потом, когда у нас  стали  польские  части  формировать,  приезжал  к  нам
договариваться. А  потом  угробился  над  Гибралтаром.  Ходят  слухи,  что
англичане его угробили за то, что он якобы слишком  далеко  нам  навстречу
пошел. Допускаю такую возможность.
   Ей в душе не хотелось допускать такой мерзкой возможности, тем более во
время войны, которую мы вместе с англичанами вели против  немцев.  Но  она
промолчала. Наверное, он знает лучше, раз говорит.
   - В тридцать четвертом году, когда в отставке  был,  он  книгу  написал
"Будущая война". Вот эту. Генералы, когда  они  в  отставке,  любят  книги
писать. Может, и мы, когда будем в отставке, тоже начнем, - усмехнулся он.
- Книга неглупая, даже умная. Десять лет назад писал в  ней,  что  будущая
война будет непохожа на войну четырнадцатого года, потому что  прибавились
новые факторы: большевизм и его антитезис - фашизм. И поэтому столкновение
наций приобретает в этой войне политико-социальный  характер,  чему  мы  с
вами четвертый год свидетели... Ну и многое другое,  -  он  перелистнул  и
закрыл книгу, - уже прямо по нашей специальности. О возрождении маневра, о
темпах наступления, о действиях  механизированных  войск...  Писал,  между
прочим, что длят Польши сближение с  Германией  было  бы  не  политической
ошибкой, а самоубийством. Интересно читать, как люди оттуда, из  прошлого,
думают об этой войне, которая  идет  на  твоих  глазах...  Тут  у  вас,  в
Архангельском, хорошая библиотека. Даже на удивление.  Такое  сохранилось,
что и не представлял себе!
   Она потом несколько раз вспоминала этот стол с книгами, за  которым  он
сидел, как сильно проголодавшийся человек, с маху назаказавший больше, чем
может съесть. Раньше ей всегда казалось, что она много читает,  а  теперь,
после встречи с ним, не казалось.
   Она призналась в этом, и он улыбнулся:
   - Ничего, ты моложе меня на десять лет.  Еще  перегонишь.  Будем  после
войны читать: я книгу - ты две, я две - ты три.
   - А что ты думаешь делать после войны? - спросила она.
   - Как  что  делать?  Служить  до  предельного  возраста.  Надо  думать,
установим его после войны. Хватит ума. Как ни обидно, но армия стареть  не
имеет права.
   - Ну, а все-таки ты лично, чего ты хочешь для себя после войны?
   - Меня как-то мой бывший командующий Батюк укорял: у тебя, говорит, две
души на одно тело, одна строевая, а другая штабная. Близко к истине,  хотя
не вижу в этом  беды.  Штабная  душа  хочет  по  окончании  войны  кафедру
оперативного искусства получить в академии Генерального штаба, а  строевая
просится округом командовать, если дадут. Кстати, куда Батюк исчез, и  сам
и жена? Вы, медики, все знаете - и что положено и чего не положено.
   - На этот раз не знаю, - сказала она. - Знаю только, что позавчера  его
в Москву вызывали, вернулся, выписался и уехал.
   - Должно быть, назначение получил. Интересно, куда его теперь?..
   Сегодня под утро, когда проснулись, она вдруг сказала ему:
   - А я знаю вашего начсанарма.
   - Генерала Нефедова?
   - Теперь генерал, а был профессор - патологоанатом. Он у нас на третьем
курсе читал. И уже тогда казался всем нам немолодым.
   - А он и есть немолодой, мой одногодок, - усмехнулся Серпилин.
   - К тебе это не относится, - рассмеялась она и спросила: - А вот  будет
у нас с тобой ребенок, что тогда? Не подумал об этом?
   - Не подумал.
   - А зря. Я вполне на это способна, только еще сама не знаю, хочу  этого
или нет. Кажется, все-таки не хочу. Поздно.
   Он молчал.
   Она смутно в полутьме видела его лицо, и ей показалось, что ему странна
сама мысль, что у него еще может быть дочь или сын.
   "И в самом деле это было бы странно", - подумала она не о себе и  не  о
нем, а о своих взрослых сыновьях; подумала и улыбнулась.
   - Что ты? - спросил он.
   - Немолодым людям надо поменьше говорить о своих страстях, хотя  иногда
и хочется. Наверно, это смешно, если смотреть на нас со стороны.
   - А кому это надо - смотреть на нас?
   - Может, и не надо. - Она продолжала поддразнивать его. -  Но  ведь  не
запретишь. Смотрят. Люди не слепые. А моя жизнь  здесь  на  виду.  Соседка
вчера утром прямо так и спросила: "Что у тебя с ним? Это серьезно?"
   - А что ты?
   - Сказала: "Еще как!" А что ж мне отнекиваться? В моем возрасте  как-то
и вовсе смешно. Ты не находишь?
   - Скрывать нечего. Но и говорить об этом ни с кем не хочется.
   - Я и не стала говорить. Просто ответила ей:  "Да".  А  вот  как  своим
сыновьям, двум взрослым людям, написать об этом, еще не придумала.
   - А ты не придумывай. Напиши, что я  просил  тебя  выйти  замуж,  а  ты
ответила, что решишь после войны. И больше ни о чем не пиши.
   - Не сумею. Если писать, надо всю правду. И говорить тоже.  Только  как
это сделать, как набраться храбрости?
   В самом деле, как набраться храбрости написать об этом  сыновьям?  Один
на фронте, другой скоро поедет на фронт, а ты здесь, без  них,  чувствуешь
себя счастливой... Как можно это написать? Хотя это и на самом деле так  и
хотя ничего не отнимает у них...
   "Нет, неправда. Вот тут-то и неправда. Отнимает! Хотя  бы  потому,  что
уже не только о них будешь думать и не только за их  жизнь  бояться.  Душа
все та же - одна, но уже не на двоих, а на троих. Поэтому и надо набраться
храбрости, чтобы написать им".
   - Чемодан прийти тебе собрать? - спросила она. -  Вашему  брату  обычно
или жены собирают, или адъютанты, или ординарцы. Как правило, вы  сами  не
умеете.
   - Я исключение. Умею. Когда зайдешь - буду готов.  Лучше  десять  минут
посидеть перед дорогой.
   Оставшись одна, она распахнула  настежь  окно.  Из  окна  дул  холодный
ветер, и она подумала о том, как он будет ехать на фронт. Не растрясет  ли
его с отвычки на "виллисе" - все-таки пятьсот километров да объезды...
   Она одевалась, стоя у открытого  окна,  а  в  голове  мелькали  обрывки
мыслей о нем и о себе.
   Надо попросить его  не  сдавать  в  библиотеку  ту  книжку  Сикорского,
которую он показал ей, и еще одну книжку, про  которую  он  говорил,  -  о
Мещерских лесах между Рязанью и Владимиром, где он родился  и  вырос...  И
пока будет пятиминутка, надо,  чтобы  медсестра  набрала  ему  аптечку  на
дорогу...
   Она еще застегивала пуговицы на гимнастерке, а в  дверь  уже  постучала
соседка, с которой они по утрам всегда вместе шли в лечебный корпус.
   - Можно к тебе?
   - Входи.
   Вошла соседка, рентгенолог  Розалия  Павловна  -  худая,  маленькая,  в
очках, с  седыми  перекрашенными  волосами,  которые  она  зачем-то  стала
отпускать, хотя раньше, когда она коротко стриглась, это было ей больше  к
лицу.
   Розалия Павловна, которую, несмотря на возраст, все звали без отчества,
Розочкой, следила за собой, делала маникюр  и  занималась  гимнастикой,  а
теперь вот даже отпускала волосы, по все равно, глядя  на  нее,  казалось,
что она совершенно не думает о своей внешности, такая уж она была какая-то
вся нескладная, особенно в военной форме.
   - Ну, как? - спросила Розочка.
   - Давай для разнообразия помолчим.
   - Отчего ты такая грубая?
   - Я не грубая. Я неразговорчивая. Пойдем, а то опоздаем.
   Легонько подтолкнув, она пропустила соседку вперед.
   Попавшаяся  им   навстречу   в   аллее   молоденькая   девчонка-нянечка
поздоровалась с ней с таким выражением лица, как будто тоже что-то  знала.
А может, только показалось: на воре шапка горит!
   Встретив нянечку, она усмехнулась тому, как  и  эта  и  другие  нянечки
звали их с соседкой: ее - молодой докторшей,  а  Розочку  -  старой,  хотя
Розочка старше не так уж намного, всего на семь лет.
   - Чего фыркаешь? - спросила Розочка.
   - Ничего, - сказала она, подумав про себя; "Вот в мне будет через  семь
лет - сорок семь, как Розочке, и я буду  старой  докторшей...  Нет,  я  не
буду... А вообще, что будет через семь лет? Разве можно сейчас представить
себе, что с кем будет через семь лет?"
   И она еще раз тревожно вспомнила о своих взрослых сыновьях...



14

   Серпилин положил поверх белья и меховой безрукавки пачку книг,  которые
достал по его заказу в Москве Евстигнеев, защелкнул чемодан и поглядел  на
часы - даже обидно, что так быстро собрался. Семь сорок. В восемь тридцать
- по коням. А она придет самое раннее за десять минут до этого. Не  успеет
раньше. Это у них только так называется - пятиминутка.
   Оглядев комнату - не забыл ли чего, он увидел на подоконнике отпитую на
треть бутылку коньяка и,  покрепче  вдавив  в  нее  пробку,  снова  открыл
чемодан и положил бутылку.
   Коньяку он выпил вечером - оскоромился по случаю  неожиданного  прихода
Шмакова. Оказывается, Шмаков уже несколько дней лечился здесь же, рядом, в
санатории. Но  только  вчера  вечером  узнал  и  приковылял  на  костылях,
незадолго до отбоя.
   Просидели полтора часа за коньяком, вспоминая, как все это было  тогда,
в сорок первом, когда Шмакова прислали в полк комиссаром.
   Шмаков после своего ранения вернулся на кафедру экономики в  Московском
университете. Как был отличный человек, таким и остался. Только ноги  нет,
по самое некуда, до бедра, и мучается с  этим  -  культя  болит,  не  дает
покоя. Одну операцию сделали, грозят второй.
   Шмаков приводил на память данные о военном потенциале немцев, взятые по
американским источникам, - с чем начинали и с чем остаются: выходило, что,
несмотря на  все  американские  и  английские  бомбежки,  уровень  выпуска
военной продукции у немцев по многим  пунктам  все  еще  не  падал,  а  по
некоторым - даже рос. Но это из последних сил.  Потенциальные  возможности
на пределе.
   Слушая все это, Серпилин с уважением вспомнил,  как  еще  тогда,  летом
сорок  первого,  идя  из  окружения,  его  комиссар  говорил,  что   немцы
зарываются, спешат заглотать больше, чем могут. И видел в  этом  их  страх
перед долгой войной, на которую не хватит потенциала.
   Теперь, задним числом,  корень  из  этой  задачки  извлечь  не  так  уж
мудрено, но в сорок первом надо было иметь хорошую голову на плечах, чтобы
при непосильной тяжести обстоятельств продолжать думать, а не просто  выть
от горя.
   И не в Архангельском за коньяком тогда все это говорилось,  а  в  лесу,
грызя размоченный в воде последний сухарь, у обочины  дороги,  по  которой
всю ночь с грохотом шла немецкая техника.
   "Да, это был комиссар! - подумал Серпилин, глядя на Шмакова,  сидевшего
напротив него, прислонив к столу костыли. - Вот уж  воистину  повезло  мне
тогда!"
   - Стою теперь почти там же, где начинали с тобой воевать.
   - Подзатянулась война, плохо немцы считали, - сказал Шмаков.
   - У нас перед войной тоже не сказать, чтоб все хорошо сосчитано было.
   - Верно, - согласился Шмаков. - С одной поправкой: их отсчет войны -  с
того дня, какой сами  себе  выбрали,  признали  себя  готовыми.  А  наш  -
вынужденный,  мы  с  двадцать  второго  июня  начинать  свой   отсчет   не
собирались. Надеялись, что начнется  в  сорок  втором  или  даже  в  сорок
третьем...
   - То-то и плохо.
   - Ну, это уже другая материя. Мое дело - считать. И то,  что  у  немцев
война была худо сосчитана, чем дальше, тем очевидней.
   - Вообще-то они счетоводы неплохие, - сказал Серпилин. - Только, может,
те из них, которые поближе к  истине  считали,  в  свое  время  слова  для
доклада не получили? - Он посмотрел на Шмакова и подлил в рюмки коньяку. -
Выпьем, Сергей Николаевич.
   Ему вдруг надоел весь их умный разговор про немецкую бухгалтерию войны,
потому что был на земле еще и другой счет - своим могилам на своей  земле.
Пока все еще на своей. Только на юге несколько румынских уездов заняли,  а
все остальное пока на своей. А надо к этой осени шагнуть так, чтобы уже не
на своей.
   Шмаков вспомнил, как Серпилин в первом их откровенном разговоре там,  в
Могилеве, сказал ему: "Эх, Сергей Николаевич,  брат  мой  во  Христе  и  в
полковой упряжке..." - вспомнил и рассмеялся:
   - Подумал  тогда,  что  ты  из  семинаристов.  А  ты,  оказывается,  из
фельдшеров!
   Его снова потянуло на воспоминания, но Серпилин не поддержал и  перевел
разговор на другое. Боялся, что  Шмаков  вдруг  заговорит  о  Баранове.  А
касаться этой темы сейчас не хотелось.
   Он проводил Шмакова уже после отбоя  и  немного  опоздал  к  Барановой.
Сказал ей, что задержал сослуживец.
   Она не упрекнула, только подняла  на  него  глаза,  словно  ожидая,  не
объяснит ли еще чего-то. Но он не стал объяснять, а под утро у  них  вышла
из-за этого первая размолвка; оказывается, у нее были такие  требования  к
нему, к которым он не привык.
   - Почему не сказал мне, что у тебя сидел  Шмаков?  -  спросила  она.  -
Во-первых, глупо: мы все равно тут все знаем. Но пусть бы даже я не знала.
Еще хуже. Это же не просто так для тебя - Шмаков. Вы же, наверно, говорили
с ним и вспоминали о чем-то важном для тебя. А это и для меня важно.
   - О тебе не говорили и не вспоминали.
   Она огорченно вздохнула:
   - Да разве меня только это интересует? А я и не думала, что  ты  можешь
заговорить с ним обо мне. Наоборот,  зная,  что  он  сидит  у  тебя,  была
уверена, что такой человек, как ты, не захочет говорить с ним обо мне.
   - И правильно. Как раз не хотел говорить с ним  о  тебе,  даже  нарочно
повернул разговор так, чтоб не возникло.
   - Вот видишь! И все-таки не понимаешь, как для меня все это важно?
   - Что?
   - Все. И почему не захотел говорить с ним обо мне, и о  чем  говорил  с
ним, и что вспоминал, и почему пришел ко мне после  этого  такой  чужой  и
грустный, словно перед этим долго стоял и смотрел в открытую могилу. И  не
сразу стряхнул с себя это, хотя и старался, я видела... Как я могу чего-то
не знать о тебе? Я про теплые носки, про то, что ел и пил,  спрашивать  не
умею - может, и плохо, но не умею! А что ты думал, почему пришел ко мне не
такой, а другой... Как я могу этого не знать? Сам подумай! Мы должны знать
друг о друге или все, или ничего. А если ничего, тогда и вообще ничего  не
надо. Мне, во всяком случае.
   Он отшутился, сказал:
   - Виноват, исправлюсь.
   И был рад, что она улыбнулась и больше не говорила об этом.
   Да, есть привычки,  через  которые  не  сразу  перешагнешь.  Он  и  так
удивлялся себе, сколько было в жизни такого, о чем,  казалось,  никогда  и
никому не скажешь! А за эти несколько дней взял и сказал. Наверное,  никто
о себе заранее не знает, что сможет, а чего так  и  не  сможет  рассказать
женщине.
   И он не знал.
   Но теперь, из этого утреннего разговора, выходило, что ей  нужно  знать
про тебя столько же, сколько знаешь сам. К такой степени  близости  он  не
привык и недоумевал: как же это у них будет?
   Обычно он старался уклоняться в мыслях от сравнения того, что  есть,  с
тем, что было, с той жизнью, которую он прожил с Валентиной Егоровной.  Но
сейчас подумал об этом. Та, ушедшая в  прошлое,  жизнь  была  правдивой  с
обеих сторон. Иной и  не  могла  быть  с  такой  женщиной,  как  Валентина
Егоровна. Но та правдивость была другой, чем эта, которой сейчас требовали
от него. Раньше он давал правдивый отчет в своих поступках и решениях,  но
думать над своими  решениями  привык  один.  Как  говорится,  "знакомил  с
выводами". А как и почему пришел к ним - оставлял при себе. И если были не
согласны друг с другом, чаще всего молчали.
   Но теперь от него ждали отчета  уже  не  в  поступках,  а  в  мыслях  и
чувствах. А за этим, если поглядеть в корень, стояло желание вместе думать
и вместе решать. Но как это так - вместе  решать?  Вот  уж  к  чему  жизнь
действительно не приучила!
   И, стремясь отстоять в себе то привычное,  что  хотела  поколебать  эта
женщина, вспомнил: вот решил же сам, без нее, что нельзя ехать  вместе  на
фронт! А потом подумал, нет, неправда, что без нее! И когда решал и  когда
говорил ей, все время чувствовал,  как  она,  борясь  с  собою,  Дает  ему
возможность принять это решение.
   Нельзя себе представить, что она потом  упрекнет  его:  "Зачем  ты  так
решил тогда?" Если и скажет, то: "Напрасно мы с тобой так решили".  Других
слов от такой, как она, не дождешься.
   Он подумал о ее двух сыновьях и о том, как она напишет им  о  нем.  Что
могут почувствовать,  получив  ее  письма,  эти  неизвестные  ему  старший
лейтенант и курсант артиллерийского училища? Каким будет  после  этого  их
отношение к матери? Он знал, что в армии такие вещи переживаются  тяжелее,
чем где бы то ни было, и чувствовал себя виноватым перед ее сыновьями.
   Вроде бы все правильно: они там, где им положено быть, и делают то, что
им положено делать. Их отец - хорош или плох он был - три года как  погиб.
И мать прошла через фронт и снова туда поедет. А если она в свои сорок лет
еще продолжает хотеть  для  себя  женского  счастья,  оно  ни  у  кого  не
украденное. Все так. Но непонятное чувство вины  перед  ее  сыновьями  все
равно остается, и мысль о них неотделима от мысли о  женщине,  которую  он
любит и которая любит его.
   Старший воюет уже третий год, а в училищах ускоренный  выпуск  -  войны
еще хватит и на младшего. Они могут не вернуться с нее, и один  из  них  и
оба, и тогда это настолько переменит жизнь их матери, что  от  этой  жизни
вообще ничего не останется.
   Не потому ли она не  согласна  сейчас  выходить  замуж?  Хочет  сначала
встретить с войны сыновей, а потом уже решать свою судьбу. Но тогда почему
не сказала об этом? Или это такая  вещь,  которую  даже  она  не  в  силах
сказать?
   А почему все же дала согласие идти  замуж,  если  бы  ехали  вместе  на
фронт? Потому что хочет быть рядом. Боится не только за сыновей.
   Простая догадка, что она боится и за его жизнь, сейчас  впервые  пришла
ему в голову. Они ни разу не говорили с ней об этом и, как  ему  казалось,
не думали. Во всяком случае, он не думал. На войне все и со  всяким  может
случиться, но сейчас не сорок первый и не сорок второй год, и  командующих
армиями, можно считать, не убивают.
   "Не за меня, а за них надо беспокоиться".
   - Товарищ командующий, разрешите?
   Дверь была открыта, и в ней стоял Евстигнеев.
   Серпилин удивленно посмотрел на него, потом на часы - ровно восемь.
   - Тебе что, приказания не передали? Зачем явился?
   - Папашу вашего привез.
   - Где он?
   - Там, в "виллисе" сидит. Пригласить?
   - Сам встречу. Когда и на чем приехал?
   - На поезде из Рязани вчера в двадцать три часа, прямо к Анне  Петровне
на квартиру. Не решились вас беспокоить, да и уставши он был.
   - Где ж вы его там устроили?
   - В комнате на кровать положили.
   "Да,  испортил  он  вам  последнюю  ночь  перед  разлукой",  -  подумал
Серпилин, надевая фуражку.
   "Виллис" стоял тут же возле корпуса за утлом.
   Отец еще не вылезал  из  него,  сидел  на  переднем  сиденье,  рядом  с
водителем, и, повернувшись к нему, о чем-то расспрашивал.
   Когда Серпилин подошел, до него долетел обрывок вопроса:
   - Ну, а если, скажем, жены у кого нет, кому аттестат?
   - Здравствуй, - сказал Серпилин, вплотную подойдя  к  "виллису"  с  той
стороны, где сидел отец.
   Отец, еще не поворачиваясь, словно не расслышав, приложил руку к уху. И
только потом повернулся и стал слезать с "виллиса" навстречу сыну.
   Серпилин поддержал отца под  локоть,  помогая  ему  слезть,  и,  скинув
фуражку, трижды расцеловался с  ним,  почувствовав  запах  махорки  с  той
особой силой, с какой это испытывает человек, недавно бросивший курить.
   Отец по-старчески прослезился, чего раньше за ним не водилось, и первые
слова - "вот и свиделись" -  сказал  незнакомым,  дрогнувшим  голосом.  Но
сразу же добавил окрепшим, знакомым:
   - Генералом стал, Федька!  И  читал  и  слыхал,  а  глазам  не  верю  -
попривыкнуть все же надо.
   "Федька", - сказал нарочно, не потому, что так звал про себя, а потому,
что захотел так назвать  сына  при  всем  его  генеральском  штате  -  при
водителе и адъютанте; для них генерал, а для меня все равно Федька.
   Серпилин отдаленной, смутной памятью вспомнил мать  и  ее  безропотную,
покор