, делающему
на войне свое дело. "Исполнитель" - тот, от  кого  зависит  исполнение.  И
если он не исполнит, то ничего и не исполнится.
   Один из этих исполнителей - Никулин Петр Федорович, тридцати девяти лет
от роду, семейный, многодетный, судимый,  смывший  вину  кровью  и  теперь
раненный уже четырежды, - лежал  на  западном  берегу  Друти,  озябнув  от
сырости в своем не успевшем просохнуть после переправы обмундировании,  и,
находясь во главе двадцати других солдат, исполнял свой долг, состоявший в
том, чтобы удержаться здесь, на захваченном клочке  берега,  до  получения
подмоги или умереть в бою.
   Неделю назад  Серпилин  по  своей  должности  командарма  и  по  праву,
присвоенному этой  должностью,  не  утвердил  слишком  сурового  приговора
Никулину и тем самым, по сути, спас ему жизнь. Но эти слова "спас  жизнь",
которые,  когда  о  них  думают,  а  тем  более  когда  произносят  вслух,
связываются с представлением о каком-то сделанном человеку благодеянии, не
приходили в голову ни Серпилину, когда ему во время  одной  из  поездок  в
войска показалось, что в строю батальона мелькнуло знакомое лицо  сержанта
Никулина,  ни  самому  Никулину,  когда  там,  на  дороге,  солдаты  вдруг
заговорили, что мимо них проехал командующий.
   Тогда,  перед  началом  наступления,  Серпилин  просто  осуществил   по
отношению к попавшему под трибунал  сержанту  ту  справедливость,  которую
Никулин день за днем подтверждал в боях каждым своим поступком,  не  думая
при этом о прошлом, потому что думать о нем значило бы думать о себе, а он
все эти дни меньше всего думал о самом себе.
   И  только  сейчас,  когда  в  начинавшем  сереть  рассвете  оттуда,   с
восточного берега, раздались выстрелы наших орудий и над головами Никулина
и других лежавших на пятачке за Друтью людей, окаймляя их огнем, прошли  и
разорвались в глубине у немцев первые снаряды, - только в  эту  минуту  он
впервые за все дни ясно вспомнил тот чудной железный гофрированный  домик,
в котором без ремня и сержантских погон стоял  перед  командующим  армией.
Вспомнил, наверное, потому,  что  именно  в  эту  минуту  подумал  о  двух
посыльных - что не зря верил в них, и о самом себе - что теперь,  наверно,
останется жив...
   Командиру корпуса генералу Кирпичникову  донесли,  что  переправившаяся
через  Друть  передовая  группа,  с  которой  была  потеряна   радиосвязь,
продолжает бой на том берегу, ей уже оказана помощь  огнем  артиллерии,  а
вскоре вслед за ней переправится  пробившийся  за  ночь  к  реке  головной
батальон.
   Но генерал Кирпичников, который сам не спал всю эту ночь,  торопя  свои
войска к Друти, и не давал  спать  своим  командирам  дивизий,  нажимая  и
покрикивая на них по  телефону,  все-таки  не  стал  в  четыре  часа  утра
доносить в штаб армии об одном  этом  факте,  оставил  его  для  утреннего
донесения, тем более что в полосе его корпуса  переправились  через  Друть
еще три группы, войска подходили к реке на широком фронте, и весомей  было
в шесть утра донести обо всем сразу...



22

   Вечером того же дня, когда Таня  рассталась  с  Синцовым,  она  с  маху
написала ему длинное  письмо,  в  котором  просила  прощения  за  то,  что
промолчала, провела с ним ночь, так и не сказав ему всего того, что делало
невозможной их дальнейшую жизнь.
   Но, уже написав, выругала себя  за  трусость  и,  сунув  неотправленное
письмо под белье, на дно чемодана, поклялась себе, что при  новой  встрече
скажет ему все сама, в глаза. А утром началось  наступление,  отодвинувшее
эту новую встречу неизвестно насколько.
   Бровастый генерал, начальник медслужбы армии, вызвал ее к себе в первое
утро наступления, когда даже у них, за двенадцать километров от передовой,
был хорошо слышен сплошной рев артиллерии, спросил,  как  себя  чувствует,
совсем ли пришла в норму после неудачных родов,  и  сказал,  что  временно
заберет ее от Рослякова. И она будет ездить уже не  по  госпиталям  второй
линии, как до наступления, а поближе к  фронту:  займется  проверкой,  как
доставляют  раненых  от  медсанбатов  до  передовых  госпиталей.   Принято
считать, что там, внизу, все идет без задержек, но бывают задержки и  там.
Она считается у них в эвакопункте  самой  боевой,  вот  он  и  заберет  ее
специально для этого дела.
   - Будешь вроде моего личного инспектора, хотя по штату не  положено.  -
Генерал насупил свои брови, но при этом улыбнулся.  -  Если,  конечно,  не
боишься.
   Таня не боялась. Наоборот, была рада. После того  послабления,  которое
сделала себе сама,  уехав  с  фронта  рожать,  теперь  не  хотела  никаких
послаблений.
   Наверно, потому и заслужила похвалу своего  бровастого  начальника.  Он
вообще-то хвалить врачей не любил. Говорил, что им так  и  положено  -  не
щадить себя. "Кто желает иначе - тот не медик и напрасно  выбрал  себе  на
всю жизнь дело, от которого зависит жизнь других людей".
   Наступление началось  и  без  перерыва  продолжалось  уже  одиннадцатые
сутки.  Таня  каждый  день  кочевала  взад   и   вперед,   голосовала   на
перекрестках, ездила на попутных грузовиках вместе с ранеными и одна, и  в
кабинах, и в кузовах  на  снарядных  ящиках,  и  бывала  в  госпиталях,  и
добиралась до медсанбатов и ПМП, и видела убитых,  и  несколько  раз  сама
попадала под обстрелы.
   Потеряв ребенка, она душевно надорвалась, и, казалось бы, новое горе  -
неизбежность разлуки с Синцовым - должно  было  совсем  повалить  ее,  но,
наоборот, не повалило, а приподняло с колен и поставило на  ноги.  И  хотя
она и во время наступления продолжала думать о Синцове, себе и  Маше  и  о
безвыходности своего положения, люди,  вместе  с  которыми  она  работала,
ездила, разговаривала, лежала под обстрелами, не замечали ее состояния. Ее
мысли о самой себе были зажаты в ней вместе со  всеми  остальными  делами,
потребностями и необходимостями  и  в  этом  зажатом,  спрессованном  виде
продолжали опасно существовать, как та вода, которая, превратясь в  лед  и
расширившись, может разорвать каменные плиты,  если  не  получит  никакого
другого выхода.
   Ночью, на четвертый день боев, вернувшись к себе  в  санитарный  отдел,
она за ужином узнала, что всего два часа назад убило начальника  аптечного
склада Веру  Петровну,  с  которой  раньше  дружили  даже  больше,  чем  с
Зинаидой. И убило не там, впереди,  а  в  тылу,  по  дороге  из  аптечного
склада. "Юнкере" перед самой  темнотой  пролетел  над  дорогой  и  сбросил
бомбы...
   И, как это бывает, когда вдруг  убьют  кого-то,  о  ком  совершенно  не
думаешь, что он может быть убит, она подумала о себе.
   Утром, когда встали и Зинаиде надо было ехать в  одно  место,  а  ей  в
другое, она  достала  из  чемодана  свое  неотправленное  письмо  Синцову,
заклеила его, надписала и дала Зинаиде:
   - Пусть будет у тебя. Отдашь ему, если со мной что-нибудь случится.
   - Случится? - разозлилась Зинаида. - А если со мной случится?
   - Прошу - значит, возьми.
   - А что у вас с ним стряслось-то?
   - Ничего не стряслось.
   Так и не сказав, что у них стряслось, все-таки заставила Зинаиду  взять
письмо.
   А ночью, когда они  снова  съехались,  Зинаида,  увидев  Таню,  сначала
бросилась ее обнимать, как будто уже не  думала  увидеть  живой,  а  потом
сунула ей обратно письмо.
   - Весь день сегодня боялась за тебя из-за этого  письма  дурацкого.  Не
буду у себя держать. Плохая примета. Что это ты себя хоронить вздумала?
   - Ничего я не вздумала.
   - А не вздумала, так порви. Или я порву.
   - Отдай!
   Поняв, что Зинаида заупрямилась и не будет держать у себя письмо,  Таня
положила его в карман гимнастерки.
   После того как ей пришло в голову, что она может умереть, а Синцов  так
и не узнает всего, что должен узнать, порвать это письмо было уже нельзя.
   "Если что-то случится, все равно найдут  при  мне  и  отдадут  ему.  Не
разорвет же меня на куски, так не бывает", - подумала  она  о  себе,  хотя
хорошо знала о других, что так бывает.
   Она то забывала о лежавшем в кармане письме, то вспоминала. А один  раз
целый день  не  могла  отвязаться  от  этих  мыслей,  потому  что  увидела
Артемьева. Ехала вместе с ранеными в кузове на порожнем грузовике в тыл, а
он промелькнул навстречу на "виллисе".
   Увидела его и подумала, что оказалась  без  вины  виноватой  не  только
перед Синцовым, но и перед ним. Вспомнила, как  в  Москве  зимой  прошлого
года, когда он пришел к ней, рассказывала ему про гибель сестры. И как он,
стискивая кулаки и хромая, метался взад-вперед по кухне,  а  потом,  когда
она уезжала, привез на вокзал и дал ей с собой Машины  платья,  чтобы  она
поменяла на еду на барахолке в Ташкенте. Почему-то эти платья, которые  он
привез ей тогда на вокзал, было невыносимо сейчас вспоминать.
   Дважды за эти дни она видела в  госпиталях  раненых  женщин:  радистку,
которую из партизанского госпиталя доставили  в  армейский,  чтобы  вынуть
опасный для жизни осколок, не извлеченный при первой операции, и  женщину,
подорвавшуюся на мине, когда возвращалась из лесу к  себе  в  деревню.  Не
партизанку, а просто жительницу, как она о себе  сказала,  хотя  потом,  в
разговоре, оказалось, что она и еду партизанам носила  и  связной  бывала.
Другая бы на ее месте считала себя партизанкой. А эта - нет,  не  считала,
потому что не была в отряде, только помогала.
   Радистка рассказывала о том, как много эшелонов с угнанными на работы в
Германию шло мимо них по железной дороге.  Немцы  нарочно  путали,  меняли
график движения, эшелоны с  угнанными  пропускали  через  опасный  участок
дороги, когда должен был идти воинский, а воинский -  наоборот.  Один  раз
из-за этого партизаны по ошибке взорвали путь перед эшелоном с  угнанными,
и в первых трех сошедших с рельсов теплушках погибло несколько женщин.  Но
все равно среди всей этой беды те женщины,  что  остались  целы  или  были
только ранены, уходя с партизанами в лес, говорили, что пусть  лучше  так:
мертвых не вернешь, зато все, кто жив, в неволю не попали. А то  какая  бы
жизнь была там, в Германии? Разве это жизнь?
   -  Мы  тогда  намного  больше  их  переживали,  -  вспоминая  об  этом,
рассказывала радистка, и у нее на глазах были слезы не то от воспоминаний,
не то от ожидания новой встречи с  хирургом:  уже  оказавшись  на  Большой
земле, было страшно опять ложиться под нож!..
   А Таня, слушая ее, мучительно думала о женщине, которую тоже угнали  на
работы в Германию, и которая, может быть, тоже когда-то  ехала  в  эшелоне
через эти места, и про которую теперь уже, наверно, до конца  войны  никто
не скажет, жива она или нет...
   В госпиталях и медсанбатах, когда  каждый  день  кочуешь  из  одного  в
другой, чего только не наслушаешься!
   Вчера в одном из госпиталей Тане непременно требовалось  поговорить  по
службе с ведущим хирургом,  но  ту  вдруг  среди  разговора  оторвали  для
срочной операции, и Таня пошла за ней в операционную.  Там,  на  столе,  с
тяжелой раной в живот лежал командир артиллерийского дивизиона, молодой и,
как сказали операционные сестры, неженатый. Перед тем как ему дали наркоз,
он, перекатывая из стороны в сторону потную курчавую  красивую  голову,  в
предчувствии, что умрет, просил привезшего  его  в  госпиталь  лейтенанта,
чтобы там, в полку,  товарищи  не  забыли  -  позаботились  о  матери.  До
последней секунды, пока не заснул под наркозом, повторял: "Только об одном
прошу, только об одном..."
   И было во всем этом что-то такое, что и  женщина-хирург,  делавшая  ему
почти безнадежную операцию, плакала и медсестры плакали... А он так  и  не
проснулся - умер.
   И Таня вдруг с какой-то острой,  граничившей  с  отчаянием  завистью  к
умершему подумала:
   "Вот так бы и мне последнюю минуту думать только о матери, а больше  ни
о ком. Чтобы не было у меня никого, кроме матери, о ком думать".
   Сегодня утром - на одиннадцатый день войны, как после  долгого  затишья
полусерьезно-полушутя выражаются на фронте,  -  Таня  в  одиннадцатый  раз
поехала вперед, теперь уже за Березину, которую форсировали  вчера  утром.
Весь вчерашний день и всю ночь войска,  преследуя  немцев,  шли  дальше  и
дальше, и теперь там, за Березиной, уже было и несколько медсанбатов, и  с
утра должны были развернуться два передовых госпиталя, и  бровастый  Танин
начальник и не вылезавший  из  передовых  госпиталей  Росляков  требовали,
чтобы, несмотря на все трудности и опасности, возникающие во время  такого
стремительного наступления, как это, несмотря на бродящие по лесам  группы
немцев, медицина не отставала, прижималась к  войскам,  чтобы  раненые  не
лежали и не ждали своей очереди, а вовремя попадали на операционный  стол.
Вчера  на  летучке,  рассерженный   несколькими   совершенными   за   день
оплошностями, генерал взывал к совести медиков,  кричал,  что  в  медицине
потерянное время - это потерянная  жизнь...  Но  дело  было  не  только  в
совести медиков, а во  всем  том  сложно  оборачивавшемся  ходе  эвакуации
раненых, который, если бы начертить его на бумаге, напоминал собой часовой
механизм из многих соединенных между собой и вращающих друг друга шестерен
и шестеренок. Но только весь этот механизм не был  уложен  в  маленький  и
компактный часовой футляр, а, наоборот, был во время наступления  растянут
на десятки километров - от передовых медицинских пунктов вблизи  переднего
края и до санитарных железнодорожных летучек,  отправлявшихся  со  станций
армейского снабжения  еще  дальше  к  курсировавшим  в  глубине  страны  и
делавшим еще один свой собственный круг  санитарным  поездам.  И  Таня  по
своим служебным обязанностям  должна  была  проверять  ход  самых  первых,
ближайших к бою  колесиков  этого  растянувшегося  на  десятки  километров
механизма.
   Совесть людская была нужна везде и всюду, от начала до конца всей  этой
цепочки - от санитара на  передовой  до  подсаживавшего  раненых  водителя
попутной машины, от коменданта на  переправе,  который  должен  через  "не
могу", при любом встречном потоке, перебросить раненых в тыл,  до  военных
железнодорожников на станции снабжения, которые обязаны  гнать  вперед,  к
фронту, вне всякой очереди составы со снарядами, а в то  же  время  должны
исхитриться прицепить и порожние санитарные летучки, потому что,  если  не
загнать их вперед, не  на  чем  будет  вывозить  в  тыл  следующие  партии
раненых.
   И если бы не общая людская совесть, почти у каждого человека  усиленная
чувством, что и ты можешь оказаться раненым, одним медикам никогда  бы  не
сделать на войне всего того, что им удается делать.
   Сегодня Таня доехала почти до самой  Березины  на  "виллисе"  вместе  с
Росляковым. У переправы Росляков ссадил Таню и поехал по просеке в лес.
   Удалявшийся "виллис" прыгал, как заяц, на колдобинах и петлял  влево  и
вправо, объезжая разбитые и сожженные немецкие машины. Чего тут только  не
было: и огромные грузовики, и штабные автобусы, и мотоциклы, и  вообще  не
понять что, - так тут  все  перепахала  на  этой  просеке  позавчера  наша
авиация.
   И на просеке, и в  лесу,  у  новой  переправы,  которую  навели  вместо
разбитой нами немецкой,  и  по  обеим  сторонам  дороги,  которая  вела  к
переправе, - всюду было столько еще не убранных мертвецов, что сегодня, на
утро второго дня, и вокруг переправы и на подъездах к  ней  стоял  тяжелый
трупный смрад. Такой, что его  с  трудом  выносили  ли  даже  медики,  про
которых думают, что они ко всему привычны.
   Вчера был жаркий день - 27 в тени, - и уже к  вечеру  стало  ясно,  что
здесь, у переправы, надо что-то сделать: или выделить людей, и сразу много
людей - целые тысячи, для того  чтобы  все  это  разобрать,  растаскать  и
закопать,  или  ту,  основную  переправу,  по  которой  идет  беспрерывное
движение взад и вперед, перенести хотя бы на два-три километра в сторону.
   Росляков как раз и поехал сегодня с утра сюда, чтобы, как  он  говорил,
"железно" обосновать доклад Военному совету армии о необходимости, как это
ни сложно, перенести переправу, если мы не хотим идти на риск, связанный с
постоянным проездом и проходом тысяч людей через эту страшную полосу.
   Остановившись невдалеке от моста, Таня  два  или  три  раза  безуспешно
проголосовала. Через мост шли машины, груженные по самые борта  снарядными
ящиками. Один грузовик остановился, но оказалось, что  он  сразу  повернет
вправо, а Тане надо было ехать прямо.
   Потом, обгоняя затормозивший грузовик, промчался "виллис", и ей махнули
оттуда рукой. Она не разглядела за тентом кто,  но,  когда  вслед  первому
"виллису" проскочил второй, с радиоантенной, а  за  ним  бронетранспортер,
поняла, что это, наверно, Синцов проехал с командующим:  рукой  махнул,  а
остановиться по своей воле не мог...
   ...Когда "виллис" огибал остановившийся грузовик и Синцов увидел сзади,
за  этим  грузовиком,  стоявшую  у  дороги  Таню,  было  уже  поздно.  Она
мелькнула, и ее снова закрыл грузовик. И Синцов, хотя и успел  махнуть  ей
рукой, не был уверен, что она заметила.
   Но сидевший впереди Серпилин заметил - наверно, в переднее зеркальце, -
как он там сзади махнул рукой, и повернулся:
   - Кому махал?
   - Жене.
   - Останови, - сказал Серпилин  Гудкову,  -  пропусти  вторую  и  третью
машины вперед. Вот так.
   И, дождавшись, пока их обогнали "виллис" с рацией  и  бронетранспортер,
приказал дать задний ход.
   Не  поворачивая,  поехали  задним  ходом,   пока   не   поравнялись   с
продолжавшей стоять у дороги Таней.
   "Виллис" остановился так, что Таня оказалась совсем рядом с Серпилиным,
вплотную, лицом к липу с  ним,  и  прямо  перед  собой  увидела  его  чуть
прищурившиеся в усмешке глаза. Усмешка была добрая. Бурое,  обветренное  и
загорелое лицо, а глаза - голубые, светлые, словно бы выцветшие.
   Раньше она не замечала, какие у Серпилина глаза, потому что  он  всегда
смотрел на нее с высоты своего  роста,  а  сейчас,  когда  она  стояла  на
дороге, а он сидел на переднем сиденье "виллиса", они оказались словно  бы
одного роста и смотрели друг на друга, глаза в глаза. И оказывается, глаза
у него были голубые.
   - Здравствуй, военврач, - сказал Серпилин. - Давно тебя не видел. -  И,
вылезши из "виллиса" на дорогу, уже снова сверху, с высоты  своего  роста,
подал ей руку и улыбнулся. - Что здесь делаешь?
   - Голосовала, - сказала Таня. - По медсанбатам езжу.
   Ей показалось, что Серпилин сейчас скажет: "Садись к нам, подвезем". Но
он сказал совсем другое:
   - Под Могилевом была - узнала знакомые нам с тобой места?
   - Узнала.
   - Теперь уже по незнакомым идем. Так до самого конца войны и придется -
по незнакомым...
   Сказал и потянул носом: услышал тягостный трупный запах.
   - Не думай, что про тебя не вспоминал. Только за весь  год  времени  не
выбрал увидеть. Такая наша служба. А его про тебя спрашивал, -  кивнул  он
на Синцова, сразу вслед за ним выскочившего из "виллиса" и стоявшего рядом
с Таней, касаясь ее плеча. - Не жаловался тебе, что в  адъютанты  заставил
его пойти?
   - Не жаловался, - сказала Таня и вдруг, сама от  себя  не  ожидая,  что
решится сказать это, добавила: - Я сама его за это ругала.
   И хотя Серпилин, казалось бы, мог в ответ на ее слова удивиться и  даже
обидеться - как так, за что и  почему  ругала?  -  он  не  удивился  и  не
обиделся, а, словно сразу все поняв, сказал:
   - Больше не ругай. Кончим  операцию  -  пошлю,  как  он  и  просил,  на
самостоятельную... Уже обещал это ему.
   И, поглядев на Синцова, заметил, как тот касается Таниного плеча.
   - Дается вам пять минут в положении  "вольно".  Я  вперед  проеду,  над
речкой постою, а вы пешком догоняйте.
   И, больше ни слова не сказав им, сел в "виллис", проехал двести  метров
до реки, вышел и остановился на самом берегу, спиною  к  ним,  закинув  за
спину руки.
   Серпилин  был  сегодня  с  утра  в  хорошем  и  даже,  как  он   иногда
по-старомодному выражался, в самом  наилучшем  настроении.  Его  радо