ельность,
паника!
   В словах Шмакова был вызов, но пограничник не пожелал  принять  его  на
свой счет и хладнокровно сказал, что все это так, но на  сегодняшний  день
приходится считаться с обстановкой, а обстановка исключительно  сложная  и
нельзя закрывать на это глаза.
   - А я не закрывал и не закрываю!
   - Тогда у  меня  все,  -  сказал  пограничник.  -  Я  поеду  в  колонне
замыкающим. В моей "эмке" есть два свободных места. Могу предложить вам, -
вдруг  добавил  он,  как  бы  подчеркивая  этим  неожиданным  для  Шмакова
предложением, что он, майор Данилов, делает здесь свое дело, считает  себя
правым и не придает ни малейшего значения всей этой словесной перепалке со
вспыльчивым батальонным комиссаром.
   Прорубленная через  сосновый  лес  просека  уходила  далеко,  к  самому
горизонту.  Проглянувшее  сквозь  тучи  осеннее  солнце  неяркими  пятнами
ложилось на сырую после вчерашнего дождя хвою.  Там,  где  местами  из-под
хвои проступал песок, он после дождя был весь  в  мелких  рябинках.  Когда
подувал ветерок, с сосен сыпались застрявшие на ветках остатки  вчерашнего
дождя, и стоявшие в строю бойцы пересмеивались, ежились, лезли пальцами за
вороты гимнастерок...
   Людей только что построили, начальство еще не появилось, и  они  стояли
по команде "вольно".
   За ночь и утро  в  медсанбат  отправили  еще  человек  тридцать,  вчера
сгоряча  оставшихся  в  строю.  Вдоль  просеки   было   построено   двести
восемьдесят два человека - ровно половина того списочного состава, который
был вчера вечером перед боем.
   Все построенные  были  при  оружии.  Человек  у  пятидесяти  были  наши
винтовки, остальные за два с  половиной  месяца  боев  постепенно  обросли
немецким оружием - винтовками и автоматами. У некоторых за поясом  торчали
немецкие гранаты с длинными ручками.
   На левом фланге стояло шесть вынесенных из окружения ручных пулеметов -
два наших и четыре немецких, а еще дальше, на самом фланге, стоял  большой
немецкий полковой миномет и рядом с ним лежали две неистраченные  мины.  У
миномета стоял его расчет - трое из  тех  артиллеристов,  что  шли  из-под
Бреста и присоединились к Серпилину еще в первый день окружения.  Как  они
вынесли вчера из этого ночного кромешного ада, где под конец  вообще  было
трудно что-нибудь понять, здоровенную трубу, плиту и даже мины, оставалось
их тайной, но сейчас они были  горды  этим  и  стояли,  не  скрывая  своих
чувств.
   На правом фланге, на полголовы возвышаясь над всеми, стоял все такой же
могучий, каким он когда-то  явился  на  глаза  бывшему  командиру  дивизии
полковнику Зайчикову, старшина  Ковальчук.  Два  раза  легко  и  один  раз
чувствительно раненный за время окружения, он стоял с перевязанной  чистым
бинтом головою, широко, по-богатырски, расправив плечи и держа развернутое
и приставленное древком к ноге знамя дивизии. Что бы там ни было, а он  от
начала и до конца нес его собственноручно и вынес!
   Когда  полчаса  назад,  получив   приказание   на   построение,   стали
разыскивать Ковальчука, его нашли на  опушке  леса:  он  сидел  на  пне  и
складным ножом дотесывал  новое  древко.  Теперь  он  стоял  со  знаменем,
прикрепленным к свежевыструганному древку, и все могли прочитать  на  этом
порыжелом, пропотевшем, истершемся полотнище те же самые слова, что два  с
лишним  месяца   назад   прочел   на   нем   покойный   Зайчиков:   "176-я
Краснознаменная... Рабоче-Крестьянской Красной..."
   Как  и  все  остальные,  с  нетерпением  ожидая  начала,  Синцов  стоял
неподалеку от знамени и разговаривал с человеком, которого он меньше всего
ждал встретить здесь.
   Климович заранее, еще до звонка командующему, на всякий  случай  вызвал
для участия в церемонии командира своего разведбата вместе с отличившимися
в ночном бою танкистами. Комбат приехал  на  грузовике;  прибывшие  с  ним
бойцы посыпались из  кузова,  а  он,  выскочив  из  кабины,  наткнулся  на
высоченного, худого политрука с немецким  автоматом  на  шее.  Оба  они  -
капитан-танкист и политрук -  несколько  секунд  молча  смотрели  друг  на
друга.
   - Под Бобруйском, да? - наконец первым сказал  Синцов,  первым  потому,
что встреча эта запомнилась ему больше, чем капитану. - Вы меня задержали,
а моего младшего политрука у себя  оставили,  Люсина...  И  летчик  у  вас
остался...
   - Так точно! - весело отозвался капитан. - Жаль, что вы не остались,  а
то вместе бы воевали!
   - Я тогда ранен был, - напомнил Синцов.
   - А теперь зажило?
   - Зажило.
   - А больше не добавили?
   - Пока не добавили.
   - Ну, тогда счастлив ваш  бог.  А  мне  за  это  время  они  в  лопатку
циркнули, и от ж..., извиняюсь за выражение, кусок оторвали.
   - А вы и тогда и сейчас - все время в этой бригаде? - спросил Синцов.
   - Ну да, а как же?
   - Оказывается, ваш командир... - Синцов  хотел  сказать  "мой  школьный
товарищ", но сказал вместо этого - мой старый знакомый.
   - Вот видите, - улыбнулся танкист, - а я как раз с ним тогда при вас по
телефону разговаривал. Что ж не сказали? Я бы вас сразу соединил!
   - Да уж, вы бы тогда соединили! Держи карман шире! - рассмеялся Синцов.
   - Все возможно, - усмехнулся капитан. - Когда кругом положение  крутое,
и  самому  гайки  подкручивать  приходится.  Зато  здесь  встретил  вас  с
распростертыми объятиями, прямо на мой разведбат вышли!
   - По-моему, вы тогда были пом по тылу?
   - А-а!.. - махнул рукой капитан. - Когда через немца пробиваешься,  где
перед, где зад, забудешь. То в морду бьешь, то, как конь,  лягаешься.  Был
пом по тылу, а стал разведчиком, а впрочем, что вам объяснять, вы сами  из
окружения вышли... И нахально вышли, нахально! Месяц никто не  выходил,  и
уже считали - никто не  выйдет.  Командир,  видимо,  у  вас  нахальный!  -
одобрительно добавил он. - Говорят, ранили его?
   Синцов кивнул.
   - Жалко!
   - Слушайте, - Синцов снова вспомнил о Люсине, - а как тот мой  товарищ,
что у вас остался?
   - А, младший политручок? В лихой фуражечке?  -  рассмеялся  танкист.  -
Между прочим, интересная личность. Сначала оставаться не хотел,  брыкался.
Потом, когда увидел, что не отвертишься, три дня воевал вполне прилично, а
на четвертый, когда положение маленько стабилизнулось, сразу к  начальству
с рапортом: мол, насильно, самоуправство и  так  далее!  И  уехал  в  свою
редакцию. Мы за те дни боев его даже к медали хотели  представить,  ну,  а
как смотался, конечно, похерили.
   - А летчик?
   - Вот этого не знаю, - пожал плечами танкист, - этого  на  второй  день
ранили, и где он теперь - в небе, на земле или под землей, - мне неведомо.
   - А вас, значит, по-прежнему зовут Иванов и на вас вся Россия держится?
   - Не на мне, а на моей фамилии, - улыбнулся танкист.
   Он дружески хлопнул Синцова по плечу и, отступив  шага  на  три  назад,
сложив на груди руки, долго с восторгом смотрел на знамя, которое держал в
руках старшина Ковальчук.
   - Вот это да! Дрожь берет!
   Когда вышедший на  середину  просеки  Шмаков  подал  команду  "смирно",
сдвоенная шеренга подравнялась, звякнула оружием и замерла. На  правом  ее
фланге с интервалом в два шага стали танкисты разведбата во главе со своим
командиром.
   Вперед выступил полковой комиссар и негромким, ласковым голосом сказал,
что от имени и  по  поручению  Военного  совета  армии  поздравляет  их  с
доблестным выходом из окружения с оружием в руках и  при  знамени.  Он  не
сказал ни "дивизия", ни "группа", обошел это  и  прямо  начал:  "Товарищи!
Поздравляю вас..." В ответ на поздравление в строю недружно,  но  от  души
крикнули: "Служим Советскому Союзу!"
   Потом полковой комиссар  сделал  шаг  назад,  а  подполковник  Климович
сделал шаг вперед.
   Полковой комиссар, говоривший до него,  не  сказал  ничего  особенного,
просто несколько справедливых слов.  Но  когда  Климович,  перед  тем  как
заговорить, обвел глазами строй, он неожиданно для себя увидел  на  многих
лицах слезы.
   - Товарищи бойцы и командиры! - сказал  Климович  своим  громким  ясным
голосом. - Семнадцатая танковая бригада никогда не забудет вашего  подвига
и нашего братства в ночном бою,  у  отметки  двести  одиннадцать,  где  мы
отдавали друг другу руку боевой дружбы. А  наш  разведбат,  -  он  показал
рукой на капитана Иванова, стоявшего впереди  своих  танкистов,  -  всегда
будет гордиться, что вы вышли к своим  на  его  боевом  участке.  Капитан,
салют в честь боевой дружбы!
   Танкисты вскинули винтовки и дали залп.
   Наступила тишина. Климович выждал еще секунду  и  сказал  единственное,
что, по его мнению, оставалось сказать:
   - Смерть фашистским оккупантам!
   Третьим говорил Шмаков. Ему выпал самый  трудный  жребий:  и  заключить
торжественный митинг, и сказать последние, вполне прозаические слова  -  о
сдаче оружия и порядке отправки в тыл.
   Ему хотелось сказать многое,  но  он  сдержал  себя  и  только  поэтому
справился с задачей. Когда, протянув руку к знамени, он  сказал,  что  они
под командованием временно выбывшего из строя комбрига Серпилина и вот под
этим самым знаменем 176-й Краснознаменной дивизии еще пройдут обратно  все
те дороги, по которым отступали, голос его на мгновение  сорвался.  Но  он
усилием воли вернул себе голос, потому что слезы тут были ни к чему, и  по
какому-то наитию задорно крикнул почти ту  же  самую  фразу,  которую  год
спустя сказал Сталин: "И на нашей улице еще будет праздник, товарищи!"
   В рядах прозвучало нестройное "ура", перемешанное со слезами волнения.
   Сделав  паузу,  Шмаков  внешне  очень  спокойно,  хотя  внутренне   это
спокойствие далось ему с большим трудом, объявил, как о чем-то само  собой
разумевшемся, что так как их отправляют во фронтовой тыл, необходимо перед
отправкой сдать здесь все наличное трофейное оружие, а также боеприпасы  к
нему. После отдыха  и  переформирования  всех  вооружат  как  положено,  а
трофейное оружие нужно здесь, на фронте.
   - А списки всего, что передали, мы, товарищи, сохраним, -  почувствовав
в рядах растерянный шорох, добавил  Шмаков,  -  чтобы  помнить,  кто  кого
разоружал, пока мы шли из окружения, - немцы нас или мы немцев.
   Потом он сказал, что грузовики для отправки в тыл  уже  прибыли,  сразу
после сдачи оружия начнется погрузка, и подал команду "вольно".
   Командиры рот и взводов вышли из строя  и  занялись  сдачей  оружия,  а
Шмаков, обернувшись, посмотрел на полкового комиссара.
   "Ну как? - спрашивал его взгляд. - Все сделано, как договорились?"
   Тот кивнул.
   - А все-таки  про  дивизию  не  удержались  -  сказали!  -  укоризненно
проскрипел деревянный подполковник.
   - Не про дивизию, а про знамя дивизии! -  огрызнулся  было  Шмаков,  но
сменил гнев на милость и улыбнулся. - Вы лучше не  связывайтесь  со  мной,
товарищ подполковник. Я старый диалектик, даже ученое звание по этой части
имею; начнем спорить насчет формулировок - обведу вокруг пальца!
   Сдача трофейного оружия заняла час. Одни бойцы сдавали его  равнодушно:
раз положено, так положено; другие  огорчались  и  вполголоса  матерились;
третьи  припрятывали  трофейные  пистолеты:  с  ними  было  особенно  жаль
расставаться.
   Синцов, у которого не было пистолета, а только немецкий  автомат,  сдал
его и остался совсем без оружия. В таком же положении, как он, оказались и
многие другие  командиры,  во  время  выхода  из  окружения  не  считавшие
пистолет серьезным оружием и  предпочитавшие  ему  трофейный  автомат  или
карабин.
   - Поторапливайтесь,  товарищи!  -  вдруг,  подойдя  к  Шмакову,  сказал
Климович. К нему самому только что подбежал оперативный дежурный и  сказал
что-то такое, что резко изменило его настроение. - Поторапливайтесь!  Чтоб
через пять минут вас тут не было! - закончил он.
   Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он пожал руку  Шмакову,  откозырял
остальным и позвал Иванова:
   - Пошли, капитан!
   Синцов догнал их.
   - Товарищ подполковник! - окликнул он Климовича.
   Климович круто остановился, повернулся к нему и пожал руку.
   - Прощай, Ваня! Езжайте, не канительтесь! А мне, извини, недосуг.
   И пошел дальше.



8

   Колонна из тринадцати грузовиков и двух "эмочек" - в голове и в  хвосте
- уже второй час ехала по лесному грейдеру,  который,  по  словам  знающих
людей, где-то впереди выходил на Юхновское шоссе.
   После вчерашнего дождя снова стояла сухая ветреная погода. По  сторонам
дороги километры желтого и красного осеннего  леса  перемежались  полосами
уходивших далеко к горизонту осенних серых полей.  Гонимые  ветром  жухлые
листья все время перебегали дорогу под колесами машин. Иногда сквозь  тучи
проглядывало солнце, и становилось совсем тепло и весело.
   Синцов еще до погрузки  на  машины,  когда  сдавал  оружие,  спросил  у
Шмакова, какие обязанности ему теперь нести и на какую машину грузиться.
   Так неожиданно потеряв Серпилина, у которого он был за все сразу - и за
адъютанта, и за ординарца, и за писаря, - он  чувствовал  себя  непривычно
свободным.
   - А, не торопись! - ласково, на "ты", сказал ему Шмаков, душа  которого
после митинга размягчилась и подобрела ко  всем  окружающим.  -  Доедем  -
разберемся. В любую машину садись. Еще успеешь, накомандуешься!
   И Синцов сел в первую попавшуюся машину в середине колонны.
   Рядом с ним  в  кузове  оказался  красноармеец  Золотарев,  тот  самый,
который когда-то вышел им навстречу вместе  с  полковником  Барановым.  На
Золотареве была даже та самая кожанка, только теперь уж и вовсе, до дыр  и
белизны, протертая и заношенная. И  винтовка  у  него  была  та  самая,  с
которой он пришел к ним. Пока  были  в  окружении,  он  не  польстился  на
трофейное оружие и теперь остался в выигрыше.
   Рядом с Золотаревым, с  другого  его  боку,  сидел  шофер  из  танковой
бригады,  он  попросился  с  ними  до  тыловой  рембазы,  где  стояла  его
полуторка.
   Первое время разговор шел об одном - о сданном трофейном оружии.  Шофер
из танковой бригады не уставал шутить на эту тему.
   - Конечно, - говорил он, - на миномет ваш трофейный и на пулеметы, да и
хоть бы вы даже орудие взяли, - на них никто не  позарится.  А  вот  из-за
автоматов целая война будет. И как это  ваше  командование  такую  богатую
трофею сдать согласилось? Я бы вами командовал - ни в жисть бы не отдал!
   - А что же их в тыл везти! Они на фронте нужнее, - больше для  порядка,
чем от души, возразил Синцов.
   - На фронте! Так и вы не в Сибирь едете, еще на фронт явитесь!
   - Явимся, но не сразу.
   - А вы правильно объясняете, товарищ политрук, - внешне почтительно, но
с огоньком усмешки в лукавых глазах ответил шофер. - Но только я бы  лично
ни в жисть не сдал! Ох, и война  будет  через  эти  ваши  автоматы!..  Наш
командир бригады лапу наложит безусловно: оставь бригаде!  Из  тыла  армии
приедут безусловно, скажут: дай! Из соседней дивизии подъедут, по-соседски
попросят: может, чего уступите? Ну, а из  штаба  армии  -  это  уже  "всех
давишь"! Приедут и заберут! Тем более, скажут, вы, танкисты, под Ельней  и
так кое-какими трофеями разжились. А вообще-то с  этой,  с  Ельней...  бои
были крепкие, а трофеи небогатые... Нет, небогатые...
   Разговор перешел на недавние бои под  Ельней,  в  которых,  как  Синцов
понял, ехавший с ними шофер сам не участвовал, но, должно  быть,  повторяя
слышанные разговоры, размашисто рассказывал, что под Ельней у немцев  было
до восьми дивизий, целая армия, и им, в общем, крепко дали  духу,  но  под
конец малость сплоховали. По словам шофера, если бы  "соседи"  не  подвели
(какие именно "соседи" и в чем они подвели, он не уточнял), то можно  было
всех немцев запечатать в бутылку.
   Все, кто сидел в машине, внимательно слушали,  подпрыгивая  на  ухабах,
пропуская слова и фразы и переспрашивая друг друга.
   - Значит, все-таки упустили? - огорченно спросил  кто-то,  когда  шофер
сказал про бутылку.
   - Не то чтобы вовсе  упустили,  -  ответил  шофер,  -  но  технику  они
повытаскивали... Я же говорю, трофеи не особые.
   И все слушавшие его хотя и  радовались  тому,  что  немцев  под  Ельней
поколотили, да еще восемь дивизий, но одновременно воспринимали как личную
обиду, что не довели дела до конца, не запечатали их в бутылку.  Уж  очень
всем ехавшим  в  машине  хотелось,  чтобы  немцы  оказались  в  окружении,
побывали в их шкуре.
   Потом, после молчания, кто-то спросил, большие ли были  потери  в  боях
под Ельней.
   - Да как сказать... - неопределенно ответил шофер из танковой  бригады.
- У кого как, да и опять же, если людские взять потери или в  материальной
части, тоже как считать.
   И Синцов понял, что потери были  большие,  но  шофер  не  хочет  сейчас
говорить об этом.
   - А авиация как? - снова спросил кто-то.
   - Видишь, нету! - оторвав руку от кузова и показав  в  небо,  отозвался
шофер. - Едем - и ничего. А то,  бывало,  из  щели  носа  не  высунешь.  А
сейчас, я бы сказал, даже чересчур смело едем. Правда, последние дни тихо,
совсем мало летают. Даже тревога берет: с чего бы это?
   - Ну, а как, если взять потери? - упрямо переспросил тот же  боец,  что
спрашивал в первый раз. - Вот у вас, скажем, в бригаде: сколько вас было с
начала войны и сколько вас теперь есть?
   - Так ведь как сказать... - снова уклонился  шофер.  -  В  первых  боях
людей потеряли, потом из окружения пробивались, опять потери были. Правда,
и к нам по дороге люди прибивались...
   - Это и к нам тоже, - отозвалось сразу несколько голосов.
   - Ну, и от нас кто  отбился,  мог  к  другим  прийти,  -  рассудительно
продолжал шофер. - Так на так. Потом переформировались - опять новый счет.
Потом под Ельней бои, а теперь снова пополнения ждем... Как тут считать? Я
вот, например, с первых дней в бригаде, со Слонима.
   - А много ли таких, как ты?
   - Не считал, не знаю! - огрызнулся шофер.
   И Синцов снова подумал: "Не много!"
   - А письма сейчас как получаете? - спросил он. - Полевая  почта  хорошо
работает?
   - Письма идут, не скажу - быстро, не скажу - медленно,  смотря  у  кого
где родня. У вас, к примеру, где, товарищ политрук?
   - Не знаю! - хмуро сказал Синцов.
   Ему не хотелось распространяться на эту тему.
   - Вот именно, что хуже  нет,  когда  не  знаешь.  -  Шофер  вздохнул  и
замолчал.
   "Может, и у него пропала семья? - подумал Синцов, услышав этот вздох. -
А может, наоборот, у него пропала, а у меня за это время Нашлась? Ведь  не
одни же несчастья на войне, бывает и счастье!.."
   И он, облокотясь на борт машины и глядя вниз, на несущуюся под колесами
серую ленту дороги, стал думать о том, что ждет его  теперь:  счастье  или
несчастье? Как дочь? Может быть, теща все-таки вернулась с ней  в  Москву,
когда он уже был на фронте? Или они остались там,  в  Гродно,  и,  значит,
ничего не известно и не будет известно... И как Маша? Пошла или не пошла в
армию? Сегодня с утра он не успел написать ей, решил сделать это  вечером,
когда они доберутся до места.
   - А все-таки?.. - спросил Синцов. - Если семья в Москве, как, за неделю
дойдет отсюда письмо?
   - Недели за полторы.
   - А, например, до Вязьмы? - снова спросил Синцов.
   - До Вязьмы дольше, - сказал шофер. - Хотя и  близко,  а  идет  кругом,
через Москву... Вязьма-то Смоленской области, а Смоленск у фрицев!
   Синцов чуть не переспросил: "Что?" Слово "фрицы"  он  слышал  в  первый
раз.
   - Фашистов теперь так зовем - "фрицы", - заметив скользнувшее  по  лицу
Синцова  недоумение,  с  охотой  объяснил  шофер.  -  Не  слыхали  там,  в
окружении?
   - Не слыхали, - вместо Синцова отозвался Золотарев.
   - Значит, совсем оторвались от мира, - рассмеялся шофер.
   - Вот это ты точно говоришь, оторвались, - хлопнув по колену шофера  из
танковой бригады, сказал Золотарев. - Меня, например, взять - я уже  почти
три месяца за баранку не держался.
   - Мало ли кто за что по три месяца и боле того не держался! - отозвался
в углу кузова чей-то тонкий веселый голос. - И то пока не  жалуемся.  Едем
да терпим