ную любовь к отцу. Все же было в нем тогда что-то,  заставившее  мать
без оглядки пойти за него.
   Слабый отблеск этого чего-то - озорного и властного - все еще оставался
в отце и теперь, несмотря на его очевидную старость.
   - Пойдем в дом. - Серпилин взял отца под руку и поглядел искоса, сверху
вниз, на его чуть подрагивавшую голову  в  выгоревшей,  старой  фуражке  с
артиллерийским черным околышем без звездочки. Отец,  одетый  в  засаленный
солдатский ватник, мешком висевший на когда-то широких, а сейчас пригнутых
годами плечах, показался ему ниже, чем он помнил, а может, так оно и было.
   - Товарищ генерал, - остановил  Серпилина  Евстигнеев,  -  какие  будут
теперь приказания?
   -  Приказания?  -  Серпилин  полуобернулся  от  отца  к  Евстигнееву  и
задумался.
   Ломать дорогу было уже поздно. В армию уже сообщено, и на  границе  его
тылового района с двадцати двух часов приказано ждать маяку. Да  и  навряд
ли там будет только маяк, скорей всего выедут  встречать  или  Бойко,  или
Захаров.
   - Приказания прежние. С той поправкой, что тронемся немного позже.
   Серпилин посмотрел на Евстигнеева и подумал: "Золотой ты все же парень.
Не отправил отца одного с водителем,  а  из  уважения  к  нему  и  ко  мне
потратил свой самый дорогой последний час".
   Он усмехнулся, вспомнив молодость и ту цену, какую имеет такой  час,  и
решил вернуть этот час Евстигнееву.
   - Поезжай помоги Ане завтрак подготовить, а "виллис"  сразу  пришли  за
нами.
   - Завтрак у нее подготовлен, - честно сказал Евстигнеев.
   - Делай, как приказано, - сказал Серпилин и об руку  с  отцом  пошел  в
дом.
   - А то, может, разом с ним и поедем? - спросил отец.
   Но Серпилин, зная, что теперь Баранова зайдет к нему при  отце  и  отец
все равно увидит ее, сказал, не уклоняясь:
   - Тут еще ко мне прощаться зайдут. Прощусь, вернется машина - и поедем.
   Когда зашли в дом, отец, прежде чем сесть, внимательно оглядел комнату,
и Серпилин, заметив это, тоже, как бы заново, увидел ее уже не  своими,  а
отцовскими глазами.
   Комната была просторная, даже слишком просторная для одного человека, и
обставленная хорошей мебелью в белых парусиновых чехлах.
   Серпилин  ожидал,  что  отец,  так  внимательно  оглядывавший  комнату,
что-нибудь скажет о ней. Но отец ничего не сказал, не захотел. Повесил  на
стоявшую у двери никелированную вешалку свою артиллерийскую фуражку и  сел
к столу.
   - Может, скинешь ватник?
   - Ничего, пар костей не ломит. Простыл в поезде: то одно окно  отворят,
то другое. Остерегаюсь!
   - Чего ж машиной не поехал? Для того ведь и посылал за тобой.
   - Что же за мной посылать! Сам бы к нам приехал, милости просим. Не  те
уж мои года, чтобы с вечера прислал, а поутру ехать.
   - Я бы приехал, да лечащие врачи не пустили бы.
   - Тебя - врачи, а меня - Панька, - сказал отец; съерничал,  назвав  так
за глаза свою Пелагею Степановну. В  противоречии  со  смыслом  сказанного
хотел этим уменьшительным именем дать понять, что не больно-то ее  боится.
- Пока сборы, то да се, да еще водитель твой у ней на глазах аккурат перед
хатой в грязи юзом пошел, чуть не перевернулся. Вот  она  и  побоялась  за
меня. Уговорила на поезд. Да еще... - Отец  хотел  объяснить  что-то  еще,
из-за чего он не поехал сразу, но не договорил, раздумал. - А за пропуск -
спасибо: Москву давно не видели, с тридцатого еще года, - сказал он о себе
во множественном числе. - А нельзя было пропуск на двоих выправить?
   - Не подумал об этом, - сказал Серпилин.
   На самом деле думал, но не захотел, чтобы отец приезжал к нему вдвоем с
мачехой.
   - Значит, решил про меня, что и  один,  без  старухи,  доеду,  здоровье
позволит, - сказал отец с оттенком самодовольства. - Панька  говорит,  что
усыхать стал, а так я еще крепкий. А она старая  стала,  уже  не  та,  что
была, прибаливает, - сказал таким тоном, что было не понять: не то  жалеет
ее, не то радуется,  что,  несмотря  на  ее  более  молодые  годы,  первой
прибаливать стала она, а не он.
   Серпилин смотрел на отца и думал, что тот все  же  переменился  меньше,
чем можно было ожидать за эти восемь лет, из них три года  войны.  Лицо  у
отца было еще крепкое и здоровое, с лиловым старческим  румянцем  на  туго
натянутых скулах; только вокруг глаз все в морщинах,  но  глаза  те  же  -
маленькие, голубенькие, востренькие, так и не выцветшие.
   И голос у отца был все тот же, знакомый  -  э  тоненький  тенорок,  без
стариковской трещинки.
   - Все еще поешь? - спросил Серпилин, вспомнив, как и в молодости и  уже
в немолодые годы отец, выпивши, пел своим удалым, отчаянным тонким тенором
самые  разные  песни  -  и  старые  деревенские,  и  духовные,  и  озорные
солдатские, находя особое удовольствие в том, чтобы неожиданно до  оторопи
переходить от одного к другому.
   - Теперь только и петь, - сказал отец.
   Серпилин,  сердясь  на  себя,  подумал:  "Действительно,  нашел  о  чем
спрашивать!" Но отец, оказывается, имел в виду другое.
   - Теперь не только спирт, а  и  денатурат  в  аптеке  под  печатью.  На
цельный день приема больных - вот такой пузырек дают!
   Он показал двумя пальцами, какой это пузырек.
   - Тут уж для себя, как ни хоти, не оставишь -  совесть  не  пропили.  А
водка не по зубам. А самогон гнать не из чего.  А  на  сухое  горло  какие
песни?
   И вдруг высоко и сильно, без единой фальшивой ноты, вывел:

   Спаси, господи, люди твоя
   И благослови достояние твое,
   Победы на супротивные даруя...

   Вывел - и оборвал.
   - Вот победу даруете, спою вам где хошь -  хошь  на  клиросе,  хошь  на
собрании. Когда все же победу даруете, а? - спросил  отец  вдруг  шепотом,
как о чем-то секретном,  на  что  так  же  секретно  должен  был  ответить
Серпилин.
   -  Когда  расточатся  врази,  тогда  и  даруем,  -   ответил   Серпилин
запомнившимися с детства словами из церковного песнопения.
   - Хорошо хотя бы к той весне, - сказал отец. - А то опять на коровах да
на бабах пахать.
   Вспомнив, как отец сказал про сухое горло, Серпилин  открыл  чемодан  и
достал начатую бутылку коньяка.
   - Может, выпьем с тобой?
   - А закусить есть? - спросил отец.
   - Закуски нет. Закуска там, когда приедем.
   - Там и выпьем.
   Серпилин положил бутылку обратно в чемодан и снова сел за стол.
   - Про нашу жизнь адъютанта своего исповедовал? - спросил отец.
   - То, что видел и слышал, сказал мне.
   - Много он слышал! Поел, поспал, обратно поел, да и уехал. Послушал  бы
с мое, как в доме бабы воют...
   И отец стал рассказывать о том, когда и как в их  дом  пришли  одна  за
другой похоронные на всех трех зятьев.
   Первая похоронная была  не  похоронная,  а  просто  письмо  от  младшей
дочери, вышедшей за железнодорожника и жившей  вместе  с  ним  с  тридцать
девятого года во Львове. Его убило на второй день войны, когда выгонял  из
депо паровозы. От нее пришла открытка с пути, из Тернополя, когда бежала с
детьми от немцев. Бежала, да, видно,  не  добежала;  писем  за  всю  войну
больше не было.
   - Тернополь еще в марте освободили.
   - Читал, - сказал отец. - А писем нет. Может, куда в  Германию  угнали.
Пишут в газетах, что угон большой был!
   И стал рассказывать дальше, без выражения, ровным голосом, как человек,
давно привыкший и уставший обо всем этом думать.
   Старшей дочери, той, что была за кооператором, пришло сообщение, что ее
муж, старшина, пропал без вести. Только полевая почта, а где, откуда - так
и не вычитали.
   - Где-то в России, а Россия большая, -  о  вдруг  прорвавшейся  горечью
сказал отец. - Как раз в страстную субботу пришло. Разговелись  слезами  и
стали дальше ждать: может, еще найдется - с одним на нашей улице так было.
   Средней дочери, той, что была за директором школы, похоронная пришла  в
прошлом году, в сентябре, и в письме все было сказано: и где, и как  погиб
старший политрук, и где  памятник  над  братской  могилой  стоит  -  хутор
Юрьевка, в десяти километрах от станции Комаричи.
   Услышав это, Серпилин подумал, что  если  на  десять  километров  южнее
Комаричей, то это была полоса его армии, и муж сводной  сестры,  возможно,
служил в ней. Но спрашивать теперь,  южнее  или  севернее  Комаричей  этот
хутор Юрьевка, не стоило. Какая теперь польза от такого вопроса?
   Спросил вместо этого, не ездила ли вдова туда, на могилу.
   - Вот и видать, что ты нашу жизнь плохо знаешь, - сказал отец. -  Какая
теперь езда!
   Серпилин промолчал. Нет, жизнь он знал, пожалуй, не так плохо. И  знал,
что не пришло еще время ездить на могилы. О собственном сыне  тоже  знает,
где и как похоронен, даже схемку  оттуда  прислали,  второй  год  в  папке
лежит. А съездить не  съездил  -  не  смог.  Но  женщины,  бывает,  делают
невозможное. Поэтому и спросил.
   - От одной известий нет, другая день и ночь под боком скулит, а  третья
за двадцать верст живет, на совхозной усадьбе, но зато уж как  приедет  да
заведет... - отец махнул рукой. - А Пелагея за  всех  трех  голосит.  Одно
спасение, что времени у ней много нету. В молодые годы - что  ей  от  бога
надо было: крашеные яички да с бабами в церкви  язык  почесать.  А  теперь
богомольной стала.
   О себе и собственном горе отец так и не сказал. Спрятал  это  горе  под
невеселой насмешкой над бабьими слезами. И была в этой грубости к  другим,
соединенной с забвением самого себя, какая-то  сила  и  гордость,  и  это,
несмотря  на  их  давнее  взаимное  отчуждение,  сейчас  вдруг  приблизило
Серпилина к отцу.
   Как бы там ни было у них с отцом, а теперь и он тоже был для  Серпилина
- Россия, натерпевшаяся горя по самое горло, наработавшаяся и продолжающая
работать до упаду и терпеливо ожидающая от своих  сыновей  только  одного:
чтобы рано ли, поздно ли, но так как  надо  кончили  эту  проклятую  войну
бесповоротной победой.
   - Ты-то как сам? - спросил Серпилин. - Анатолий говорил, с начала войны
опять работаешь.
   - Не с начала. С начала еще задумывался: все же семьдесят пятый  пошел.
А потом, как к первой зиме стали мужиков под  гребенку  мести,  надумался,
пошел врачевать...
   - Тяжело?
   - А что ж, на печи лежать да волком выть легче, что ли? А если про саму
работу - на пустой желудок у людей болезней меньше. Травмы там или  кожное
что... А так другого чего - мало. Чирьев, правда, много, от  истощения,  -
вспомнил он. - Ну, а если болезнь такая, что ее  только  хлебом  с  маслом
лечить, тут чем поможешь? Ветеринар некормленую корову и ту  без  сена  на
ноги не подымет. С работой при своих годах справляюсь. Врачую.  Чиряк  или
флегмону вскрыть - руки не дрожат. И зуб, коли надо, могу вырвать...  Тебе
не надо?
   Серпилин усмехнулся, и, заметив при этой усмешке стальные мосты у  него
на передних зубах, отец спросил:
   - Где делали?
   - Где делали - теперь меня нет.
   - Теперь такие мосты поставить, если даже в Рязань поедешь, навряд  ли!
Техники говорят, ничего у них для этого дела нет, хоть шаром покати...
   - Как внуки растут?
   - Старшего мало вижу, с матерью  в  совхозе  работает.  Повестки  ждет.
Семнадцать уже. А младшие при нас живут... Картошка в прошлом году хорошая
была - и посадить хватило, и еще два мешка есть.  Молока  от  козы  -  чай
забелить хватает. Живем лучше многих, врать не буду. Да и в школе  в  этом
году  постарались.  Какой-никакой  суп,  а  по  тарелке  для  детей  дают.
Советская власть о тех, кому дальше жить, все же лучше  заботится,  чем  о
тех, кому помирать пора.
   Серпилин в первый момент не понял, потом догадался: "Это,  наверное,  о
пенсии".
   И спросил:
   - Сколько у тебя пенсия?
   Отец усмехнулся:
   - Если на червонцы - большая, жить можно. А если по  нынешним  базарным
ценам - на два кирпича хлеба с довеском. Наверно, после войны твоя  пенсия
будет все же поболе моей.
   - Пока не думал. Дожить надо.
   - Война кончится - доживешь, - сказал отец. - Вон сколько  теперь  вас,
генералов: какой приказ в газете ни прочтешь - по десять  генералов.  Одни
генералы при содействии  других  генералов...  Кто  ж  его  знал,  что  ты
генералом будешь. И звание раньше считалось царское, да и дошел ты до него
не сразу... Перерыв был.
   - Перерыв был, это верно, - сказал Серпилин.
   - Когда в прошлом году прочел о тебе в газете, что генерал и что  орден
дали, две недели в околотке всем, кто ни придет,  газету  показывал.  И  в
райисполком с ней ходил. Железа на починку  крыши  сразу  мне  дали,  безо
всякого. Как же это тебя вдруг взяли и выпустили? - спросил отец.
   Серпилин не захотел отвечать на этот вопрос, потому что за  ним  стояло
удивление не перед тем, что взяли, а перед тем, что выпустили. Так  ничего
и не ответил.
   - Далеко был? - спросил отец.
   - Без малого Америку видно.
   - Дорогое дело, - сказал отец, - один провоз туда  сколько  государству
стоит. А коли еще и обратно...
   И было не понять: всерьез ли он подумал об этом убытке государству  или
созорничал по своей привычке.
   - Вот ты мне скажи, вот ты генерал, - сказал отец после молчания. -  Ты
товарища Сталина сам видел?
   - Видел.
   - Какой он из себя? Как на портретах? Или,  говорят,  рябоватый,  оспой
тронутый?
   - Есть немного.
   - Но ведь умный же он человек, можно сказать, изо всех самый умный... -
сказал отец так, словно его нынешнее представление, что Сталин самый умный
изо всех, пало в противоречие с чем-то, что думал о нем раньше. - Так  или
нет?
   - Так. А почему спрашиваешь? По-моему, само собой разумеется.
   - Война больно тяжелая вышла, - сказал отец. - Кто  ее  знал,  что  она
такая будет... Мне семьдесят седьмой, младшему внуку девятый. А отцы где?
   На этих словах постучали, и  Серпилин,  уже  понимая,  что  это  пришла
Баранова, и заранее поднимаясь ей навстречу, крикнул:
   - Входите.
   Баранова широко открыла  дверь,  готовая  что-то  сказать,  но,  увидев
сидевшего к  ней  спиной  старика,  остановилась,  поняла,  что  это  отец
Серпилина, который уже не должен был приехать и все же приехал.
   Поняла и сказала совсем другое, чем собиралась:
   - Товарищ генерал, принесла вам  аптечку  на  дорогу,  Думала  прямо  в
"виллис" положить, но его что-то нет...
   Отец быстро, с любопытством повернулся к ней, а Серпилин сказал ей так,
словно тут и не было отца:
   - За аптечку спасибо. А поговорить о тобой нам все-таки надо.
   И, взяв Баранову под руку, сказал отцу:
   - Посиди, сейчас приду.
   Они вышли из дома и остановились  за  углом  у  начала  длинной  аллеи,
которая вела к желтевшему вдали главному корпусу.
   - Отец? - спросила она.
   Он кивнул.
   - Я так и поняла. Почему не познакомил меня с ним?
   - Пожалел время на это. У нас и так его мало. Вернусь  -  объясню.  Все
равно спросит.
   - Наверное. Оглядел меня всю от макушки до щиколоток. Я по-другому  его
себе представляла, - сказала она, и Серпилин почувствовал, что отец ей  не
понравился. - Когда же ты теперь едешь?
   - Как только машина вернется.
   - Не задержишься из-за него?
   - Теперь уже не могу.
   - На тебе аптечку.
   Она все еще держала под мышкой эту аптечку, а сейчас отдала  ему.  И  у
него руки оказались занятыми, а у нее  -  свободными.  Она  обняла  его  и
спросила:
   - Как же ты теперь будешь жить без меня? Все время думала это о себе, а
сейчас вдруг о тебе.
   Серпилин краем глаза заметил: кто-то прошел невдалеке. И она  заметила,
что он это заметил.
   - Ничего, - сказала она. - Как мне сын писал: "Дальше фронта не пошлют,
меньше взвода не дадут". В крайнем случае скажут или напишут, что путается
врачишка с хорошим человеком. А я подтвержу; действительно, путаюсь.  Как,
подтвердить?
   И остановила его, не дав ответить:
   - Что ты! Я же дурю. Просто все еще не придумаю,  как  жить  без  тебя.
Заревела бы сейчас - есть, говорят, и такой  способ  выражения  чувств.  А
говорить нечего. Все сказали.
   Она посмотрела мимо него, словно о чем-то вдруг вспомнила,  и,  сняв  с
руки большие мужские часы, протянула ему:
   - Возьми с собой.
   Он знал от нее, что эти часы  были  памятью  об  отце  и  что  она  уже
несколько лет носила их не снимая, но как  раз  это  и  не  позволило  ему
возразить. Он молча взял часы и надел на руку.  А  свои,  снятые  с  руки,
держа за расстегнутый ремешок, нерешительно протянул ей. Она улыбнулась  и
на секунду закрыла глаза, давая понять, что этого и ждала от него, что так
и надо было сделать; потом взяла часы и опустила их в карман своего белого
халата.
   - До свидания, родной... Ну что тебе еще сказать?
   Она несколько раз поцеловала его.
   - А теперь мне на обход надо. А ты иди в дом.
   - Почему?
   Ему не хотелось идти в дом. Ему, наоборот, хотелось,  чтобы  она  пошла
туда, к главному корпусу, по этой длинной аллее и  он  мог  бы  еще  долго
смотреть ей вслед.
   - Иди, иди. Это же не ты меня, а я тебя провожаю. Иди.
   И, снова крепко поцеловав, оторвалась от  него  и  повторила  еще  раз,
строго:
   - Иди.
   Он почувствовал, как ей трудно, повернулся и ушел. Зайдя в комнату,  не
глядя на отца, подошел к окну и стал  смотреть  ей  вслед,  чувствуя  себя
виноватым, словно она ему запретила, а он все-таки тайком делает это.
   Она шла по аллее, теперь уже далеко, в  надетом  поверх  обмундирования
белом накрахмаленном халате,  который,  смеясь,  называла  своей  парадной
формой.
   Аллея была длинная, и он смотрел ей вслед еще долго.
   Потом повернулся к отцу.
   - Это кто? - спросил отец.
   - Лечащий врач.
   - Эта, что ли, не пустила тебя ко мне приехать?
   - Эта, - сказал Серпилин. - Когда война кончится, женюсь на ней.
   - А согласие дала?
   - Дала.
   - Понятно.
   И была в этом отцовском "понятно" чуть заметная усмешка: "Конечно, дала
согласие. Как не дать согласия тебе, генералу?"
   - Видная женщина, - помолчав, сказал отец. -  Но  все  же  ты,  извини,
мужик потраченный. Не молода она для тебя?
   - Ничего, - сказал Серпилин с уверенностью, за которую  был  благодарен
ей.
   - Понятно, - повторил отец с новой,  другой,  чем  раньше,  интонацией,
теперь, наверное, подумав не о сыне, а о себе и  собственной  семье:  "Раз
женится, значит, все, что будет, ей".
   Серпилин почувствовал  эту  озабоченность,  за  которой  стояла  долгая
совместная жизнь со скупой и  хваткой  женщиной,  и  вспомнил  о  деньгах,
которые надо дать отцу: и тех, что отложил сам, и тех, что вчера  принесла
Пикина. Расстегнул полевую сумку, достал из нее  оба  конверта  и  положил
перед отцом:
   - На вот деньги. Тут на всех, посмотри сам, кому  сколько.  Антонину  с
сыном тоже не забудь, - на всякий случай сказал он о  жившей  отдельно  от
отца сестре. - Тут восемь тысяч.
   Отец взял конверты, поколебался - не сосчитать ли, но считать не  стал,
а, расстегнув ватник, долго укладывал деньги там, под ватником,  в  разные
карманы - и слева и справа.
   - Спасибо. Считай, на внуков дал. Мы с Пелагеей и так бы прожили. Нам с
ней много не надо.
   "Там уж надо или не надо..." Серпилин вспомнил обрывок отцовской  фразы
у "виллиса": "Ну, а если, скажем, жены у кого нет, кому аттестат?.."
   - Теперь  куплю  гостинцев  на  толкучке,  -  сказал  отец.  -  Пелагея
провожала, говорила: хорошо, если бы мануфактуры какой...
   - Откуда же у  меня  мануфактура?  -  Серпилин  не  сдержал  мгновенной
вспышки неприязни. - Набор на сапоги для тебя и отрез на шинель  есть,  из
сукна ребятам зимнее пошьете. Там у Ани лежит. Возьмешь у нее. Я уже велел
ей дать.
   - Ничего она мне не сказала, - испуганно и сердито сказал отец.
   И Серпилин снова подумал о его долгой жизни с Пелагеей Степановной.
   "Другой он был в молодости. По-всякому бывало,  но  другой.  Как  много
может сделать дурная женщина за долгую жизнь с  человеком...  Хотя  почему
дурная? Для меня дурная, а для него, может, и хорошая".
   - Никуда она их не дела - не из таких, - сказал  он  об  Ане,  все  еще
продолжая думать о мачехе. - Просто забыла тебе сказать.
   - Как так забыла?
   Серпилин не ответил, вспомнил