операции того сапера с оторванной стопой. Он из шока вышел?
   - Вышел, стонет.
   - Готовьте.
   И только после этого пошел с Захаровым к накрытому простыней столу.
   Открыв простыню и показав Захарову, где  вошел  и  где  вышел  осколок,
убивший Серпилина, хирург хотел снова накрыть тело простыней, но, когда он
уже натянул простыню до плеч, Захаров задержал  его  движением  руки.  Тот
понял и отпустил простыню.
   Теперь Серпилин  лежал  на  операционном  столе,  как  лежат  на  койке
больные, в беспамятстве, в жару, накрытые  только  простынею.  Одно  плечо
было  совсем  накрыто,  а  другое,  голое,  немного  высовывалось   из-под
простыни,  как  живое  у  живого,  небрежно  укрывшегося  человека.   Лицо
Серпилина было не закинуто назад, как чаще всего  бывает  у  мертвых  или,
вернее, чаще всего кажется. А, наоборот, было даже чуть наклонено вперед и
при этом повернуто в ту сторону, с какой стоял Захаров.  Отчего  так?  Кто
его знает! Так вынесли из машины, так положили на стол или  так  повернули
голову, когда осматривали уже мертвого...
   В ожидании главного хирурга с телом Серпилина еще не стали делать всего
того, что принято делать, чтобы мертвое  тело  потом  хорошо  выглядело  в
гробу. Не подвязывали  подбородка  и  не  накрывали  ничем  тяжелым  веки.
Поэтому он лежал как живой, немного повернув в сторону лицо, словно  хотел
прислушаться к тому, что ему мог сказать Захаров. Он часто так поворачивал
голову при разговоре. Только сейчас не сидел и не стоял, а лежал, повернув
ее, и  смотрел  обоими  глазами  наверх,  в  угол  палатки,  куда-то  мимо
Захарова, далеко отсюда. Лицо было еще живое, а глаза уже мертвые, уже  не
видящие или, наоборот, видящие то, чего Захаров не видел и не мог увидеть.
   Захаров неподвижно простоял несколько минут над этой живой  головой,  с
мертвыми глазами. Думая в эти минуты не о том, что вышло и почему вышло, а
привыкая к чувству, что этого человека больше нет и не будет.
   От этого чувства,  к  которому  Захаров  старался  привыкнуть,  у  него
выступили слезы на глазах, и он, наверное бы, расплакался, если бы его  не
отвлек шепот за спиной. Голос хирурга, с которым они вместе подошли к телу
Серпилина, и чей-то другой.
   - Николай Иванович, может, я его прооперирую,  -  сказал  этот,  другой
голос.
   - Нет, я сам, - сказал голос хирурга.
   - Давайте лучше я.
   - Нет, я сам.
   Захаров повернулся и понял, что они говорят  о  той  операции,  которую
нужно делать раненому, уже лежащему на соседнем  столе.  Он  посмотрел  на
хирурга и кивнул - не то одобряя, что тот именно так делает, как надо,  не
то  отпуская,  -  чтобы  шел,  оперировал.  Потом  еще  раз  посмотрел  на
повернутое к нему лицо Серпилина и увидел Синцова, о котором знал, что  он
стоит с той стороны, по не видел его все эти минуты.  А  теперь  увидел  и
сделал ему жест рукой, означающий: "Все. Выйдем отсюда!"
   Они вышли из палатки, и последнее, что, уходя, услышал там, за  спиной,
Захаров, был голос хирурга.  Не  тот,  усталый,  которым  он  говорил  про
Серпилина, а  другой,  которым  он  сказал  кому-то:  "Перчатки!"  Другой,
повелительный голос, относившийся уже к другому  делу,  которое  ему  надо
было делать.
   - Вот так, Синцов, - выйдя и остановившись, сказал Захаров. Сказал так,
словно надо было поставить еще какую-то точку на всем этом, как будто  эта
точка не поставлена самой смертью.
   Синцов ничего не ответил. Вспомнил, как  осенью  сорок  первого,  после
выхода из окружения, под Ельней, вез того  же  Серпилина  в  медсанбат,  и
стоял, и ждал, пока оперировали. Держался, держался, и вдруг  затрясло  от
этого воспоминания, как будто он виноват - тогда сделал все,  что  мог,  а
сейчас не сделал!
   - Где Прокудин? - спросил Захаров, еще не видя лица Синцова. И,  подняв
глаза, увидел его лицо. Но вместо того, чтобы остановиться, как сделал  бы
на его месте другой, еще раз повторил громко и строго: - Где  Прокудин,  я
вас спрашиваю? - Не потому, что не заметил, что  делается  с  Синцовым,  а
потому, что заметил, и знал: только так  и  приводят  в  чувство  готового
зарыдать человека:
   - На рации, - совладав с собой, ответил Синцов. -  Пошел  радировать  о
заключении врачей.
   - Он уже передал, он сдублировать  пошел  -  на  телефон,  к  командиру
медсанбата,  -  высунулся  вперед  из  группы  стоявших  невдалеке   людей
молоденький младший лейтенант, переводчик, которого Серпилин  в  последние
дни брал с  собой  на  машину  связистов,  чтобы  переводил  перехваченные
немецкие переговоры. В последние дни немцы много работали открытым текстом
- искали друг Друга, давали команды, куда уходить, где собираться. На  все
махнули рукой, на всякие шифры и коды, только бы найти друг друга...
   - Пусть сразу ко  мне  подойдет,  как  вернется,  -  сказал  Захаров  о
Прокудине. - Раз его нет, доложишь ты, - повернулся он к Синцову и  сделал
несколько шагов в сторону от палатки, так что они оказались вдвоем.
   Захаров слушал, а Синцов докладывал, как все вышло. Хорошо помнил  все,
что было до этого, и все, что  было  после  этого,  а  самого  "этого"  не
помнил. Не помнил самой секунды, когда это вышло.  Услышал  ли  разрыв  до
того, как у него в руках  пропороло  осколком  карту,  или  услышал  после
того... О самом моменте, когда все вышло, доложил путаясь...
   Но Захаров не перебил. Может быть, знал по себе, как это бывает, что ту
самую секунду, когда все вышло, как раз и не можешь вспомнить.
   Все, что "до" и "после", Синцов доложил по порядку. Сначала -  то,  что
"после",  -  какие  отдал  приказания,  как   перевязали,   переложили   в
бронетранспортер и доставили сюда... Потом - то, что было "до".  Об  этом,
собственно, и рассказывать было  нечего  -  всего  за  полчаса  перед  тем
выехали из корпуса, но Захаров все равно велел рассказать  шаг  за  шагом.
Начал с вопроса, как  поехали  -  тем  маршрутом,  как  обещали  командиру
корпуса, или другим?
   - Как обещали, так  и  поехали.  -  Синцов  вспомнил  слова  Серпилина:
"Ладно, себе дороже, объедем". Слова, которые, когда он их сейчас повторил
вслух, стали совсем другими, чем тогда, когда Серпилин,  улыбаясь,  сказал
их командиру корпуса. Тогда это были одни слова, а сейчас  совсем  другие,
хотя они и были те же самые.
   А другими они стали потому, что, если бы Серпилин не сказал этих  слов,
и не улыбнулся, и не послушался командира корпуса, а поехал бы назад,  как
ехал туда, ничего бы этого не случилось. И сейчас, после его  смерти,  это
было настолько же ясно, насколько тогда, при его  жизни,  было  никому  не
известно.
   Синцов рассказал, как они остановились на открытом месте  на  безлесной
высотке и как Серпилин вылез покурить, а радистам  велел  попробовать  еще
раз поймать немцев. И они  поймали,  -  немцы  снова  передавали  открытым
текстом направление, по которому надо выходить из котла.
   Задержались на этой высотке всего три минуты. И опять-таки сейчас  было
ясно, что именно из-за этой задержки все и вышло: не задержись - успели бы
проехать то место, где разорвался снаряд.
   Синцов рассказывал, и ему одно за другим приходило в голову все  то,  о
чем обычно не думает сколько-нибудь привыкший к войне человек. Потому что,
если все время думать об этом, воевать  невозможно.  Все  это  приходит  в
голову только после чьей-то  внезапной  гибели,  когда  сопоставляешь  все
случайности  войны  со  смертью  именно  этого  человека,  который   из-за
сцепления всех предшествующих обстоятельств встретился  со  своей  смертью
именно в том месте и в ту минуту.
   Хотя во всех этих  обстоятельствах,  взятых  по  отдельности,  не  было
ничего особенного, ничего такого, что предвещало бы гибель  Серпилина  или
толкало к ней. Наоборот. Как раз сегодня ездили даже сверхаккуратно.
   Захаров, который еще ни разу не перебил Синцова, вдруг спросил:
   - Ну, и в самую, в самую-то минуту перед этим что было?
   Синцов не сразу понял вопрос; ему казалось, что он уже все объяснил.  И
вдруг вспомнил то, что почему-то пропускал до этого,  -  как  в  последнюю
минуту Серпилин повернулся с переднего  сиденья  к  нему  с  Прокудиным  и
сказал: "А все-таки, Прокудин, помяни мое слово, и по радиоперехватам и по
пленным видно, что в этом мешке, который завязываем, у  них  все-таки  два
ядра, два больших штаба идут. И никак не могут соединиться, -  мешаем  им,
не  даем..."  И  приказал  Синцову  посмотреть  по  карте  -  если   взять
направление, которое дают немцы по радио, от Буды на Матвеевку,  куда  оно
дальше выйдет, по азимуту, на какие населенные пункты.
   Синцов  развернул  карту,  стал  смотреть,  и  в  этот  момент  все   и
произошло...
   -  Товарищ  член  Военного  совета...  -  вытянулся   перед   Захаровым
подъехавший и соскочивший с "виллиса" Кирпичников.
   Но Захаров только сказал:
   - Иди, прощайся, там... - и махнул рукой на палатку.
   Кирпичников прошел в операционную,  и  сразу  вслед  за  этим  рявкнула
тормозами полуторка - наконец-то прилетел  главный  хирург  армии  и  тоже
потянул руку к козырьку, чтобы доложиться. Но Захаров и ему не дал:
   - Прибыли все-таки. Идите там, делайте, что от вас требуется...
   И главный хирург, не знавший,  что  Серпилин  уже  мертв,  и,  наверно,
понявший эти слова: "Делайте,  что  от  вас  требуется"  -  так,  что  ему
предстоит делать операцию, не пошел, а побежал туда, к палатке.
   Захаров вытащил  платок  из  кармана,  накрепко,  словно  хотел  что-то
содрать с себя, вытер этим платком лицо и круглую седую голову и, все  еще
продолжая держать платок в  руке,  задумался.  И,  вспомнив,  что  он  без
фуражки - как снял, так и оставил  ее  в  хирургической,  -  повернулся  к
Синцову:
   - Фуражка-то там осталась...
   Синцов пошел в палатку и, еще раз увидев на столе голое до  пояса  тело
Серпилина, над которым склонился главный хирург армии,  что-то  говоривший
другому хирургу, стал искать, где фуражка. Она лежала под столом; никто  и
не заметил, как Захаров, сняв, уронил ее.
   - Спасибо, - сказал Захаров, когда Синцов принес ему фуражку, но, взяв,
не надел, продолжал держать в руке.
   Пока Синцов ходил в палатку, вернулся Прокудин, и Захаров  расспрашивал
его о том, как он связывался по рации.
   - Сообщил, не называя: прошу передать  Третьему,  врачи  констатировали
состояние смерти.
   - А в тот раз, когда радировал, что тяжело ранен, указывал, что Первый?
- спросил Захаров.
   - Да.
   - Если немцы поймали и сопоставят, могут понять, что командарма  у  нас
убили, - сказал Захаров. И махнул рукой: - А, хотя им теперь не до этого!
   - Извините, товарищ член Военного совета,  -  сказал  Прокудин,  -  сам
понимаю. Но... растерялись!
   Захаров  снова  махнул  рукой  и  повернулся  навстречу  вышедшему   из
хирургической палатки командиру корпуса:
   - Простился?
   - Простился.
   По лицу Кирпичникова видно было, что он тяжело переживает  случившееся.
Может быть, еще тяжелее  оттого,  что  все  это  случилось  в  полосе  его
корпуса.
   - Ты откуда сюда приехал? - спросил Захаров.
   - Из двести второй, с их КП.
   - Какая последняя обстановка?
   - Последняя обстановка - дивизия сомкнулась своим заходящим  флангом  с
соседом. Еще один мешок завязали, четыре на четыре километра. Но немец  не
смирился - хочет прорваться. Обстановка острая.
   - Ясно, - сказал Захаров.  -  Я  тут  главного  хирурга  послушаю,  что
скажет. А ты поезжай, не жди, раз обстановка острая. Будем возвращаться  к
исполнению своих обязанностей.
   Сказал, не понять кому - не то Кирпичникову, не то самому себе.
   Когда Кирпичников уехал, Захаров повернулся к Прокудину:
   - Бронетранспортер здесь оставим, а сами с тобой  в  штаб  армии  двумя
"виллисами" поедем. Подгоняй их сюда.
   Из палатки вышел главный хирург армии в надетом  поверх  обмундирования
халате и белой шапочке  на  голове.  Захаров  посмотрел  на  него,  словно
недоумевая, зачем он так вырядился, зачем это нужно, когда речь идет уже о
мертвом.
   - Заключение верное, товарищ член Военного  совета,  -  сказал  главный
хирург. - Ранение при всех условиях смертельное. Спасти  было  невозможно.
Можем подтвердить это с чистой совестью.
   - Вот  и  подтвердите.  Напишите  все,  что  требуется,  чтоб  никто  в
виноватых не был, раз никто не виноват, -  хмуро  сказал  Захаров.  -  Все
напишите, спрашивать будут и с вас и с нас. Уже, наверное, звонят  там  из
фронта и из Москвы... Идите пишите.
   И снова остался вдвоем с Синцовым.
   Вывертывая между деревьев, "виллисы" выходили на полянку к госпитальным
палаткам.
   - Мы поедем, - сказал Захаров, - а ты оставайся. Пришлем за телом,  еще
не знаю что, автобус, наверно. Бронетранспортер тебе оставим, сопровождать
на нем будешь. Куда - позвоним, пока они тут все опишут - решим. Наверное,
сразу во второй эшелон. На КП куда ж везти, он на колесах...  Сопровождай,
куда будет приказано, такое уж твое дело.
   Захаров шагнул к "виллису", но Синцов задержал его:
   - Товарищ член Военного совета, Гудков просил  разрешения  сопровождать
тело до места.
   - Так он же раненый! Его тут, в медсанбате, и надо оставить.
   - Он просил, - повторил Синцов, вкладывая в эти слова всю силу  просьбы
самого Гудкова.
   Захаров повернулся, увидел Гудкова с его белой,  подвязанной  на  груди
рукой и окликнул:
   - Гудков!
   Тот, несмотря на раненую руку, не подошел, а, как  всегда,  подбежал  и
остановился в двух шагах от Захарова.
   Захаров хотел сам спросить его, как он себя чувствует и может ли ехать,
но, увидев Гудкова и разом вспомнив все, что было за эти годы связано и  с
Гудковым, и с Серпилиным, и с тем,  как  ездили  в  одной  машине,  и  что
говорили, и как было все  это,  то,  чего  больше  уже  не  будет,  шагнул
навстречу и вместо того, что собирался сказать, сказал:
   - Что же это такое, а, Гудков? - всхлипнул, махнул  рукой,  повернулся,
пошел к "виллису", сел в него и уехал, отвернувшись в сторону, так что был
виден только его содрогавшийся от плача затылок.
   А Синцов, растерянно проводив глазами уехавшие "виллисы", подумал, что,
хотя командующий весь день казался даже веселей, чем обычно, была  сегодня
такая минута, когда его посетило предчувствие смерти.
   Это произошло рано утром, когда они только-только выехали с КП, еще  до
встречи с Таней на переправе - до всего. Выехали и ехали минут  пятнадцать
в лесной тишине, и Серпилин, на памяти Синцова не так уж любивший  слушать
песни и сам никогда ничего не певший,  вдруг  там,  на  переднем  сиденье,
замурлыкал себе под нос что-то тягучее, странное, с  незнакомыми  словами.
Сначала тихонько напевал,  а  потом  обернулся  и  с  непохожей  на  него,
виноватой улыбкой сказал:
   - От тишины, что ли, вспомнил нашу татарскую колыбельную, которую  мать
в детстве пела. Всю не знаю, а два куплета вспомнил.
   И, снова повернувшись, пожал плечами. Словно сам  себе  удивляясь,  как
это вспомнил, и не только вспомнил, но и запел при других.
   "Вот это и было предчувствие смерти", - подумал Синцов.



25

   Вышло так, что Захарову в этот день  пришлось  от  начала  и  до  конца
делать все, что выпадает в таких случаях на долю душеприказчика.
   Да так оно и должно было случиться. Все эти посмертные хлопоты были для
Захарова  лишь  естественным  продолжением  той  прижизненной   заботы   о
Серпилине, на которую он смотрел как на неотъемлемую часть своей служебной
доли.
   Взаимоотношения между командующим армией и членом Военного совета - при
том, что права и  обязанности  каждого  из  них  непререкаемо  записаны  в
утвержденных  там,  где  выше  некуда,  положениях,  -  все   равно   дело
человеческое, а не только служебное. Выясняют эти  отношения  чаще  всего,
когда они складываются плохо или неправильно. Когда складываются хорошо  -
не выясняют. На тему - кто ты для меня и кто я  для  тебя?  -  Серпилин  с
Захаровым за время войны, пожалуй, ни разу  не  объяснялись.  Но  если  бы
спросить  самого  Серпилина  -  случись  что  с   тобой,   кого   тебе   в
душеприказчики? - он наверно бы выбрал Захарова, хотя  такие  вопросы  при
жизни задают редко, а после смерти их задавать поздно. И выбрал бы  не  по
должности, а по близости к себе,  хотя  между  должностью  и  близостью  в
данном случае не было противоречия, наоборот, была связь.
   Для Серпилина еще с гражданской войны повелось, что самый  близкий  ему
человек по службе - тот, кого он мысленно зовет своим комиссаром. Так  это
было на гражданской войне с Василием Яковлевичем Толстиковым, погибшим под
Царицыном, так сложилось в начале этой  войны  со  Шмаковым.  Так  было  и
последние полтора года с Захаровым.
   А когда случалось на протяжении долгой военной  службы,  что  тот,  кто
оказался рядом с ним на этой должности, не  соответствовал  его  пониманию
слова "комиссар", тогда, конечно, близости не было и не могло  быть,  хотя
бы уже по одному тому, что человек, к которому слово "комиссар"  идет  как
корове седло, не политработник, а несчастье для дела.
   Когда-то  вначале,  еще  в  гражданскую  войну,  по-другому  могла   бы
повернуться и собственная судьба Серпилина. Была где-то на его боевом пути
та незаметная  развилка,  где  он  со  своим  первоначальным  образованием
военного фельдшера и партийным стажем - с весны семнадцатого года - мог бы
волей судьбы, а точней сказать, партии, пойти в те годы не по строевой,  а
по комиссарской стезе.
   Прослужив четверть века в строю, уже трудно представить себя в какой-то
другой роли, но в душе он считал, что хорошо  знает  комиссарскую  работу,
понимает ее как человек, который,  повернись  по-другому,  сам  бы  с  ней
справился. И наверное, это тоже имело свое значение в их взаимной близости
с Захаровым.
   Прямых разговоров об этом у Захарова на  памяти  не  осталось,  но  все
время, пока служили вместе, он твердо знал про себя и Серпилина: не только
ты понимаешь его работу, но и он понимает твою, не только ты доверяешь ему
как самому себе, но и он тебе - тоже.
   Всякий, кто переносил  тяжелую  для  себя  потерю  среди  неотступности
продолжающихся служебных дел, знает, что бездействие еще тяжелее.
   Сначала, в первые часы, кажется, что нет сил вынести, когда то одно, то
другое отрывает тебя от мыслей о только  что  ушедшем  человеке.  Кажется,
голова  и  сердце  лопаются  от  этой  несовместимости  исключительного  с
повседневным - того, что случилось, с тем, что ты все равно,  несмотря  на
случившееся,  обязан  делать.  И  только  потом,  когда   отойдет   время,
понимаешь, что все наоборот: именно  заботы  и  распоряжения,  которые  ты
давал, и бумаги, которые ты подписывал, и  разговоры  с  людьми  о  совсем
других делах, оказывается, и помогли тебе вынести первый напор горя.
   А дел у Захарова было невпроворот, потому что операция шла своим  ходом
и армии предстояло довершить начатое: как можно тесней обжать  скопившуюся
восточной Минска многотысячную  массу  немцев,  не  дать  ей  разогнаться,
набрать скорость и выпрыгнуть из кольца.
   Весь конец дня  до  глубокой  ночи  это  требовало  все  новых  усилий,
распоряжений, приказаний, вызова людей,  звонков  по  телефону,  шифровок,
донесений,  ответов  на  запросы  сверху  и  ответов  на  вопросы   снизу,
разговоров с заместителями командиров корпусов и дивизий по политчасти и с
работниками седьмого отделения, приносившими все новые немецкие документы.
   Захаров занимался всем этим  и  в  другие  дни.  Но  сегодня  ему  было
трудней, чем всегда,  потому  что,  кроме  всех  дел,  которые  все  равно
продолжались - жив или умер Серпилин,  -  появились  еще  и  другие  дела,
связанные именно с тем, что Серпилина не стало.
   Надо было не только устно, но и письменно  доложить  о  случившемся  во
фронт, который требовал этого и от которого,  в  свою  очередь,  требовала
этого  Ставка,  потому  что  гибель  командарма   в   разгар   победоносно
завершавшейся операции - событие чрезвычайное.
   Надо было прочест