их  вся  техника  и  в
тридцатиградусный мороз как часы работает, все равно до Москвы не  дойдут.
А если у тебя душа откажет, вот  тогда  они  при  всех  обстоятельствах  в
Москве будут, с техникой, без техники, в мороз, без мороза  -  все  равно!
Что скажешь на это, химик?
   Михнецов был, как видно, неглупый парень, он  сразу  понял,  куда  гнет
политрук. Однако ему уж очень, от всей души,  хотелось,  чтобы  на  головы
наступавших на Москву немцев свалились все тридцать три  несчастья,  и  он
стал горячо приводить разные новые соображения о нашем морозе  и  немецкой
технике.
   - Ну,  положим,  так,  -  чувствуя,  что  уже  сбил  встревоживший  его
благодушный тон, миролюбиво сказал Малинин, - чтоб им  повылазило!  Но  ты
понял, что не в них главное дело, а в тебе? Не в том,  как  у  них  смазка
будет мерзнуть, а в том, как ты стоять будешь? - упорно в одну  точку  бил
Малинин.
   -  Да,  это  понятно,  товарищ  политрук,  конечно,  -  ответило  сразу
несколько человек.
   - Слушай-ка, Сирота, - после паузы сказал Малинин, - сегодня что у нас,
четверг?
   - Четверг.
   - Имей в виду, в субботу заседание партбюро полка  будет.  Там  и  твой
вопрос стоит, будут принимать тебя в партию.
   - Вопросов боюсь, - сказал Сирота. - У меня всегда так: пока не  задают
вопросов - все знаю, как зададут - все забыл. Как назло!
   - Он тут сегодня с утра  и  Устав  и  "Краткий  курс"  уже  подчитывал,
готовится, - по-отечески сказал пожилой боец. Это был тот самый  Трофимов,
над  которым  перед  приходом  в   казармы   коммунистического   батальона
подшучивали товарищи, что он собрался  как  на  рыбную  ловлю.  Сейчас,  в
ушанке,  в  ватнике,  в  надетой  поверх  ватника  шинели,  он  имел   вид
заправского солдата, и только седая щеточка усов выдавала его возраст.  Он
попал в роту в одном пополнении с Синцовым и  после  всех  потерь  остался
единственным коммунистом во взводе.
   "Если не считать Синцова", - вспомнил Малинин и  тут  же  подумал,  что
нет, считать Синцова нельзя: с партбилетом,  утраченным  при  недоказуемых
обстоятельствах, в партии могут не восстановить даже и при наличии  боевых
заслуг.
   - А ты, Трофимов, - сказал Малинин, - помоги Сироте подготовиться. Хотя
он и командир взвода, а ты боец, но,  как  старый  коммунист,  ты  в  этом
вопросе для него старший.
   - Да он помогает, - отозвался Сирота, - и "Краткий курс" - его, у  меня
только Устав был.
   - С собой из Москвы прихватил? - взглянул Малинин на Трофимова.
   Трофимов кивнул и сказал:
   - Все ребята меня пытают о Москве. Как Москва,  да  что,  да,  говорят,
паника там была... расскажи, как было. А я им отвечаю: если что и было, то
у меня уже из памяти вышло. Теперь у меня  в  памяти,  как  у  Лермонтова:
"Ребята, не Москва ль за нами? Умрем  же  под  Москвой!.."  Еще  при  царе
Горохе, на заре века, в приходской школе учил, а вот ведь не забыл!
   - Что же, - сказал Малинин, - если московскими новостями интересуетесь,
могу рассказать самые свежие. От жены письмо получил...
   Он рассказал и о своем сыне, удравшем на  фронт,  и  о  том,  что  жена
вернулась на работу в райжилотдел, и о разбронированном и отправленном  на
войну Кукушкине.
   Бойцы  слушали  сочувственно;  что   Кукушкина   разбронировали,   всем
понравилось: так ему и надо, черту!
   - Наводят, значит, в Москве  порядок,  -  усмехнулся  Трофимов.  -  Это
хорошо. А что твой сын удрал, хочешь  -  сердись,  хочешь  -  не  сердись,
Алексей Денисыч, а как он был хулиган, так, значит, и остался.  Я  за  две
улицы от тебя живу - и то его проделки знаю...
   - Ничего, - сказал слегка задетый этим Малинин, - я и сам  в  его  годы
хулиганом был хорошим...
   - А как, - вдруг спросил молчавший до этого молодой  бледный  боец,  он
сидел, подперев рукой щеку, - как все-таки вид Москвы  после  бомбежек?  Я
сам москвич, на Коровьем валу жил.
   - Цел твой Коровий вал, - сказал Малинин. - Да Трофимов вам небось  уже
десять раз рассказывал. Вы ему верьте,  он  мужик  серьезный,  непьющий  и
неврущий, хотя и рыболов.
   Все рассмеялись.
   - А все-таки, - не унимался москвич с Коровьего  вала,  -  неужели  так
мало в Москве разрушений, как в газетах пишут?.. Ведь каждую ночь идут над
головами, и гудят, и гудят...
   - Идут, да не доходят, - сказал Малинин.  -  Не  всякая  пуля  до  тебя
долетает! Так и с  Москвой.  Тебе  отсюда  кажется,  что  там  бомбежка  -
страшное дело, а я сюда, на фронт, шел -  поджилки  дрожали.  А  пришел  -
вроде ничего.
   - Ну, уж вы скажете, товарищ политрук, - поджилки дрожали! - вежливо не
поверил ему Сирота.
   Малинин насмешливо покосился на него.
   - А вот именно что так - дрожали! А ты что ж думал, я страха божьего не
имею? Еще как имею! - Малинин  пригнулся  при  свисте  низко  пролетевшего
снаряда и нашел в себе силы пошутить: - Видишь, снарядам кланяюсь...
   Двое  или  трое  улыбнулись,  лица  остальных  были  серьезны:   снаряд
разорвался слишком близко, чтобы шутить. Второй, такой  же  пристрелочный,
как этот, разорвался  впереди.  Все  разбежались  под  прикрытие  стен.  А
немецкая артиллерия начала, как бешеная, молотить - снаряд за снарядом  по
всему взгорку с кирпичным заводом. Запахло едким дымом.
   - Это они вчера, сволочи, пристрелялись, когда мы атаку ихнюю отбивали!
- кричал Сирота в ухо Малинину. - Вчера клал - спасу не  было!  А  сегодня
еще больше дает... Прямо с нас и начали.
   То ли немцы действительно пристрелялись вчера, то ли им повезло сегодня
- над этим некому и некогда было задумываться. Разбросав десяток  снарядов
вокруг, так близко, что их тяжелым дыханием несколько  раз  из  стороны  в
сторону качнуло землю, немцы положили снаряд прямо  внутрь  недостроенного
здания.
   Малинин перед этим, как и все, лежавший под стенкой, прикрываясь ею  от
осколков разрывавшихся снаружи снарядов, почувствовал  одновременно  удар,
грохот, тяжесть и духоту.  Его  завалило  кусками  обрушившейся  стенки  и
вывороченными снарядом мерзлыми комьями.
   Задыхаясь, напрягая все силы, Малинин выкарабкался из-под  навалившихся
на него кирпичей и земли. Ему удалось это потому, что  перед  разрывом  он
закрыл руками голову и руки оказались наверху.
   Высвободив руки и ощупав окровавленное лицо, он стал яростно разгребать
все, что мешало ему подняться, и наконец, оглушенный, но живой,  вылез  из
своей каменной могилы и, пошатываясь, встал на ноги.
   Кругом все было кончено. Тяжелый  снаряд  перевернул  каждый  сантиметр
пространства. На снегу,  перемешанном  с  вывороченной  землей  и  кусками
фундамента, темнела кровь, валялись обрывки обмундирования,  изуродованные
куски человеческого тела, чей-то сапог с ногой, оторванной выше колена.
   Малинин сделал несколько бесцельных шагов  и,  вздрогнув,  остановился.
Что-то хрустнуло у него под сапогом, - он посмотрел  вниз  и  увидел  очки
Трофимова в знакомой, обвязанной нитками оправе.
   Он вернулся в тот угол, где засыпало его самого, и понял,  что  остался
жив именно потому, что его засыпало. Кирпич обвалился  от  удара  снаряда,
попавшего снаружи под корень  стены,  а  тот  снаряд,  что  попал  внутрь,
разорвался  чуть  позже,  когда  Малинина   уже   прикрыло   от   осколков
обвалившимся кирпичом.
   - Эй, кто-нибудь, кто-нибудь! - закричал Малинин,  начиная  вспоминать,
кто же был с ним рядом в последнюю секунду.
   Был Сирота, был этот  химик  Михнецов,  где  же  они?  В  этой  стороне
развалин не было ни  их  мертвых  тел,  ни  даже  того,  что  остается  от
человеческого тела при прямом попадании.
   "Может быть, выбросило ударом", - подумал Малинин и  в  ту  же  секунду
услышал стон из-под заваливших угол здания кирпичей. Ломая ногти, он  стал
разгребать их и  наконец  вытащил  из-под  кирпичей  Сироту  живого,  даже
делавшего какие-то движения,  похожие  на  усилия  подняться,  с  красной,
кровяной кашей вместо всей нижней половины лица.  Он  стонал  не  ртом,  а
горлом, и даже, казалось, не горлом, а живой утробой, которая  прорывалась
наружу сквозь искалеченный рот.
   Малинин взял горсть снега и, густо кровавя  ее,  протер  страшное  лицо
Сироты. Потом вытащил из полевой сумки индивидуальный пакет  и,  приподняв
голову Сироты, стал бинтовать ему низ лица. Сначала, забыв, что тому  надо
дышать, он забинтовал все сплошь, так, что Сирота начал хрипеть.  Пришлось
перебинтовать снова. Замотав лицо  сержанта  в  уже  окровавленные  бинты,
Малинин подтащил его к стене так, чтобы голова была повыше,  чтобы  он  не
захлебнулся кровью, и лишь теперь увидел, что  там,  откуда  он  перетащил
Сироту, из-под кирпичей торчит нога.
   Еще когда он пришел сюда час назад, он заметил, что у химика  Михнецова
старые, но хорошие, двойным войлоком подшитые  валенки.  Михнецов  сказал,
что нашел их на днях в брошенной избе, и Малинин еще хотел  пошутить,  что
химик подготовился к зиме лучше всех  во  взводе.  Хотел  пошутить,  потом
забыл, а сейчас, увидев торчащий из-под кирпича подшитый  валенок,  понял,
что там лежит Михнецов.
   Не теряя времени, он стал поспешно откапывать Михнецова; начал  с  ног,
потом вслух обругал себя  и,  прикинув  на  глазок,  где  может  быть  под
кирпичами голова, перелез и стал откапывать  там.  Надо  было  начинать  с
головы, чтобы человек, если он жив, не задохся.
   Продолжая ругать себя за то, что не сразу сообразил такую простую вещь,
Малинин  остервенело  раскидывал   кирпичи.   Наконец   показались   плечи
Михнецова. Малинин притронулся рукой - под  ватником  плечо  было  теплое,
Михнецов  был  жив.  Малинин  стал  еще  торопливей,  но  уже   осторожней
освобождать шею и голову Михнецова и  вдруг  остановился,  держа  в  руках
только что поднятый с затылка Михнецова кусок кирпича. Тело Михнецова было
еще теплое, но он был мертв. Вся верхняя часть черепа у него была  снесена
вот этим самым куском.
   Малинин разогнулся, со злобой швырнул кирпич на землю и в ту же секунду
услышал близкий отрывистый  стук  пулемета.  В  сорока  шагах  от  него  в
фундаменте фабричной трубы люди были живы и вели огонь по немцам.  Малинин
испытал облегчение - ему казалось, что он остался один.
   Подойдя к Сироте, Малинин еще раз приподнял и подвинул его тяжелое тело
так, чтобы на случай новых разрывов оно было получше прикрыто от осколков.
Впрочем, артиллерийский огонь немцев уже ушел далеко вглубь. Сирота, когда
Малинин передвигал его, сделал  под  кровавой  повязкой  несколько  слабых
движений, словно хотел что-то выкрикнуть, потом разжал кулаки  обеих  рук,
как бы удивляясь своей беспомощности, и, снова  сжав  их,  притих.  Только
грудь его тяжело, с  хрипом  вздымалась  и  опускалась.  Малинин  еще  раз
взглянул на него, перелез через стенку и по прорытому к трубе  мелкому,  в
полроста, ходу сообщения пошел туда, откуда продолжал слышаться живой стук
пулемета.
   Когда начался обстрел. Синцов вместе со своим вторым  номером,  молодым
бойцом второго года службы Колей Баюковым, сидел за пулеметом у  одной  из
двух пробитых в трубе амбразур. Они без огня, условно наводили пулемет  по
уже пристрелянным раньше  ориентирам,  причем  тренировались  наперекрест:
Синцов - за второго номера, а Баюков - за первого.
   За амбразурой  начинался  крутой  скат,  часть  его  была  не  видна  и
оказывалась в мертвом пространстве; потом скат делался пологим и переходил
в снежную лощину. Она шла поперек наших позиций, а за ней начинался  новый
взгорок, на котором возле трех отдельных домиков сидели  остальные  взводы
их роты. В самой лощине окопов не было,  она  была  хорошо  пристреляна  с
обеих сторон и перекрывалась огнем двух пулеметов.  Вчера  немцы  пытались
пойти в атаку как раз по этой  лощине,  но  из-за  перекрестного  огня  не
прорвались и даже не смогли утащить своих убитых, хотя обычно делали это с
риском для жизни. Вчера говорили, что в лощине осталось до  трех  десятков
трупов, но отсюда, из амбразуры, было  видно  только  несколько  черневших
внизу, на снегу. Проводя  с  Баюковым  условную  пристрелку,  Синцов  брал
сейчас как ориентиры воткнутую в снег вешку и два крайних трупа, на  входе
и выходе из лощины.
   Баюков, с которым они  служили  вместе  уже  неделю,  чем-то  напоминал
Синцову того красноармейца, который тогда, в  Москве,  согласился  вызвать
ему в прокуратуре дежурного. У Баюкова было  такое  же  девичье,  гладкое,
розоватое лицо и черные брови. Когда он снимал ушанку, то было видно,  что
подросшие ежиком волосы у него совсем льняные.
   "Наверное, на гражданке с чубчиком ходил?" - еще в первый день  спросил
его Синцов; Баюков улыбнулся и сказал: "Ага!"  -  а  Синцов  подумал,  что
Баюков со своими черными бровями  и  русыми  волосами  был,  наверное,  на
редкость красивый парень. Сейчас он  острижен,  на  нем  слишком  большая,
чужая, второго срока ушанка, шинель горбится поверх ватника,  да  и  лежат
они оба тут уже три дня под открытым небом, сперва в распутицу,  потом  на
морозе, - тут уж не до красоты.
   Отношения у обоих сложились самые лучшие с первого же дня знакомства, а
вернее - с той минуты, как Синцов  сказал,  что  на  пулемете  оба  номера
должны уметь работать и за второго и за первого, и тут же подкрепил  слова
делом, в первый же час затишья занявшись  с  Баюковым  расчетами  углов  и
поправками на дальность...
   Баюков был колхозник из-под Рязани, из заокского лесного села  Солотча,
знаменитого своей солотчинской картошкой и рыбными ловлями на старом русле
Оки - Старице.
   Как бы там ни было, а люди воюют не все время. Баюков, который мог быть
и молчаливым и разговорчивым, в зависимости  от  того,  нравились  или  не
нравились ему люди, успел за неделю рассказать  Синцову,  что  не  окончил
семилетку по семейным обстоятельствам: отец помер, а  мать  заболела,  что
перед армией год был бригадиром в комсомольской  бригаде  на  картошке,  а
после армии хочет все-таки пойти учиться на агронома.
   - Вот только надо за семь классов сперва сдать. Я думал в армии  сдать,
- говорил Баюков, - а тут такое дело...
   "Таким делом" была война.
   Баюков был доверчивый и любознательный парень. В тетрадку,  хранившуюся
у него в вещевом мешке, были записаны  все  книги,  которые  он  прочел  в
жизни. Их было немало для его возраста - сто четыре,  -  и  в  большинстве
хорошие. По вечерам, если позволяла обстановка, он своим акающим рязанским
говором вслух пересказывал Синцову их содержание.
   В бою Баюков бывал всецело поглощен своими обязанностями.  В  этом  они
сошлись с Синцовым и поняли друг друга.
   У Синцова душа тоже была отдана бою, он не давал себе никаких  поблажек
и не строил никаких личных планов; вся его будущая жизнь  на  войне  -  до
победы ли, до смерти - представлялась ему теперь  солдатской.  И  то,  что
Баюков за эту неделю оказался хорошим напарником,  было  для  него  сейчас
важнее всего на Свете, и он не только дорожил из-за этого Баюковым,  но  и
готов был сделать для него больше, чем для многих  других  людей,  которых
знал годами.
   Когда начался обстрел, Синцов и Баюков  немножко  потянули  пулемет  из
амбразуры назад, на себя, чтобы случайным осколком не ударило  в  дуло,  и
сами  присели  пониже,  на  дно  трубы,  выложенное  крепким   огнеупорным
кирпичом. Что обстрел сильный и  точный,  они  поняли  сразу.  Все  кругом
гудело от близких разрывов, но, в общем-то, даже при таком обстреле здесь,
в трубе, они чувствовали себя почти в безопасности: много рядов  огнеупора
могло пробить только попадание тяжелого снаряда прямой наводкой с близкого
расстояния, да и то не касательно, а под прямым углом. Осколкам залететь в
трубу было трудно:  еще  позавчера  они  с  Баюковым  накрыли  ее  листами
котельного железа. Комвзвода Сирота говорил, что железо  это  приготовлено
для створок печных ворот. Железо было толстое, десятимиллиметровое, и  два
листа его покрывали трубу почти всю, с небольшой  щелью.  Через  фундамент
проходил дымоход, и теперь по нему лазали в трубу снизу.
   - Прямо тебе дот, - сказал вчера Сирота, именно так и  думали  о  своей
трубе Синцов и Баюков.
   Разом погубить их могло  только  одно  -  прямое  попадание  сверху  на
закрывавшие  трубу  листы;  тогда,  конечно,  деваться  некуда,  от  обоих
осталось бы мокрое место.  Но  с  такой  неудачей  они  даже  сейчас,  при
обстреле, считались не больше, чем с  любой  другой  возможностью  смерти,
которая так или иначе всегда присутствует на войне.
   Немецкий огонь все усиливался. Баюков стал выворачивать один за  другим
карманы и по крошке ссыпать в ладонь  застрявшую  в  швах  махорку.  Вчера
махорки тоже не было: он уже проделал однажды  эту  операцию,  но  сегодня
старался повторить ее. Все-таки огонь был такой сильный, что он нервничал.
   Синцов встал, подошел к амбразуре и посмотрел на открывавшуюся  за  ней
снежную лощину.
   В лощине, на пустом месте, тоже  рвались  снаряды,  но  реже,  зато  на
высотке с тремя домиками, над позициями соседних взводов,  стоял  сплошной
дым. Снаряды рвались там стеной, и один из трех домиков уже исчез,  словно
его никогда и не было.
   У Синцова защемило сердце не оттого, что он  испугался  продолжавшегося
обстрела,  а  оттого,  что  неотвратимо  подумал:  "Как  только  окончится
обстрел, начнется атака". Он сел у стены рядом с  Баюковым  и  стал  ждать
окончания обстрела. У него вдруг зачесалась голова, и он, на минуту скинув
ушанку, осторожно погладил рукой  шрам  повыше  виска.  Две  недели  назад
Золотареву показалось, что эта была смертельная рана,  а  сейчас  от  раны
остался только узкий рубец с гладкой  и  скользкой  на  ощупь  кожей  и  с
колючим ежиком еще не отросших волос по бокам.
   О чем думают в такие минуты люди - раз на раз не приходится.  Иногда  о
важном, иногда о не важном, иногда вперемежку и о том и о  другом,  иногда
думают естественно, так, как их влекут мысли, и иногда насильственно  -  о
том, что, как им кажется, может отвлечь от страха смерти.
   Синцов не насиловал себя. Он думал о том, что приходило  в  голову,  но
мысли сменяли и подталкивали друг друга,  словно  боясь,  что  он  уже  не
успеет подумать обо всем, о чем ему еще нужно подумать.
   Уже несколько раз за эти дни его толкало  под  руку  сесть  и  написать
письмо Маше о том, где он и что делает. Он хотел, чтобы она это знала,  но
чем сильнее хотел этого, тем ожесточенней спрашивал себя: а  куда  писать?
Где она? Да, у него был почтовый ящик школы, но Маша уже не там,  она  уже
давно по ту сторону фронта, и писать  ей  туда  отсюда  -  все  равно  что
пытаться проткнуть  бумажным  треугольником  солдатского  письма  каменную
стену этой трубы.
   Он вспомнил, как она в ту ночь в Москве, сидя на корточках, мыла в тазу
ему ноги, оттирала лепешки грязи и, мягко дотрагиваясь, промывала ссадины,
и в нем вспыхнула такая щемящая нежность к  ее  ласковым  рукам,  что  он,
испугавшись  силы  своих  воспоминаний,  тут  же  придушил  эту   вспышку,
вполголоса выругавшись.
   - Чего ты? - спросил  Баюков,  наконец  наковырявший  несколько  крошек
махорки и свернувший тонюсенькую цигарку.
   - Ничего, - махнул рукой Синцов.
   - А я думал, тещу вспомнил, - невпопад пошутил Баюков.
   Синцов с тупой, старой болью вспомнил Гродно и все, что было связано  с
этим словом в его израненной и одеревеневшей от  ран  памяти.  И,  сам  не
заметив этого, замотал головой, как лошадь, которую жалят слепни. Потом он
подумал о Малинине, которого видел издали, когда час назад тот  поднимался
по склону, и вспомнил  их  разговор  в  первый  день,  когда  Малинин  был
назначен политруком роты. Знакомясь с людьми,  Малинин  обходил  уцелевшие
избы теперь уже давно оставшейся в тылу у немцев деревни Клинцы, где тогда
заночевала рота. Поговорив с бойцами, Малинин поманил Синцова из  избы  и,
широко расставив ноги и сунув руки в карманы - это была его любимая  поза,
- угрюмо сказал:
   - Давай-ка пиши, объясни свое прошлое. В  кадровую  часть  попали,  тут
полный порядок должен быть.
   - Кому же еще пис