необходимого. Сам директор сверх необходимого  на  заводе  не
пропадал, бывал много, но обедать и ночевать ездил домой. Зато,  наверное,
еще ни одному из подчиненных не удалось поговорить с  ним  дольше  заранее
отведенного на это времени. Директор и умел  и  любил  обрывать  людей  на
полуслове, считая это уроком дисциплины. Бывал прав и неправ перед людьми,
но в размышления об этом не входил, заранее считая, что всегда прав.
   А он, Малинин, никак не укладывался... Казалось бы, и дневал и  ночевал
на заводе, и время зря не проводил, и к длинным речам любви не имел, а все
же редко успевал сделать все, что намечал на день. Может,  просто  оттого,
что слишком уж много на заводе людей и слишком трудно они живут, у каждого
свои болячки. Раз в год заговорит каждый - вот тебе и тридцать  разговоров
за день! И если остановит раз в году - как же ты его не дослушаешь?
   И сегодня чего только не было! И насчет досок на гроб была  просьба,  и
насчет жилья, и насчет поездки к сыну на фронт - орден Ленина  дали  и  из
части приглашение прислали, чтобы отец приехал.  Дело  важное,  не  просто
отец к сыну поедет, а