только та высота осталась далеко позади, но  и  тот
человек, подбиравший раненых, тоже остался там, под этой высотой...
   "Да, я-то хорошо знаю, что такое  передовая,  -  вспомнив  о  Талызине,
подумал Синцов. - И кем бы я ни пошел - командиром полка  или  начальником
штаба, - до конца войны еще натерплюсь страхов. И все-таки  хочу  ближе  к
делу. Раз тогда, после госпиталя, не взял белый билет, теперь хочу идти до
конца".
   Он думал о том, о чем уже не раз думал на войне. "Бывает и так: хорошее
делает человека хуже, а плохое - лучше... Меня, во всяком  случае,  именно
плохое сделало другим, чем я был до войны. Как я забуду ту переправу через
Днепр, когда немцы рубили нас из автоматов сверху, с берега,  по  головам,
как капусту сечкой? Или тот отбитый у немцев под Сталинградом лагерь наших
военнопленных, где я нашел Бутусова? Он и теперь  живой  и  воюет.  И  уже
после лагеря был разжалован в рядовые за то, что, командуя ротой, несмотря
ни на какие приказы, немцев в плен не  брал.  И  разжалован,  и  ранен,  и
недавно написал, что опять в строй вернулся и  опять  ротой  командует.  И
тоже, как я, не хочет, чтоб без него война кончилась. А  чего  я  хочу  на
войне для самого себя? Как и все, хочу быть живым. А кроме  этого,  ничего
особенного для себя не хочу. Ильин спросил, как бы Татьяна  посмотрела  на
то, что я стремлюсь в полк, одобрила или нет? Вслух сказала бы: да! А  что
про себя подумала бы, не  знаю.  Какой  она  хочет  быть  -  это  одно,  а
насколько у нее на это хватает сил -  другое.  Человек  многого  хочет  от
себя. Но не на все из этого он способен. Так со мной.  Так  и  с  ней",  -
подумал он о Тане с новым приступом тревоги за нее.
   Водитель резко тормознул; перед машиной, преграждая путь, стоял  солдат
с автоматом, сзади него темнела перекладина шлагбаума.
   - Редко видимся, - были первые слова Артемьева, когда Синцова  привезли
в избу, где квартировал командир дивизии. - В последний раз пять с  лишним
месяцев назад...
   - Скоро шесть, - сказал Синцов.
   - Тем более. Чаю? - Артемьев кивнул на стол. Там стояли  термос  и  два
стакана. - Другого не предлагаю, знаю - уже было.
   - И чаю не буду.
   - А я буду. Тянет глядя на ночь. Иногда и среди ночи просыпаюсь, пью. -
Артемьев налил себе из термоса полстакана черного чая и завинтил крышку.
   - Зачем меня вызывают, не знаешь?
   - Представления не имею, видимо, понадобился им. Сам  ваш  Перевозчиков
звонил: закончил или не закончил у нас работу, а чтобы к шести  ровно  был
там!
   - Не закончил. В двух полках был.
   - Это знаем. Ну и какие твои наблюдения - поделись!
   Артемьев привычно потянул к  себе  по  столу  блокнот  и  стал  слушать
Синцова. Но заметок  делать  почти  не  пришлось.  По  мнению  Синцова,  в
дивизии, там, где он был, за редкими исключениями, все обстояло  нормально
и с маскировкой и с соблюдением режима огня и передвижения.  А  по  триста
тридцать второму полку, по Ильину, вообще не было замечаний.
   -  Ильин  всегда  тянется  быть  первым,  -  выслушав  Синцова,  сказал
Артемьев. - А после того случая с харчами - вдвойне. Да что говорить,  все
тянемся. Наша жизнь на войне знаешь из чего состоит?
   - Из чего?
   - Как и всякая жизнь, только из двух  вещей:  из  хорошего  и  плохого.
Хорошего теперь намного больше стало, но и плохого еще достаточно, не  при
начальстве будь сказано!
   - Уж не меня ли имеешь в виду?
   - А хотя бы и тебя. На войне, кроме солдата, все -  начальство.  Завтра
по твоим следам вдоль  переднего  края  пройду.  Не  исключаю,  что  могли
штабному товарищу и очки втереть.
   - Не думаю, - сказал Синцов.
   - Зря. Все же ты не кадровый и всех наших тонкостей не знаешь.
   - А Ильин знает? - спросил Синцов.
   - А Ильин знает, хоть и не кадровый. Он все превзошел. А что ты себя  с
ним  равняешь?  Ильин  и  через  сорок  лет  в  гроб   ляжет   в   военном
обмундировании. Ильина, если его раньше этого в отставку  уволят,  считай,
что при жизни убили! А ты воюешь - пока война.  Ты  свое,  можно  считать,
отвоевал, теперь только твоя добрая воля.
   - Ладно, оставим это. - Синцов поморщился.
   Говорить с Артемьевым о предложении  Ильина  теперь,  после  его  слов,
стало труднее. Но Синцов все же переступил через эту трудность.
   - Поторопился Ильин, - выслушав  его,  недовольно  сказал  Артемьев.  -
Верно, что Насонов рапорт подал, но  удовлетворять  его  просьбу  пока  не
будем. Когда Туманян с полка ушел, они оба могли претендовать.  Насонов  -
по прошлому опыту, Ильин -  в  перспективе  на  будущее.  Остановились  на
Ильине. Временно обидели неплохого офицера. Откроется возможность - у  нас
или не у нас, - и Насонов тоже, возможно, пойдет на полк. А пока  подержим
их вместе. Обоим полезно! После твоих слов тем более в  этом  уверен.  Так
что извини.
   - Напротив, извини, что начал этот разговор. Если б не Ильин...
   - То-то и оно, - рассмеялся Артемьев. - Говоришь, очки не способны тебе
втереть!  Ильин,  твой  друг,  первый  же  и  втер!  Выдал   желаемое   за
действительное. А это и есть на войне самая  опасная  форма  уклонения  от
истины.
   Он перестал улыбаться.
   - Что  стремишься  обратно  в  полк,  уважаю.  Если  б  мог,  пошел  бы
навстречу. Но сейчас не в силах.
   "Не в силах так не в силах". Синцову показалось, что, говоря "пошел  бы
навстречу", Артемьев замялся. Насчет уважения - это в принципе! А к себе в
дивизию брать не хотел. Помнил, что свояк, и именно поэтому на хотел.
   И, словно спеша подтвердить догадку Синцова, Артемьев заговорил о  том,
что их связывало:
   - Если представить себе маловероятную вещь, что мы, как  сейчас  стоим,
так и попрем  по  карте,  никуда  не  сворачивая,  вдоль  своей  пятьдесят
четвертой параллели, то прямо перед  нами  сперва  Могилев,  потом  Минск,
потом Лида. А меридиан Гродно пересечен всего  в  двадцати  километрах  от
города. Но это, конечно, только в сказках бывает, а не на войне... Еще  до
этого одних рокируют, другим разграничительные линии  изменят,  третьих  в
резерв выведут...
   Он так напористо перечислял  все  эти  возможности,  словно  сам  хотел
отговорить себя от маловероятной, но все же запавшей ему в  голову  мысли,
что их армия и его дивизия в конце концов могут выйти именно к Гродно.
   - Что ж самих себя обманывать! - сказал Синцов.  -  Какие  бы  ни  были
разграничительные линии, а все равно думаем с тобой об этом!
   Думать об этом - значило думать о старой женщине и маленькой девочке, о
матери Артемьева и дочери Синцова, оставшихся там, в Гродно.  Кроме  всего
другого, что их связывало в жизни, у них была еще  эта  общая  память.  Ни
Артемьев, командовавший полком в Забайкалье, ни  Синцов,  вместе  с  женой
оказавшийся в отпуску в Крыму, не могли  быть  виноваты  в  том,  что  эта
старая женщина с годовалой девочкой не успела уехать или  уйти  пешком  из
военного городка под Гродно, в котором немцы оказались  через  шестнадцать
часов после начала войны.
   И все же тяжесть этой вины лежала у них обоих на душе, как лежит она на
душе у всякого здорового - телом и духом - мужчины, на глазах  у  которого
погибает кто-то беспомощный.  Даже  при  полной  физической  невозможности
помочь другим человек, сам только случайно спасшийся при  катастрофе,  все
равно чувствует себя  виноватым  перед  неспасшимися.  Особенно  если  это
женщины и дети.
   Что-то схожее с этим чувством жило и в Артемьеве и в Синцове.  Хотя  ни
про того, ни про другого нельзя было сказать, что они спасали себя на этой
войне. То есть, конечно, спасали в пределах разумного, когда надо лечь под
обстрелом или пригнуть голову. А в  остальном  не  спасали.  Сначала,  как
могли, останавливали войну, когда она катилась и хотела перекатиться через
них и через миллионы других людей. А теперь, остановив, катили ее обратно,
туда, откуда она началась.
   Люди привыкают к неизвестности трудней,  чем  к  чему  бы  то  ни  было
другому. Но и к ней привыкают. Трехлетняя привычка - не знать, что с  этой
старой женщиной и девочкой, - и для Артемьева и для Синцова  стала  частью
их существования на войне. Но это уже привычное неведение, словно заросший
мясом осколок, иногда напоминало о себе старой болью. Так вышло и  сейчас,
когда Артемьев заговорил о Гродно.
   Они  оба  по  многим  признакам  понимали,   что   предстоящее   летнее
наступление уже не за горами. Куда бы ни вышла их армия,  но  в  ближайших
планах войны, очевидно, записано освобождение всей Белоруссии, а значит, и
Гродно.  То,  что  еще   недавно   казалось   далеким,   приблизилось.   И
неизвестность, ставшая за три года  привычкой,  должна  была  кончиться  и
превратиться или в радость, или в горе. Зажмуривайся или  не  зажмуривайся
от страха и ожидании того, как ответит на это жизнь, а все равно  одно  из
двух!
   - Ты меня, конечно, извини, - сказал Артемьев, - но я, когда  думаю,  -
все о матери и о матери... Дочку вашу видел  только  на  фотографии.  А  с
матерью вся жизнь...
   Синцов кивнул:
   - Конечно, как же еще.
   Он и сам плохо представлял себе свою дочь. Тогда ей  был  год.  Теперь,
если жива, четыре. И чтобы он признал ее сейчас, нужно, чтобы другие  люди
сказали ему про нее, что это - она.
   - Как Таня? - спросил Артемьев. - Зимой слышал от  тебя,  что  ожидаете
прибавления?
   - Отправил к матери  в  Ташкент.  Дочь  родила,  -  сказал  Синцов,  не
вдаваясь в свои тревоги.
   - Поздравляю. Самое время! Тем более что здесь  скоро  каша  заварится.
Они там "ладушки, ладушки!", а мы тут пока Белоруссию освободим.  Глядишь,
после этого и я хоть на день в  Москву  вырвусь  под  предлогом  или  без.
Терпенья уже нет. С ноября прошлого года Надежду не видел! На одни сутки в
Москву выскочил, незадолго перед тем, как с тобой тогда встретились.  И  с
тех пор все! Позавчера седьмой месяц пошел, куда это годится? Хоть  греши,
хоть прибинтовывай!
   Артемьев снял портупею, расстегнул ворот гимнастерки и, засунув руки  в
карманы бриджей, прошелся взад и вперед по избе.
   - А сама навестить тебя здесь после этого не могла? - спросил Синцов.
   - Она да не могла! - усмехнулся Артемьев. - Она все  может.  Это  я  не
могу, чтобы она ко мне приезжала. Запретил ей это, наотрез. Спрашиваешь, а
сам, наверно, в курсе дела, как она  тут  летом  начудила!  И  у  вас  там
прокатывались на мой счет, и здесь, в дивизии, языки трепали. Не слепой  и
не глухой, знаю!
   Он расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.
   - Треску много было! Хотя, по сути, никому ничего плохого  не  сделала.
Адъютанта-дурачка обвела; и на передний край вдруг явилась: захотела  меня
в  боевой  обстановке  посмотреть!  Артиллеристов  уговорила  -  из  пушки
пострелять! На коне скакала - подумаешь, невидаль! И даже то, что "виллис"
навернула, так тоже никого не убила, только сама  из  него  высыпалась.  С
другой бы - на все это никто и внимания не обратил.  Ну,  ходила,  ездила,
ну, в аварию попала. А у этой все на  виду!  Такая  баба!  Даже  когда  не
хочет, все равно у всех на виду! А тем более когда хочет!  Хлебал  и  буду
хлебать с ней горя...
   Вопреки словам  Артемьева,  в  его  голосе  было  больше  радости,  чем
обреченности. Сказал и, сам себя услышав, рассмеялся:
   - Не могу вспоминать о ней без удовольствия. Что ты будешь делать!
   Все то двужильное и неунывающее, что всегда сохранялось в  его  натуре,
вдруг, оттеснив остальное, вылезло из него, напомнив Синцову о  том  Пашке
Артемьеве, который не был еще никаким командиром  дивизии,  а  только  еще
собирался из последнего класса школы  в  военное  училище  и  говорил  про
Надьку Караваеву, что пусть не воображает,  что  он  долго  будет  за  ней
ходить.
   - Рад видеть тебя в хорошем настроении!
   - Настроение неплохое, это верно, -  сказал  Артемьев.  -  Шестнадцатый
месяц на дивизии. И разведчиком а оператором работал, а нашел себя все  же
здесь, на командной! А ведь летом, перед Курской дугой, чуть не слетел!  И
все из-за Надежды. И затишье было, и  приехала  ко  мне  как  законная,  и
разрешение получила от такого начальства, что не подкопаешься! Но Серпилин
в таких делах злой! Не любит, чтоб бабы на фронте околачивались. Взял ее в
поле зрения и, когда она раз, другой, третий учудила, вызвал меня, посадил
напротив и спрашивает; "Что вам дороже: жена или дивизия?"  Я  было  думал
отшутиться: "Обе дороги, товарищ командующий. Человек есть человек". А  он
в ответ: "Верно. Но военная служба есть военная служба. И ее суть  в  том,
что она требует от нас забыть, что человек есть человек. Иногда ненадолго,
а  иногда  надолго.  Супруге  вашей  обстановка  действующей  армии,   как
выяснилось, противопоказана. Если намерены и дальше командовать  дивизией,
сделайте так, чтобы ваша супруга через сорок восемь часов покинула пределы
вверенной мне армии. Мотивы - на ваше  усмотрение.  Вы  свободны!"  С  ним
разговор по часам - две минуты. С ней после этого  часов  на  двадцать!  В
результате она - в Москве, а я, как видишь, все  еще  на  дивизии.  Работы
хватает.  И  вроде  справляюсь.  Хотя  и  я  того  разговора  не  забыл  и
командующий помнит. Чувствую; не любит меня с тех пор.
   - Не знаю, по-моему, он человек справедливый, - сказал Синцов.
   - Возможно, и так. Но лучше не на его справедливость, а на самого  себя
полагаться. Любит или не любит, а раз я уже в три приказа Верховного попал
со своей дивизией, этого никто не отнимет!
   - Думаю, никто и отнимать не собирается, - сказал Синцов.  -  Повторяю,
он человек справедливый.
   - Тем лучше для него. Но  у  меня  сейчас  без  него,  с  Бойко,  лучше
складывается. У меня, если хочешь знать, свои трудности  как  у  командира
дивизии. С сорок второго года я третий по счету. А где прежние?  Оба  тут!
Командующий  армией  до  меня  этой   дивизией   командовал.   Заместитель
командующего армией до меня этой дивизией  командовал.  С  одной  стороны,
неравнодушны к ней, и это неплохо. А с другой стороны, не слишком ли много
воспоминаний о том, как они ею до меня командовали? Как было при них и как
при мне? И в самой дивизии есть охотники,  особенно  когда  за  что-нибудь
хвоста  накрутишь,  сравнивать  меня,  не  в  мою,  конечно,   пользу,   с
предшественниками: один был душа человек, притом самородок,  у  другого  -
опыт не чета моему, недаром командующим армией стал! А я когда такой намек
в глазах прочту, спуска не жди.
   - А не читаешь в глазах то, чего нет? - спросил Синцов.
   - Возможно, - усмехнулся Артемьев. - Но кому-то надо все это  выложить?
Вот тебе и выложил. Не всякому встречному скажешь.
   - А как у тебя с Бережным?
   - Вот именно, как с Бережным, - сказал Артемьев. - Тоже вопрос. Уважать
друг друга уважаем, а что касается - любить, я на безответную любовь плохо
способен. Приезжал не так давно генерал-лейтенант Кузьмич.  Как  положено,
доклад, обстановка, а потом мне: "Ты, командир дивизии,  человек  занятой,
не хочу  тебя  отрывать..."  И  на  Бережного:  "Матвей  Ильич,  его  дело
комиссарское, он все же посвободней тебя, с ним и походим по полкам".  Что
на это ответишь? И ходили два дня по полкам в обнимку, по старой памяти. А
в итоге заместитель командующего армией отбывает из дивизии, не  заехав  к
командиру; получаю от него привет и благодарность через Бережного.  Теперь
жду, может, и командующий армией таким же порядком дивизию посетит. Мне  -
здравствуйте! - и поехал дальше со своим бывшим замполитом, благо он у нас
один на всех троих оказался. Мы меняемся, он все тот же. Хоть бы  они  его
от меня на повышение куда-нибудь взяли!
   - Однако ты стал горяч. Не знал этого за тобой.
   - Не служили вместе, потому и не знаешь, - сказал Артемьев. -  Строевая
служба в одну сторону характер гнет, а штабная - в другую.  Вот  и  вышло,
что я стал горячей, а ты прохладней. Может, если засох там, в штабе,  тебе
и на самом деле в строй пойти. Начнутся бои - начнется и убыль;  вам  туда
наверх сразу доложат, где какая дырка. Серпилин тебя все же  лично  знает,
найди случай, попросись. Только лучше до боев, заранее... -  Артемьев,  не
договорив, взглянул  на  часы.  -  Давай  езжай.  Что  я,  в  самом  деле,
разболтался,  как  баба.  Вроде  бы  все   мыслимое   и   немыслимое   уже
переговорили. Хотя, с другой стороны,  когда  еще  увидимся?  Жене  писать
будешь, привет от меня!
   - И ты тоже.
   Хотя Синцов по старым  школьным  воспоминаниям  недолюбливал  Надю,  но
какое это имело теперь значение?
   - Мне Таня рассказывала, как они с твоей Надей виделись, тогда, в сорок
третьем, в Москве, у нее на квартире. Она ей понравилась тогда.
   - Эх, Ваня, Ваня! - вдруг сказал Артемьев и с силой хрустнул  пальцами.
- Плохо жить на войне, когда у  тебя  тыл  ненадежный.  Только  тебе,  как
брату. И никому дальше.
   - Кому дальше?
   - Даже Татьяне...
   - И этого предупреждения тоже не требуется!
   - Когда она со мной, - сказал Артемьев, - знаю, лучше меня для нее  нет
и никого другого не надо. А когда не со мной, не знаю. И знать не хочу.  А
иногда, наоборот, хочу! Несколько раз писала мне, требовала,  чтобы  я  ее
как жену взял сюда, на фронт, машинисткой, кем смогу! Зачем ей это, если я
ей не нужен? Что ей, в  Москве  плохо?  Здесь  будет  лучше?  А  с  другой
стороны, думаю: почему она от меня  этого  требует?  Сама  себя,  что  ли,
боится: одной там быть? А что я  могу  сделать,  когда  знаю:  если  будет
рядом, воевать не смогу.
   Они оба уже встали, оставалось проститься.
   -  Выйду,  провожу  тебя.  -  Артемьев,  сдернув  с   гвоздя,   накинул
плащ-палатку и, словно сам себе удивляясь, повел под ней широкими плечами.
- Знобит что-то к вечеру. Первый раз в этом году искупался утром в  речке,
возможно, простыл. Погоди, звонят!
   Артемьев вернулся от дверей к столу и,  перед  тем  как  взять  трубку,
недовольно  посмотрел  на  часы  -  для  звонков  было  поздновато,   если
чего-нибудь не случилось...
   Однако из разговора по телефону Синцов сразу же понял,  что  ничего  не
случилось.
   - Пока здесь. Задержал немного у  себя,  чтоб  поделился  наблюдениями.
Ясно, ясно! - несколько раз повторил Артемьев. - Есть! Понятно! Сей же час
отправлю его, раз так!
   Но, положив трубку, сказал Синцову совершенно обратное:
   - Раз так, задержу тебя еще на пять минут. Присядь! - И, скинув с  плеч
плащ-палатку, положив ее рядом с собою  на  лавку,  усмехнулся  недоумению
Синцова. - Перевозчиков звонил.
   - Это я понял, - сказал Синцов.
   - Узнавал, выехал ли ты. А узнавал потому, что ему самому член Военного
совета звонил. Оказывается, тебя в Москву проектируют послать  с  каким-то
поручением, а перед тем, утром, в семь ровно, приказано  явиться  к  члену
Военного совета. За такое известие с тебя причитается.
   Синцов пожал плечами. На его памяти офицеры оперативного отдела два иди
три раза ездили, минуя штаб фронта, прямо в Москву с разными  поручениями.
Но почему теперь в Москву посылают именно его, не приходило в голову. Да и
тревожные мысли о Тане мешали радоваться поездке.
   - Могли бы найти кого-нибудь другого, кто спит и видит.
   - Вот так у нас всегда и выходит, - усмехнулся Артемьев.  -  Тех,  кто,
как я, спит и видит, не посылают. - Он потянул к себе блокнот. - Посиди, я
записку Надежде напишу. Отдашь ей в Москве из рук  в  руки  и  расскажешь,
какой я тут без нее... Газеты посмотри.  -  Он  пихнул  Синцову  по  столу
папку, в которую были заложены газеты. - В "Звездочке" статьи интересные -
об истории русского офицерства. Я их вырезаю. Вчера  четвертая  была,  ты,
наверно, еще не видел.
   Но Синцов не стал смотреть  вырезанные  Артемьевым  статьи  об  истории
русского офицерства. Сейчас ему было не до них. Он вдруг сообразил, что  в
Москве  можно  попробовать  сделать  то,  чего  не  сделаешь  отсюда,   из
действующей  армии:  можно  сходить  на  Центральный  телеграф  и  послать
"молнию" с оплаченным ответом в Ташкент, Таниной  матери.  Узнать,  почему
больше нет писем. И что это был за штамп на первом  пись