азал, а мне нет. Кроме долбежки, от него весь  день  ничего  не
слышал.
   - Вот черт самолюбивый, - сказал Левашов, -  до  чего  переживает,  что
Цветков первым соединился! Собственного комбата со званием поздравить  сил
не нашел. А я уже было решил от Зырянова прямо в полк,  а  потом  подумал:
нет, зайду, отдам шпалы.
   - Спасибо.
   - Авдеич! - крикнул Левашов и, когда Иван Авдеич вошел, показал ему  на
Синцова: - Капитану шпалы приверни, а то он не по званию одетый.
   Синцов снял полушубок и стащил через голову гимнастерку.
   - Приверните для памяти, чтоб крепче было.
   - Набрось полушубок, - сказал Левашов.
   Синцов накинул на плечи  полушубок  и  рассмеялся,  вспомнив  о  звонке
начальника штаба полка.
   - Чернышев меня поздравляет по телефону, а  я  не  понял.  Он  говорит:
"Мало радуешься", - а я отвечаю: "Война еще не вся". Так его понял, что он
меня с соединением поздравляет!
   - Так или не так понял, а все равно ответ глупый дал, - сказал Левашов.
- Как же так не радоваться! Только тогда и начнем радоваться, когда  война
вся? Ерунда! Если по дороге всякому маломальскому не  радоваться,  то,  на
мой характер, до конца войны не доживешь. Как самый момент соединения был?
Красивый?
   Синцов рассказал, какой это был момент, и  сейчас,  когда  рассказывал,
чувство обыденности и даже какого-то  разочарования,  которое  он  испытал
тогда, сгладилось, исчезло - момент и  ему  самому  уже  начинал  казаться
красивым. И голос его даже чуточку дрогнул, когда он дошел  до  того,  как
солдаты расстелили флаг на куске фанеры, а политрук стал  писать  на  нем:
"Бойцам 111-й..."
   - И где же он теперь, этот флаг?
   - Нет его, забрали.
   - Кто забрал? - нахмурился Левашов; он не любил, когда его  обходили  в
таких вещах, распоряжались без него в полку.
   - Наскочил какой-то полковой комиссар из политотдела армии и забрал.  Я
ему было сказал, что это нам для дивизии, но,  видимо,  я  дурак  в  таких
делах. Он разъяснил мне мою несознательность,  забрал  и  поволок.  Сильно
торопился.
   - Как его фамилия? - спросил Левашов, и глаза его стали узкими.
   - Он мне не докладывал, - сказал Синцов.
   - А какой из себя?
   - Какой из себя? - Синцов вдруг затруднился ответить, какой из себя был
полковой комиссар, потому что в его памяти он никакой из  себя  не  был  -
просто был полковой комиссар в белом новом полушубке. Было и лицо,  но  не
запомнилось,  запомнился  только  голос,  деловой  и  поспешный,   и   как
неожиданно быстро он пошел назад, когда забрал флаг.  Но  всего  этого  не
стал говорить Левашову, потому что чувство все  увеличивавшейся  неприязни
было еще не совсем понятно ему самому. Вместо этого сказал,  усмехнувшись:
- В новом полушубке.
   А мысленно про себя с досадой добавил: "В белом-пребелом - по снегу  не
ползанном, по окопам не лежанном. А за флаг - зубами схватился!"
   - Он, паразит, больше некому, - зло сказал Левашов. - Только удивляюсь,
как он дошел до тебя. Что, у тебя тихо, что ли, в то время было?
   - Уже минут двадцать тихо было, - сказал Синцов.
   - На тишину пошел. Пошел на  тишину,  а  вышел  на  Шестьдесят  вторую.
Везет, собаке! Теперь еще куда-нибудь  в  газету  пропрет,  как  он  лично
соединился!
   Синцов с удивлением смотрел на Левашова.
   - Старый знакомый, что ли?
   Левашов ответил не сразу. Сначала зло хмыкнул,  как  будто  даже  слово
"знакомый" было ему против шерсти. Потом улыбнулся и сказал мечтательно:
   - Такой знакомый, что я бы добровольно  в  штрафбат  командиром  взвода
пошел, только бы мне товарища Бастрюкова под начало дали!  Там  бы  он  на
своей диалектике от меня далеко не ушел. Там дело прямое! Или иди на немца
грудью - или пуля!
   Он сказал это так яростно, что вошедший с  гимнастеркой  в  руках  Иван
Авдеич даже подался назад.
   - Ничего, заходи, - сказал Левашов.
   Синцов взял гимнастерку из рук Ивана Авдеича.  Дырочки,  оставшиеся  от
кубиков, были заботливо примяты, а шпалы привинчены  тютелька  в  тютельку
там, где им и положено быть.
   - Спасибо.  -  Синцов  надевал  гимнастерку,  недоумевая:  почему  Иван
Авдеич,  не  любивший  топтаться  возле  начальства,  сейчас  стоит  и  не
двигается.
   - Хочу спросить, товарищ капитан.  -  Иван  Авдеич  вынул  из-за  спины
флягу. - Может,  товарищ  батальонный  комиссар  для  такого  случая  обет
нарушит?
   - Ни для какого случая не могу. Обет слишком крепкий. А с тобой  комбат
после, как я уйду, выпьет. Не беспокойся, мы  его  потом  через  замполита
проверим: если не поднесет - выговор с занесением дадим.
   - Да, так вот, - как только Иван Авдеич вышел, сказал Левашов. - Раз уж
начал, скажу до конца.
   Из его рассказа Синцов понял, что они служили вместе  с  Бастрюковым  с
начала войны, воевали в Одессе, и комиссар дивизии Бастрюков уже тогда был
хорошей сволочью; а превзошел сам себя уже в  Крыму,  в  критические  дни,
когда части Приморской армии, не успев дойти  до  Перекопа,  были  посреди
голых крымских степей обойдены прорвавшими Перекоп немцами.  Перед  армией
было два пути: или уходить по еще свободной дороге на Керчь,  или  вопреки
всему идти  к  Севастополю.  На  Военном  совете  решили:  Севастополь!  И
Левашову, в те дни комиссару штаба армии, командующий приказал  догнать  и
повернуть уже начавшую отход в сторону Керчи дивизию, в которой он  раньше
служил.
   Левашов прорвался на броневичке через немцев, нашел в одной  из  колонн
командира дивизии и Бастрюкова, сообщил им приказ устно, потом передал его
командиру дивизии в письменном виде и, не пережидая  начавшейся  бомбежки,
сел в броневичок  и  уехал  в  артполк,  который  тоже  надо  было  успеть
повернуть.
   Через пять минут после его отъезда командир дивизии,  так  и  не  успев
распорядиться, был убит, присутствующий при разговоре адъютант -  тоже,  а
полковой комиссар Бастрюков сел в уцелевшую "эмку" и, обгоняя полки, уехал
на Керчь. Только вечером, когда из дивизии так и не  поступило  донесений,
другой офицер штаба добрался до нее и выяснил, что там никто  не  знает  о
приказе. Два полка все же успели повернуть на Севастополь, а один так и не
успел.
   Что полковой комиссар Бастрюков  сел  в  машину  и,  никому  ничего  не
сказав, уехал на Керчь,  офицеру  штаба  сообщили,  а  что  потом  было  с
Бастрюковым, так и не выяснили - все заслонил собой Севастополь.
   - А меня командующий в  тот  день  первый  раз  в  моей  жизни  обозвал
подлецом за то, что струсил, не довез приказ до дивизии. И без  трибунала,
сам поставил к стенке,  и  маузер  вынул,  и  застрелил  бы,  рука  бы  не
дрогнула. А я стоял, руки по швам, и молчал. И знал, что вот  сейчас  умру
как подлец и никто обо мне ничего другого уже не докажет,  потому  что  не
привез расписки - приказ вручался под бомбами. А не застрелил меня потому,
что я не умолял, не объяснял, а стоял и молчал. Все равно жить  не  хотел,
раз вышел из веры. И он опустил маузер и сказал: "Уходи с глаз  долой".  А
что я  в  дивизии  все-таки  был,  узнал  только  потом,  вечером.  А  все
остальное, между прочим, так и осталось на веру:  расписки  нет,  и  живых
свидетелей, кроме товарища Бастрюкова, не имеется. И в живых он остался не
затем, чтобы подтверждать, как было, - он и дальше жить хочет! И сколько я
всего передумал об этом сегодня, после того как его в  дивизии  увидел,  -
даже самому стыдно! Бой идет, у Зырянова положение тяжелое, люди гибнут, а
я о таком дерьме думаю! И не в силах забыть.
   -  А  зачем  о  нем  забывать?  -  сказал  Синцов.  -  Если  дерьмо  не
вылавливать, оно век плавать будет.
   - Вот именно, плавать будет, - сказал Левашов. - Представления не имел,
что он еще на свете живет, думал,  сбежал  и  подох  по  дороге.  И  вдруг
сегодня, только этого немца с его радио обратно в политотдел дивизии лично
доставил, вижу: рядом с Бережным в белом полушубке кто-то знакомый.  Гляжу
- и глазам не верю:  сам  товарищ  Бастрюков.  А  Бережной  ему  на  меня:
"Замполит триста тридцать второго  Левашов!  Непременно  у  него  в  полку
побудьте!" А этот и бровью не повел. Поглядел на меня и  головкой  кивнул:
мол, здравствуйте, товарищ батальонный комиссар! Как будто я - не я и он -
не он.
   - Ну а ты? - спросил Синцов.
   - А что я? Я смотрю на него и  думаю:  может  быть  такая  вещь,  чтобы
человек взял и не узнал тебя? Нет, думаю, невозможна  такая  вещь,  потому
что оба мы все равно те же самые. И он -  он,  и  я  -  я.  Приложил,  как
положено, ручку к головному  убору  и  к  Бережному:  "Разрешите,  товарищ
полковой комиссар, возвратиться в полк?" Через левое плечо - и пошел.  Иду
и думаю про товарища Бастрюкова:  если  бы  имел  силу  убить  взглядом  -
выстрелил бы мне в спину!
   - И что дальше?
   - Что дальше? - сказал Левашов. - Дальше воевать с фрицами будем, как и
до сих пор воевали.
   - Так и оставишь это?
   - До декабря не знал о его присутствии и вдруг под  Новый  год  фамилию
услышал,  -  вместо  ответа  сказал  Левашов.  -   Даже   спросил   одного
инструктора, откуда у них в политотделе этот Бастрюков, не из Крыма?  Нет,
говорит, наоборот, с Карельского фронта прибыл. Вон его куда метнуло!
   - Так что же ты думаешь делать? - настойчиво повторил Синцов.
   - А что с ним теперь делать? По случаю победы в  Сталинграде  донос  на
него за сорок первый год писать? А если он за это время  героем  стал?  Не
бывает разве? Вот видишь, к тебе на передний край заехал, а в сорок первом
его, бывало, и на вожжах в полк не затянешь...
   - Но то, что ты мне про Крым рассказал, - это же из ряда вон выходящее!
   - А мало ли было тогда из ряда вон  выходящего,  -  сказал  Левашов.  -
Поглядеть в его послужной список - наверно,  натворил  с  тех  пор  разных
хороших дел! Разве иначе повысят? А я вот не верю,  что  дела  хорошие,  а
доказать не могу. Да и неохота с ним мараться.
   - А если он в другой раз, когда другая тугая подойдет,  опять  продаст,
тогда кто виноват будет? - зло спросил Синцов.
   - А ну его к... - выругался Левашов. - Между прочим, если хочешь знать,
что я в рот не беру - его заслуга. Когда ехал тогда к ним  в  дивизию,  на
нерве принял по дороге из фляги.  А  если  б  не  принял,  может,  все  же
расписку бы взял. И когда после того постоял у командующего под  маузером,
зарекся пить до мира. А не доживу, так и не выпью ни чарки. Не согласен со
мной?
   - Не согласен.
   - А не согласен, и хрен с тобой. - Левашов вдруг подозрительно  вскинул
на Синцова глаза. - Что боюсь с ним задраться, не думаешь?
   - Не имел в виду.
   - Ну и ладно. А в остальном мне решать, я  и  решаю.  -  Левашов  потер
руками лицо и зевнул. - Пойду.
   Синцов вышел проводить его  из  подвала.  Хотел  проводить  дальше,  но
Левашов отказался:
   - Штаб уже на месте, и дорога для меня ясная. А каких-нибудь  заблудших
немцев я, когда мы с Феоктистовым, не страшусь, даже трех на одного. -  Он
кивнул на своего  выросшего  рядом  громадного  ординарца,  прислушался  к
далеким звукам боя и весело воскликнул: - Все же разрубили, ядри иху мать,
фашистов напополам, как гадюку лопатой: голова здесь, ноги там!..
   Левашов ушел, а Синцов, оставшись один, постоял под непривычным, только
изредка погромыхивавшим небом и, вернувшись в подвал, разбудил Рыбочкина.
   - Пободрствуй у  телефона,  пока  Ильин  не  придет,  а  я  к  Зырянову
ненадолго схожу.
   - Посмотрите свои бывшие места? - сочувственно спросил Рыбочкин.
   - Посмотрю. Ивана Авдеича с собой захвачу  и  обратно  отправлю,  чтобы
знал, где я. Как только Ильин явится, сразу за  мной  пошли,  или  раньше,
если будет малейшая надобность...
   - Как, Иван Авдеич, на ногах еще держитесь? - спросил Синцов, когда они
вдвоем вышли из подвала.
   - С утра не выпивал, - сказал Иван Авдеич.
   - Я не про это. Устали, наверное, сегодня?
   - А кто ж теперь не устал! Второй год война идет, все  люди  устали,  -
сказал Иван Авдеич и замолчал выжидательно: к чему клонит комбат?
   - И я устал, а на месте не сидится, -  сказал  Синцов,  и  в  том,  как
сказал, был оттенок виноватости, что не только сам сейчас идет туда,  куда
ему идти не обязательно, но и тащит за собой ординарца. - Рад все же,  что
капитана присвоили, - сказал откровенно, как близкому человеку, которым  и
был для него Иван Авдеич.
   - А как же не рады, - сказал Иван  Авдеич.  -  Звание  есть  звание.  -
Сказал как старший младшему, для себя лично уже  не  признавая  этого,  но
понимая, что это значит для других, в особенности для тех,  кто  помоложе.
При самой заурядной внешности и отчасти сознательно выработанном умении не
бросаться в глаза Иван Авдеич - Синцов уже давно понял это -  был  человек
умный и твердый в суждениях о людях, в том  числе  и  о  тех,  от  которых
зависел по своей солдатской должности. К  Богословскому,  у  которого  был
ординарцем до Синцова, он относился со  снисходительной  добротой,  как  к
человеку слабому, но хорошему. А какого-то неизвестного Синцову  капитана,
с которым его свела судьба еще до Богословского, откровенно вспоминал  как
придурка. И когда Ильин, с его молодой строгостью, вдруг зайдя  и  услышав
воспоминания  Ивана  Авдеича  об  этом  капитане,  оборвал  его:  "Так   о
командирах не говорят!" - Иван Авдеич, держа руки по швам, спросил: "А как
же теперь быть, товарищ лейтенант, коли он  хотя  и  капитан,  а  воистину
придурок?"
   Синцов чувствовал к себе  со  стороны  Ивана  Авдеича  почти  отцовское
отношение не в том смысле, что ординарец годился ему в отцы по возрасту, а
в том смысле, что Иван Авдеич,  видимо,  соглашался  видеть  его  сыном  и
одновременно мирился с ним в роли начальника.
   Сказав, что звание есть звание,  Иван  Авдеич  молча  прошел  несколько
шагов вслед за комбатом и вдруг спросил:
   - Про Голохвостова, генерал-майора, не слышали, товарищ капитан?
   - Не слышал.
   - В нашем фронте дивизией командует. В одной пулеметной команде с ним в
первую мировую были. Я первым номером, а он вторым. А в  гражданскую  я  -
красным  бойцом,  а  он  -  компульроты.  Я  после   гражданской   -   под
демобилизацию, а он - в училище. Он  теперь  генерал-майор,  а  я  обратно
рядовой. А оба с девяностого. Вот что оно, звание-то, значит.
   Синцов не ответил. Ждал: что дальше?
   - Без вас тут с лейтенантом Рыбочкиным говорили. Я ему рассказываю  про
этого Голохвостова, а он говорит:  "Раз  в  пятьдесят  три  года  дивизией
командует  -  значит,  не  далеко  пошел,  устарел".  Выходит,   по   его,
Голохвостов в свои годы командовать дивизией устарел.  А  я  в  свои  годы
солдатом быть не устарел.
   - Как вас понять? - спросил Синцов. - Кто же теперь прав?
   - А все правы, товарищ капитан,  -  сказал  Иван  Авдеич.  -  Кого  кем
призвали, тот тем и служит. Война одна на  всех.  А  рассуждения,  что  от
лейтенанта Рыбочкина слышал, они глупые, по молодости лет. Больше ничего.
   Когда прошли триста метров и Синцов убедился  у  часового,  что  именно
тут, в подвале, и находится Зырянов, он отпустил Ивана Авдеича.
   - Лучше бы тут вас обождать.
   - Если понадоблюсь, пришлют за мной. Вы и придете, чтоб не искать.
   - Понятно. - Иван Авдеич поправил на плече автомат и скрылся в темноте.
   Подвал, где находился теперь командный пункт  Зырянова,  -  тот  самый,
ошибки быть не могло. Здесь Синцов сидел, когда его  назначили  командиром
батальона, и отсюда, когда не удержались, отходил на следующую улицу.
   - Соседу! - поднимаясь с топчана, сказал Зырянов. - Думал завтра сам  к
тебе наведаться, обмыть, но ты, выходит, быстрей меня.
   - А ты откуда знаешь?
   - Теперь знаю, потому что по тебе видно, а  до  этого  Левашов  сказал.
Поздравляю, что обратно меня догнал. - Зырянов сказал это весело и  легко,
без ревности; за его словами чувствовалось, что снова верит в себя и, если
не убьют и не ранят, теперь за недолгий срок вернет себе все, что имел.  -
Значит, война идет, а канцелярия пишет, присваивает и кому надо и кому  не
надо. Так как же, обмоем?
   - Воздержусь. Со своими еще предстоит... - сказал Синцов.
   - А я что, не твой? Я тоже бывший твой, - великодушно сказал Зырянов. -
На тогдашнее мое настроение попал бы в замы к холере - обратно в  штрафбат
угодил бы как пить дать.
   - А как сегодня настроение? - спросил Синцов.
   - Настроение среднее. И  нанес  и  понес.  Немцев  при  их  контратаках
положили - снег черный, но и потеряли много.  Как  сегодня,  три  дня  еще
повоевать - без штанов останешься. Какое мое настроение,  а,  Евграфов?  -
окликнул он человека, сидевшего в глубине подвала. - Тебе лучше знать.
   - По-моему, неплохое, - знакомым  Синцову  равнодушным  голосом  сказал
человек, сидевший  в  глубине  подвала.  Это  был  младший  уполномоченный
полкового отделения СМЕРШа. Первые дни  боев  он,  можно  сказать,  жил  в
батальоне у Синцова, а последнее время что-то по появлялся.
   Он поднялся навстречу и молча тряхнул руку Синцову.
   - С Евграфовым живем единодушно,  -  сказал  Зырянов.  -  Сегодня  даже
вместе с ним немцев гранатами отбивали.  Он,  оказывается,  силен  гранаты
кидать. Не знал этого за ним. Хорошее чувство самосохранения имеет.
   - Ладно трепаться, - сказал Евграфов.
   - А ты не обижайся, я любя.
   - Как дела в батальоне? - спросил Евграфов у Синцова.
   - Дела ничего, - сказал Синцов, - появись сам, посмотри.
   - Прикажут - появлюсь.
   - Появись, мы не возражаем.
   - А это от вас не зависит, - сказал Евграфов. - Хотя бы и возражали.  -
И повернулся к Зырянову: - Я пойду.
   - Обиделся, что ли? - спросил Зырянов.
   - Ну чего ты, капитан, дурочку ломаешь, - сказал  Евграфов.  -  Знаешь,
что меня еще днем в полк вызывали.
   - Днем вызывали, днем бы и шел, а теперь ночуй, раз остался.  Может,  я
боюсь, что мне вместо тебя какого-нибудь крючка пришлют. Лучше уж ты сиди.
   - Спасибо.
   -  Не  сердись,  дай  пять,  -  сказал  Зырянов;  в  голосе  его   была
искренность.
   - Пока, - сказал Евграфов. - С  тобой  дело  иметь  -  надо  молоко  на
вредность получать.
   - А ты там у себя про  это  предупреди,  может,  другого  желающего  не
найдется, сам же и возвращайся.
   Евграфов ничего не ответил, молча кивнул Синцову и вышел.
   - Люблю подначивать, - сказал Зырянов. - Как гвоздь при мне сидел, даже
реляцию на него "За отвагу" написал.
   - С этим - нет, а с кем-нибудь другим достукаешься.
   - Ну и достукаюсь. Я уже раз навсегда решился: или жить, или не жить.
   Они стояли посреди подвала, и Зырянов заметил, что  Синцов  внимательно
оглядывает помещение.
   - У тебя хуже, что ли? Завидуешь?
   - Мой КП здесь две недели находился.
   - Когда?
   - В октябре.
   - Серьезно здесь? - Зырянову все еще не  верилось.  -  Тогда  давай  за
возвращение на старые места! - кивнул он на лежавшую на столе фляжку.
   - Наверное, уж выпил и до меня? - сказал Синцов.
   - Немного выпил с уполномоченным за то, что  он  человек,  как  и  все.
Жалел, что уходит. В самом деле, еще  пришлют  вместо  него  какого-нибудь
стервеца, у них этого товара хватает.
   - Раз ты уже выпил, а мне еще предстоит, не будем.
   - Ну, не будем, - легко согласился Зырянов. -  Я  сегодня  сам  лишнего
боюсь. Перенервничал за день.  Все-таки  еще  сильно  они  воюют...  Ладно
стенки обглядывать. Сядь.
   - Все же хорошо, когда в четырех стенах, - присаживаясь, сказал Синцов.
   - Это верно. А помнишь, как на третью ночь наступления в Вишневой балке
ночевали? - напомнил Зырянов. - Балка Вишневая, а снегу по горло. Я  в  ту
ночь чуть себе все на свете не отморозил. Снегом оттирал,  -  нет,  думаю,
врешь, еще пригодится! Я же молодой, мне сорока нет.
   - Разве? - удивился Синцов. Ему казалось, что Зырянову больше сорока.
   - Тридцать восьмой идет. Я ж на гражданскую тринадцати лет сбежал.  Был
у Котовского в бригаде юным разведчиком. Фильм "Красные дьяволята"  видел?
Это про меня. - Зырянов рассмеялся. -  В  самом  деле  про  меня.  Тоже  с
махновцами воевал. Лазутчиком к ним ходил. Словом, близко к истине.