е кончится.
   - Разрешите вам доложить, Ольга Ивановна... - сказал он, глядя в  глаза
женщине.
   - Раз "доложить", тогда уж по званию, - улыбнувшись, перебила она.
   - Разрешите доложить,  товарищ  подполковник  медицинской  службы,  что
думал сейчас не столько о будущем, сколько о прошлом. А в будущем  надеюсь
на ваш здравый смысл. Вряд ли будете держать здесь лишнее время  нелишнего
для войны человека.
   - Спасибо, что хоть в здравом смысле  не  отказываете.  Не  от  каждого
больного это услышишь, - сказала женщина и, посмотрев на  большие  мужские
часы на запястье красивой руки, добавила: - И этот  здравый  смысл  сейчас
подсказывает, что вам пора идти отдыхать.
   - Слушаюсь.
   Серпилин чуть наклонил голову и, тоже посмотрев на ее красивую  руку  с
большими мужскими часами, сказал:
   - А вот ведь говорят, у хирургов руки какие-то особенные.
   - В одной долото, в другой  молоток?  -  спросила  она  без  улыбки.  -
Сколько хирургов, столько и рук. Только моем их чаще и дольше, чем  другие
люди. И горячей водой с мылом, и щеткой, и спиртом,  и  от  этого  они  не
всегда выглядят так, как хотелось бы. А впрочем, сейчас, кажется,  ничего,
- добавила она, поглядев на свои руки с  коротко  обрезанными  ногтями  на
длинных пальцах и улыбнувшись. - Потому  что  я  тут  не  столько  хирург,
сколько няня при вас, генералах. Даже надоедать стало.  Вот  расстанусь  с
этим подмосковным раем и попрошусь к вам  в  армейский  госпиталь  ведущим
хирургом. Что на это скажете?
   - Не знаю, насколько это серьезно.
   - Это верно. Я и сама еще не знаю, насколько это серьезно. Идемте.  Или
еще чего-то не досмотрели? - кивнула она на карту.
   - Сейчас, - сказал Серпилин. - Еще  пять  минут  -  и  пойду  отдыхать.
По-честному.
   - Попробую поверить. А вечером приходите ко  мне  чай  пить.  Приглашаю
заранее: до вечера не увижу.
   - Спасибо. Но не слишком ли я к вам зачащу?
   - Как хотите, - сказала она после маленькой паузы.
   - Мне-то очень хочется, - просто сказал он.
   - Ну и  не  подавляйте  своих  желаний.  Говорят,  это  вредно.  -  Она
рассмеялась и вышла из вестибюля, а он, зная, что она пойдет сейчас к себе
в лечебный корпус, подошел к окну и  увидел,  как  она  идет  по  дорожке,
наверное уже  не  думая  о  нем.  Идет  своим  быстрым,  деловым  шагом  и
покачивает из стороны в сторону красивой головой  в  белой  накрахмаленной
медицинской шапочке, словно на ходу разговаривает сама с собой,  о  чем-то
спрашивает себя или о чем-то спорит. И издали кажется совсем молодой,  еще
моложе, чем вблизи.
   Вчера мимоходом она сказала, что ей скоро сорок. Значит, когда он видел
ее в сорок первом году зимой,  ей  было  тридцать  семь...  Но  тогда  она
выглядела старше, чем сейчас.
   Он смотрел до тех пор, пока женщина не завернула за угол здания,  и  не
сразу заставил себя  перестать  думать  о  ней,  когда,  отойдя  от  окна,
вернулся к карте.



2

   После обеда Серпилин так и не заснул.
   Стал думать о Батюке, а потом нахлынули мысли о самом себе, и пролежал,
глядя в потолок, до конца "мертвого часа".
   Удивился тому, как обрадовался при встрече Батюк. Видимо, думал  о  нем
хуже,  чем  заслуживал.  А  почему  Батюку  и  не  встретиться   с   тобой
по-хорошему? Своих критических мыслей о нем по начальству ты не докладывал
- к этому не приучен, - а помогал ему всем, на что был  способен.  И  тем,
как исполнял при нем обязанности  начальника  штаба,  и  тем,  что,  когда
требовало дело, спорил с ним и склонял к решениям, которые считал верными,
и даже тем, что, случалось, поступал по-своему, в пределах возможного  для
начальника штаба.
   А что потом сменил его в должности командарма - тут уж ему не на  тебя,
а на Сталина обижаться надо.
   Но и на Сталина обижаться нечего. То, что  послал  Батюка  заместителем
командующего второстепенным фронтом, - радость, конечно, небольшая.  Но  и
за обиду считать нельзя. А потом, через  год,  снова  назначил  на  армию,
притом на гвардейскую и в хороший момент - перед началом дела.
   Вот  только  почему  вдруг  такое  назначение?   В   роли   заместителя
командующего фронтом о себе не напомнишь, будь хоть  семи  пядей  во  лбу.
Значит, все же Сталин держал Батюка в памяти. Война уже длинная, и счет на
людей скупой, без большого запаса. Тем более  только  за  последнее  время
заново  сформировано  одних  танковых  армий   -   шесть.   Да   несколько
общевойсковых. И на каждую нужен командарм. Если  порыться  в  собственной
памяти, можно вспомнить,  как  сам  колебался:  выдвигать  ли  даже  очень
хорошего командира полка сразу в командиры дивизии? На полку был хорош,  а
каким покажет себя в другой роли, при других масштабах?
   А решать, кого на армию,  во  много  раз  тяжелей.  Иной  раз  рискнут,
выдвинут нового, молодого, а  в  другой  раз,  наоборот,  понадеются,  что
старый конь борозды не испортит. У Батюка за спиной все же почти два  года
командования армией. Разный,  конечно,  опыт.  Но  человек  он  волевой  и
по-своему трудолюбивый. В штабе лишнего часа не просидит,  каждый  день  с
утра в войсках, а это у нас ценят. И личную храбрость, которой  Батюку  не
занимать стать, тоже ценят и даже порой придают  ей  чрезмерное  значение;
так уж повелось у нас на Руси. Вот и назначили. Пришел  в  хорошую  армию,
сложившуюся, устоявшуюся, с хорошим штабом, с боевыми традициями. Пришел и
стал воевать дальше, судя по его словам, не ломая порядков,  не  перемещая
людей. Да это сейчас и не так просто сделать: не дадут!  И  дело  пошло  в
соответствии с уже продуманным планом операции, обеспеченной  достаточными
силами  и  средствами.  Судя  по  результатам,  не  ошиблись:  армия   под
командованием Батюка там, в Крыму, хорошо себя показала. А  могла  ли  еще
лучше показать себя при другом командующем,  как  проверишь?  В  том-то  и
трудность оценок на войне, в  том-то  и  недоказуемость  их  окончательной
справедливости или несправедливости!
   Все мы набрались опыта, все или почти все стали лучше воевать, и  Батюк
тоже, наверно, не исключение. Но насколько лучше? Вот в чем вопрос. И  для
него, и для тебя, и для всякого другого.
   Если без поблажек посмотреть на свои собственные дела за те  пятнадцать
месяцев, что прокомандовал армией, выходило, что воевал по-разному.
   Принимал  армию   в   благоприятной   обстановке,   позади   был   опыт
сталинградских боев и то настроение  после  большой  победы,  когда  людям
кажется, что они и дальше горы своротят.
   Но после такого начала, обещавшего, казалось,  одно  хорошее,  пришлось
первую же свою операцию проводить в самых тяжелых условиях.  Армию  спешно
перебросили под  Харьков,  который  снова  заняли  немцы.  Снова  пришлось
переживать то,  от  чего  уже  отвык.  Сперва  затыкать  дыру  в  тридцать
километров,  а  потом  отходить  с  боями,   задерживая   немцев   на   не
оборудованных для обороны рубежах. И все это сразу, с  колес,  едва  успев
выгрузить армию из эшелонов в мартовскую распутицу, в снег и воду...
   Обстановка была незапланированная, не хватало то  одного,  то  другого,
тылы  выгрузились  с  опозданием  и  сразу  стали   отходить,   не   успев
развернуться.
   Не  справившегося  с  критическим   положением   командующего   фронтом
заменили, назначили нового. На фронт приехал представитель  Ставки;  после
сталинградского разгрома немцы в марте под Харьковом показали, на что  они
еще  способны.  И  надо  было  хоть  умереть,  но  остановить   их.   Пока
останавливали, представитель Ставки трижды был у  тебя.  В  последний  раз
разговор с ним обернулся так, что подумал: снимет с армии.  И  хотя  делал
все, что мог и умел, но, если б сняли,  жаловаться  было  бы  не  на  что,
потому что  отступал,  не  мог  выполнить  приказа  -  остановить  немцев.
Пришлось выслушать в последний раз и такое, что лучше бы не слышать: что и
армия твоя не сталинградская, и  сам  ты  не  командующий,  а...  Смолчал.
Потому что нечего было ответить.
   А потом все-таки зацепился в одном месте, во втором, в третьем... Опять
не удержался, опять отошел еще на несколько километров и  снова  зацепился
одной дивизией, потом другой... Зацепился и выстоял.  Остановил  немцев  в
такой обстановке, в которой, наверно, в  сорок  втором  не  остановил  бы.
Остановил потому, что все-таки после Сталинграда и ты и твои люди были уже
не те, что до него.
   А  после  новой  переброски  началось  третье  лето  войны  -   долгая,
томительная пауза на Курской дуге. Такая томительная, что казалось,  нервы
не выдержат.
   Нет худа без добра. То, что немцы там, под Харьковом, снова  напомнили,
на что они способны, заставляло готовиться к будущему со  старанием,  даже
выходившим за пределы приказов. Что немцы летом ударят всей  своей  силой,
какую только соберут, чувствовали все  -  сверху  донизу.  Такой  глубокой
обороны еще никогда не строили. Учили войска, не зная  отдыха,  как  будто
каждый день учения решал вопрос о жизни и смерти. Да так оно, по  сути,  и
было.
   Еще до начала немецкого наступления придали армии два полка  самоходок,
бригаду "катюш" и девять полков артиллерии.  Приходилось  учиться  уже  не
тому, как латать дыры - это превзошел раньше, - а тому, как управлять всей
этой музыкой.
   Конечная проверка всегда одна - бой. И, несмотря на всю подготовку,  на
уверенность, что устоим, за первые три дня под немецкими  ударами  все  же
отступили - где на три, где на пять, а  где  и  на  восемь  километров.  И
только ночью на четвертые сутки смогли наконец донести,  что  немцы  перед
фронтом армии остановлены повсюду.
   На пятый день бои  возобновились  с  прежним  ожесточением.  Стороннему
глазу могло показаться, что происходит все то же самое.  Но  это  было  не
так. Немцы продолжали действовать по приказу, уже  начиная  сознавать  его
невыполнимость.
   А утром шестого дня Серпилин почувствовал, что теперь никакая  сила  не
сдвинет его армию с места.
   Он ждал и хотел, чтобы немцы снова пошли на него и  истратили  себя  до
конца в бесплодных атаках.
   И когда минул тот утренний час, когда немцы обычно начинали, а  они  не
начали, и прошел еще час, и еще, а они все  не  начинали,  он  испытал  не
облегчение, как это бывало раньше, в другие времена, а досаду, которая,  в
сущности, была чувством превосходства над врагом.
   А потом перешли в наступление мы. И севернее - под Орлом, и  на  юге  -
под Белгородом, и там, где  стояла  в  обороне  армия  Серпилина.  На  том
направлении, где она шла, не было больших городов из тех, что на памяти  у
каждого,  и   она   всего   три   раза   попала   в   приказы   Верховного
Главнокомандующего за взятие населенных пунктов, о которых, наверное,  те,
кто слушал радио, только из этих приказов и узнали.
   Зато вместо  больших  городов  на  долю  армии  выпало  особенно  много
переправ через малые и средние реки, через торфяные болота и  заболоченные
поймы. Почти всегда, когда наступают на широком фронте, какая-нибудь армия
прет через такую вот  глухомань,  то  отставая,  то  обгоняя  своих  более
удачливых соседей и обеспечивая им своими действиями лавры в приказах.
   На войне складывается по-всякому. И надо  иметь  достаточно  характера,
чтобы сознавать  необходимость  того  не  всем  заметного  труда,  который
вынесла на своих плечах твоя армия, и не кипеть  против  соседей.  А  если
шире своих разграничительных линий видеть не способен, если  к  тому,  что
там справа и слева у соседей, равнодушен - хоть трава не расти! -  значит,
ты еще не командарм, а куркуль с  высшим  военным  образованием.  Конечно,
иной раз хочется в общем хоре такое соло рвануть, чтобы все  услышали!  Но
сольного пения на войне сейчас мало и дирижеры строгие. И это хорошо.  Это
значит, что она вошла в свои рамки.
   Человеку,  далекому  от  войны,  наверное,  показалось  бы  диким  само
понятие: вошла или не вошла война в свои рамки. Как будто  у  войны  могут
быть какие-то рамки. Но Серпилин думал именно так.
   Мысли о предстоящем летнем  наступлении  заставили  его  вспомнить  про
врачебную комиссию, назначенную через десять дней. Он вспомнил и  потрогал
ключицу: "Врачи говорят, что срослась хорошо, лучше не бывает.  И  правда,
почти не болит. Но рука все еще как чужая".
   Он встал с койки и сделал несколько осторожных движений  двумя  руками,
те самые, которые делал на лечебной гимнастике. Потом несколько раз сжал и
разжал левый кулак. Рука все-таки немела, и в пальцах покалывало.
   А вообще он чувствовал себя намного лучше, чем когда его привезли сюда.
И головные боли прошли, и уже не просыпался, как в первое время,  по  пять
раз за ночь от слишком похожих на жизнь утомительных снов.
   На фронте думал, как говорится, о душе, а про тело думать было некогда.
Оно ездило на "виллисах", ходило по окопам, сидело над  картами,  говорило
по телефону, два раза  в  сутки  наспех  ело,  максимум  возможного  спало
мертвым сном ночью и еще час или два  дремало  на  ходу,  качаясь  взад  и
вперед на "виллисе". Исполняло все, что от него требовалось, не  напоминая
о себе. Но зато  здесь,  в  Архангельском,  врачи  сразу  чего  только  не
наговорили. Еще недавно, до аварии, считал, что кругом  здоров,  а  по  их
словам оказалось,  кругом  болен.  Спорить  не  стал,  выполнял  все,  что
приказывали: уколы - уколы, ванны - ванны,  гимнастика,  электролечение  -
все, что требовалось. Раз кругом больной, лечите на полную баранку!
   Относясь к лечению как к службе, он легче переносил разлуку  с  армией.
Даже некоторые свидания, для которых надо было ездить в  Москву,  отменил,
чтоб не мешали лечению. С самого начала сделал только одно исключение  для
жены сына, по выходным вместе с внучкой приезжавшей к нему в Архангельское
после "мертвого часа".
   Он посмотрел на часы и вышел из комнаты в парк.  Адъютант  задерживался
на пятнадцать минут.
   "Что у них там случилось? Может, внучка заболела?" - подумал он и почти
сразу же увидел своего адъютанта Евстигнеева, шедшего по аллее к корпусу.
   Видимо о чем-то задумавшись, Евстигнеев увидел Серпилина неожиданно для
себя, и, когда увидел, на лице его был испуг.
   - Что у них там случилось? - спросил Серпилин.
   - Анна Петровна не приедет... - На лице адъютанта  все  еще  оставалось
выражение испуга.
   - Как так не приедет? Почему?
   - Вот вам записка.
   Адъютант подошел и протянул Серпилину зажатую в кулаке записку.
   На половинке тетрадочного листа в клетку было написано:
   "Здравствуйте, папа! Простите, что я не  приехала.  Я  не  могу  к  вам
приехать. Стыдно глядеть в глаза. Анатолий вам все объяснит. Аня".
   - Объясняй, коли тебе поручено. - Серпилин  медленно  поднял  глаза  от
записки на продолжавшего стоять перед ним адъютанта.
   Адъютант стоял и молчал. На его круглом,  добром  юношеском  лице  были
написаны мучение и страх перед тем, что ему предстояло сказать.
   - Ну чего молчишь? - нетерпеливо повысил голос  Серпилин,  всегда,  всю
жизнь спешивший поскорей узнать плохое, раз уж его  все  равно  предстояло
узнать. - Какая там у них беда?
   И услышал в ответ совершенно неожиданное и от несоответствия с  тем,  о
чем думал, показавшееся нелепым:
   - Мы сошлись с Анной Петровной. Я ее уговаривал, но  она  сказала,  что
теперь не смеет вас видеть.
   - Что ты ее уговаривал? - все тем же  резким  тоном,  с  какого  начал,
спросил Серпилин и, уже спросив, понял, что Евстигнеев уговаривал ее ехать
объясняться вместе, а она не захотела, отправила одного.
   Адъютант продолжал стоять руки по швам; разговаривать  с  ним  об  этом
дальше вот так, в положении "смирно", было неудобно.
   - Пойдем на  скамейку  сядем,  -  сказал  Серпилин.  И  когда  сели  на
скамейку, добавил: - Фуражку сыми.
   Адъютант снял фуражку, вытащил платок и вытер вспотевший  под  фуражкой
лоб.
   - Теперь объясняй. Раз тебе ведено. Что значит сошлись, когда сошлись?
   "Что значит сошлись", - был, конечно, глупый вопрос. Что это еще  может
значить? Сошлись - стало  быть,  сошлись.  А  если  хотел  этим  спросить,
насколько все это серьезно, тоже зря. И так видно по лицу адъютанта.
   - Вчера сошлись, - послушно  ответил  тот,  вздохнул  и  снова  надолго
замолчал.
   - Что ты вообще молчаливый, знаю,  -  сказал  Серпилин.  -  Но  все  же
придется объяснить, как-никак не ожидал от тебя такого  доклада.  Войди  в
мое положение.
   Серпилин усмехнулся от сознания глупости своего положения, но адъютанту
эта усмешка показалась признаком гнева, и он растерялся еще больше.
   Что объяснять? Как они оба изо всех сил держались все  эти  две  недели
после того, как пошли вместе в кино и поздно вечером, возвращаясь вдвоем и
прощаясь  у  ее  двери,  оба  почувствовали,  что  это  все  равно  будет?
Объяснять, что он не виноват, потому что она вчера  сама,  первая,  обняла
его за шею и замерла и заплакала от своего бессилия что-нибудь изменить, а
потом опять сама, первая стала целовать его? Объяснять, что он не виноват,
если он все равно виноват,  потому  что  допустил  до  этого,  а  допустил
потому, что сам хотел этого? И он после  долгого  молчания  сказал  только
одно то, что чувствовал в эту минуту:
   - Виноват, - и привычно добавил: - товарищ командующий.
   - Какой я тебе теперь командующий, - сказал Серпилин, - раз ты ко мне в
родственники записался? - Сказал так, потому что, зная жену  сына,  ничего
другого не подумал.
   "Полюбила мальчишку. Если б не полюбила - так просто не стала б с ним -
удержалась бы".
   - Мы распишемся, - поспешно сказал адъютант. - Я сегодня хотел, но  она
не согласилась.
   - Почему не согласилась? Что ей, мое разрешение на это требуется?
   Серпилин встал, и адъютант вскочил вслед за ним, испугавшись,  что  это
конец разговора. Как ни боялся он этого разговора, когда ехал сюда, но то,
что весь разговор на этом и кончится, испугало еще больше.
   - Сиди, - сказал  Серпилин  и,  толкнув  его  на  скамейку  занывшей  в
предплечье рукой, стал ходить взад и вперед.
   Серпилин ходил мимо скамейки, а адъютант водил за ним направо и  налево
глазами и вспоминал лицо Ани в это утро  после  того,  как  она  торопливо
заставила его встать и одеться ни свет ни заря, еще задолго до  того,  как
проснулась девочка. Вспомнил ее слова о том, что она теперь несчастная,  и
ее  глаза,  говорившие,  что,  несмотря  на  эти  слова,  она  все   равно
счастливая. Вспоминал, как она сунула ему в руки эту записку  и  вытолкала
за дверь. И он опоздал к Серпилину потому, что, уже  давно  приехав  сюда,
все ходил по парку и не решался явиться с такой запиской. Опоздал  впервые
за время своей службы.
   А Серпилин шагал взад и вперед и думал не про него, а  про  жену  сына.
"Значит, не смеет приехать! Прислала вместо себя  этого..."  -  он  искоса
глянул на адъютанта. То, что она так  сделала,  было  не  похоже  на  нее.
Объяснение одно: наверно, написала, как чувствовала - не смеет явиться ему
на глаза, не может себя заставить.
   "Ну, а как же дальше-то? Так  и  будем,  что  ли,  с  ней  через  этого
объясняться?" - подумал он без всякой  злобы  на  "этого",  просто  как  о
нелепости, без которой следовало бы обойтись.
   В сущности, он видел жену сына всего пять раз в жизни: два раза в  один
и тот же день, в феврале прошлого года, когда  ждал  у  себя  на  квартире
вызова к Сталину и когда потом вернулся от него,  и  три  раза  теперь,  в
Архангельском, когда она приезжала к нему с внучкой. Между  тем  и  другим
были только ее письма на фронт.
   Вышло так, что она даже никогда не звала его  по  имени  и  отчеству  -
Федор Федорович. Тогда, в первый день их знакомства,  говорила  ему  "вы",
"сядьте", "покушайте", "прилягте", "отдохните". А потом в первом же письме
на фронт написала: "Здравствуйте, папа". Наверное, в таких  понятиях  была
воспитана. Считала, что как же иначе, раз он отец ее покойного мужа.
   Письма от нее были частые, но короткие - тетрадочная страничка и  внизу
строчка печатными буквами за внучку