ого не думаю. С чего ты взял?
   - А с того и взял, что знаю, как о ней говорили. Со зла,  что  не  дала
им. А она в мне, если хочешь знать, тронуть себя не дала.  И  из  санчасти
ушла, чтоб разговоров не было. Сказала, что не  для  этого,  а  для  войны
шинель надела. Я ей и жениться предлагал, какая мне разница?
   - Значит, не любила тебя, - сказал Синцов.
   - А мне от этого не легче, - сказал Ильин. - Это ей было бы легче, если
б не ее, а меня...
   Он не договорил, всхлипнул, вытащил из полушубка грязный платок,  вытер
лицо, сунул платок обратно в полушубок и спросил:
   - Где наш медсанбат стоит, знаешь?
   Дверь в землянку с силой распахнулась,  и  в  нее,  словно  его  кто-то
подтолкнул в спину, не вошел, а вскочил командир дивизии генерал  Кузьмич,
в ушанке и в перепоясанном ремнем коротком ватнике. Маленький, коренастый,
с красным от мороза лицом и толстыми солдатскими усами, он был похож не на
генерала, а на пожилого лихого старшину,  и  только  выглядывавшие  из-под
расстегнутого воротника ватника красные петлицы с  генеральскими  звездами
удостоверяли его настоящее звание.
   - Товарищ  генерал,  -  вытянулся  Синцов  ему  навстречу,  -  командир
третьего батальона  Триста  тридцать  второго  стрелкового  полка  старший
лейтенант Синцов. Во вверенном мне батальоне...
   Кузьмич прервал. Коротко махнув рукой, сказал:
   - За высотку спасибо. Эту высотку тебе по гроб  не  забуду,  комбат!  -
сделал два быстрых шага к Синцову, обнял, поцеловал, кольнув усами, так же
быстро оторвался, отступил на  шаг  и  окинул  Синцова  с  головы  до  ног
коротким, быстрым взглядом.
   - Зачем - такой молодец, а позволил себя ранить?
   - Фрицы позволения не спросили, товарищ генерал.
   - Легко?
   - Легко.
   - А не врешь?
   - Не вру.
   - Вот видишь, - улыбнулся Кузьмич, - говорил тебе вчера, что  увидимся.
Вот и увиделись. - И быстро повернулся к Ильину и тоже пожал ему руку. - И
тебя поздравляю, Ильин. Судя по делу, нашли с комбатом друг друга?
   - Так точно, нашли.
   - А дело у храбрых всегда идет, - весело сказал Кузьмич. - А не идет  -
так храброму всегда найдем чем помочь, а трусу чем я могу помочь? Если  он
трус, я уже ничем ему помочь не могу. Разве существование его  прекратить.
Теперь мы  благодаря  вам  короли.  Теперь  у  меня  одна  печаль:  завтра
продолжить, как сегодня начали. Не дай бог испохабить! У  всех  теперь  об
этом голова  болит.  Артиллеристы  нам  еще  два  полка  на  артподготовку
добавляют, хотя нам уже  и  так  больше  дадено,  чем  по  закону  божьему
положено. Где Туманян? Проводи меня к нему, - все так же весело  обратился
он к Синцову.
   - Слушаюсь, товарищ генерал-майор! - вытянулся Синцов.
   И вдруг, глядя в эти веселые, добрые старческие глаза, решился  на  то,
что уже считал отрезанным, решился и потому, что все равно в душе  не  мог
смириться с этим, и потому, что  Ильин  показался  ему  до  такой  степени
угнетенным, что было боязно сдавать ему сегодня батальон.
   - Разрешите обратиться по личному вопросу, товарищ генерал?
   - Жениться, что ли, задумал?  -  улыбнулся  Кузьмич  и  с  любопытством
посмотрел на Синцова.
   - Никак нет, - поддаваясь его тону, сказал  Синцов.  -  Разводиться  не
хочу! Командир полка приказал сдать батальон Ильину и идти в медсанбат.  А
я прошу оставить меня.
   С лица генерала сошла улыбка. Оно сразу стало серьезным.
   - Раз командир полка приказал, надоть выполнять.
   - А я выполняю. Сдаю батальон. Но прошу приостановить приказание.  Могу
воевать.
   - А рана?
   - Заживет, как на собаке.
   - Хорошо, коли заживет, - сказал  Кузьмич.  -  Калек  нам  и  без  тебя
хватает.
   - Рана не болит, товарищ генерал. Все в порядке.
   - Что не болит, это еще не все в порядке, -  сказал  Кузьмич.  -  Стыть
будет на холоде. У меня в девятнадцатом году на колчаковском  фронте  рука
ранена была. Знаешь, как стыла? Хоть из боя выходи.
   - А все же не вышли, товарищ генерал?
   - А мое положение легче твоего было. Я приказов от командира  полка  не
имел. Сам полком командовал, и притом Отдельным, Коммунистическим.
   И, так ничего и не ответив на просьбу  Синцова,  повторил  то,  с  чего
начал:
   - Проводи к Туманяну.
   Пока шли по окопам к землянке Туманяна, Синцов больше  не  напоминал  о
своей просьбе, понимая, что, если бы комдив сразу решил отказать, не играл
бы на нервах. Раз молчит, значит, или  еще  не  решил,  или  хочет,  чтобы
прежнее решение отменил сам командир полка.
   - Сколько за день своих потерял?  -  спросил  Кузьмич  посреди  дороги,
задержавшись, переступая через еще не выброшенные из окопов трупы немцев.
   Синцов сказал и добавил, что среди раненых много тяжелых.
   - Да, - вздохнул Кузьмич. - "Вы отдали все, что могли, за него..."  Вот
именно. Из какой песни, знаешь?
   - Знаю, - сказал Синцов. - "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Мы еще в
школе ее пели.
   - Вы в школах пели, а мы на красных панихидах, - сказал  Кузьмич.  -  А
теперь и петь ее некогда. Такая война, что петь времени нету.
   Когда Синцов довел его до  землянки  Туманяна,  Кузьмич  остановился  и
вдруг сказал:
   - Не ходи за мной, тут обожди.
   Синцов понял: сейчас там, в землянке, вместе с командиром  полка  будет
решать. И хочет решать не при нем.
   Он стоял в окопе у входа в землянку и напряженно ждал, позовут или  нет
и каким решением встретят, позвав.
   Светящиеся стрелки на часах  показывали  22.  Если  считать  с  момента
вызова из резерва, нет еще и полутора суток, а с момента, когда  пришел  с
Ильиным в батальон, - сутки. Всего-навсего! Что может  отдать  человек  на
войне за сутки делу и людям? Что они успели узнать о нем и он о  них  -  и
тех, что сверху, и тех, что  снизу?  Даже  всех  фамилий,  что  записал  в
полевую книжку, еще нет на памяти... Одни помнит твердо,  сейчас  кажется,
что на всю жизнь, а другие трудно вспомнить, пока  еще  надо  заглядывать.
Одних видел в бою по нескольку раз,  а  других  так  и  не  видел,  только
получал донесения. И фамилию того солдата, который тебя спас, а сам погиб,
уже никогда не узнаешь, потому  что  он  остался  лежать  там,  позади,  и
спросить в тот момент, как его фамилия, было  не  у  кого,  а  теперь  его
вместе с другими уже положили в братскую могилу, и будет только табличка и
список погибших, фамилии одна под другой... И какая из этих  фамилий  его,
так и не узнаешь.
   Да, все успевают люди за сутки на войне. Чего  только  не  успевают!  И
положить живот свой за други своя, и кого-то послать на смерть, и  кого-то
спасти, и кого-то не уберечь, хотя, может, и можно было уберечь.  Если  на
войне обо всем потом думать, как можно было бы сделать лучше, чем  сделал,
с ума сойдешь!
   Сейчас, конечно, кажется, что будешь всю жизнь  помнить  тех  людей,  с
которыми свела тебя сегодня судьба, тем более что, возможно, уйдешь  и  не
вернешься к ним. Но ведь это и раньше так много раз казалось, а потом одно
осталось в памяти, а другое заслонилось всем, что было потом... Еще  сутки
назад думал: "Мой батальон" - про тот, что там, в Сталинграде,  а  сейчас,
после суток боя, думаешь "мой" уже об этом, и даже сам не заметил,  когда,
в какую минуту, это произошло. И не потому, что забыл  прежнее,  а  просто
одна война заслонила собой другую. Сегодняшняя  -  ту,  что  была  раньше.
Конечно, с точки  зрения  фронта  или  даже  армии  это  бесконечно  малая
величина - батальон, которым ты сегодня командовал. Но с твоей собственной
точки зрения и с точки зрения трехсот людей,  вместе  с  которыми  воевал,
этот батальон сегодня - вся жизнь. И ты не хочешь расстаться с  ними  и  с
ним... Ни триста человек, ни один человек не могут чувствовать себя в душе
бесконечно малой  величиной.  Ты  можешь  считать  себя  бесконечно  малой
величиной. Но чувствовать себя ею ты не можешь, потому что, как ни будь ты
мал и как ни будь мир велик, все равно все, что связывает  тебя  с  миром,
начинается и кончается в тебе самом. Умрешь - мир проживет и без тебя,  но
пока жив, вас только двое: ты и он. И  ты  -  это  ты,  а  он  -  это  все
остальное, все, что не ты.
   Другой вопрос, что не только ты, а каждый так, и ничья жизнь не дешевле
твоей, и что, если надо, надо  отдать  ее  не  колеблясь.  Но  это  другой
вопрос, совсем другой вопрос...
   Метель по-прежнему ровно и сильно" мела туда, вперед, в сторону немцев.
Впереди  было  белым-бело,  так  бело,  что  за  снегом  уже   ничего   не
угадывалось. Но там, за этим сплошным белым, были немцы. Сорок  километров
зарывшихся в лед, землю и камень немцев. Отсюда и до Волги. Нет,  сегодня,
сейчас, после первых суток наступления, отсюда, от  переднего  края,  было
уже не сорок, а тридцать пять километров. На  пять  километров  меньше.  В
этом и была вся суть прожитой за сутки жизни...



23

   Поезд подходил к Ташкенту почти без опоздания днем,  на  седьмые  сутки
после отъезда Тани из Москвы.
   На узловой станции Арысь, которую недавно  проехали,  один  из  соседей
Тани по вагону  выклянчил  у  военного  коменданта  три  последних  номера
ташкентской газеты "Правда Востока", и  остаток  пути  Таня  читала  вслух
сначала одной половине  вагона,  а  потом  другой  напечатанные  в  газете
утренние и вечерние сводки Информбюро за три дня подряд.
   В сводках сообщалось, что наступление продолжается почти повсюду  -  на
Центральном фронте, Северном Кавказе, Нижнем Дону  и  в  заводском  районе
Сталинграда.
   С тех пор, как Таня на третий день дороги отправила письмо Серпилину  с
просьбой забрать ее к себе  на  фронт,  она  читала  и  слушала  все,  что
говорилось о Сталинграде, с чувством личной причастности к  этому.  Внутри
нее  все  вздрагивало  от  возбуждения,  когда  произносилось  это  слово:
Сталинград.
   В сущности, об этом рано было думать, но она думала.  Думала,  несмотря
на то что ее письмо могло вообще затеряться и  не  дойти.  А  если  оно  и
дойдет, то неизвестно когда, и неизвестно, что ответит Серпилин и  сколько
будет идти до Ташкента его ответ, если он будет.
   Она останавливала себя, говорила  себе,  что  нехорошо,  еще  не  успев
повидаться с матерью, уже думать об  отъезде,  что,  вполне  возможно,  ее
отпуск на лечение кончится раньше получения всяких писем  и  в  санитарном
управлении округа сразу же распорядятся ею по-своему - куда захотят,  туда
и пошлют... Но что-то, что было сильнее всех этих правильных  мыслей,  все
равно заставляло надеяться, что Серпилин вызовет ее  к  себе,  а  Артемьев
тоже окажется там, на фронте, где-то недалеко от нее.
   Она ругала себя за эти мысли и  называла  их  бабскими,  но  они  опять
будоражили ее сейчас, когда поезд подходил к ташкентскому вокзалу  и  надо
было думать совсем не об этом.
   Первым, кого увидела Таня на платформе еще из окна вагона, был ее  муж,
или, как она привыкла о нем думать, ее бывший муж. Значит,  мать  все-таки
сказала ему! Он стоял и смотрел в окна вагонов.
   Вскинув за спину полегчавший за дорогу вещевой мешок, Таня взяла рюкзак
и спрыгнула на платформу. Платформа была вся в снегу: оказывается,  здесь,
в Ташкенте, стояла самая настоящая зима. Об этом можно было догадаться еще
с утра в заваленной снегом Арыси, но Тане все равно почти до самого  конца
казалось, что погода еще переменится и, когда они доедут до Ташкента,  там
будет гораздо теплее.
   Проталкиваясь через толпу, Таня пошла назад, туда, где увидела мужа,  и
через минуту столкнулась с ним. Матери не было, он шел один.
   Он мало переменился, был все такой же красивый,  только  похудел;  даже
пальто и ушанка были те самые, в которых ходил в Ростове в ту зиму,  когда
ухаживал за ней.
   Когда они столкнулись, он обхватил ее за плечи и остолбенело держал, не
зная, что делать дальше.
   - Где мама?
   - На заводе. Она в эту неделю в утреннюю. Сказала, ты не хочешь,  чтобы
тебя встречали. Я сам узнал, когда поезд... - Он стащил с ее плеч  вещевой
мешок, виновато и быстро ткнулся губами в ее щеку и подбородок.
   Она не отстранилась, только поежилась, как от щекотки, и посмотрела ему
в глаза.
   - Целоваться не будем. Ладно?
   - Ты надолго сюда? - спросил он,  когда  толпа  вынесла  их  из  дверей
вокзала.
   - Наверно, нет. Как отпуск на лечение кончится, уеду на фронт. А что?
   - Просто спросил. Ты сейчас куда?
   - А разве не к тебе? -  сказала  она,  глядя  мимо  него  на  холодную,
заваленную снегом площадь и зябко бегущих через нее  к  остановке  трамвая
людей.
   "До чего же холодно! А когда  ехали,  попутчики  грозились,  что  здесь
будет жарко в шинели!"
   - Нам надо с тобой поговорить... - Он сказал это  после  очень  длинной
паузы.
   - Не бойся, я пошутила, - прервала  она.  -  Проводи  меня  до  мамы  и
поезжай, куда тебе надо. Спасибо, что встретил. Хотя я и не просила.
   - Я встретил потому, что хотел с самого начала... - Он замялся.
   "Ах, вон чего! Вспомнил, как тогда,  перед  войной,  вдруг  приехала  к
нему, без телеграммы... Может, вообразил, что и сейчас..."
   - Ты не волнуйся, - сказала она. - Я после того приезда к тебе  уже  не
считала себя замужем. Только  развестись  в  голову  не  пришло.  Ну  как,
полегчало?
   - Мне не надо ничего облегчать, - сказал он. - Я знаю,  как  ты  любила
меня...
   "Скажи пожалуйста, - сердито подумала Таня, - неужели и  в  самом  деле
так любила его, что он и до сих пор воображает! Вот дура-то..."
   - Я виноват перед тобой. Я считал, что ты погибла, и осенью  женился...
на одной очень хорошей женщине.
   - Не на той, что тогда?.. - не удержалась и спросила Таня.
   - Нет, нет, - поспешно сказал он. - Это совсем другое, совсем другое...
Она даже немножко старше меня, как ни странно.
   - Очень рада, что не  та.  Она  мне  тогда  не  понравилась:  очень  уж
испугалась меня...
   - Ты должна до конца понять...
   - Я все понимаю. Сходим в загс и разведемся. Если хочешь, хоть  завтра.
Или ты уже развелся?
   - Да... - сказал он с запинкой. - Я осенью, когда...
   - Ну и отлично, - снова перебила она его. - А теперь я  тоже  заявление
подам, или вместе сходим, не знаю уж, как это делается.
   - Да, конечно,  конечно,  -  с  готовностью  сказал  он.  Его  поразила
легкость, с какой произошло их объяснение.
   - Чему удивляешься?  -  спросила  Таня,  поглядев  на  него.  -  Я  то,
последнее письмо послала, когда мы уже в эшелон грузились... Думала, что и
ты на фронт... Потому и написала: "Верю, что  увидимся!"  В  смысле  будем
живы, просто как человеку. А в остальном считала,  что  на  этом  крест  и
хорошо, что детей нет. И вела себя как свободная. С мужчинами жила...  Да.
Что глядишь?
   - Неправда. Ты просто хочешь...
   - Почему неправда? Думаешь, хуже тебя были?
   Она подумала о Дегтяре, потому что больше  думать  было  не  о  ком,  и
повторила убежденно:
   - Не хуже, а гораздо лучше.
   - Почему ты так зло говоришь со мной? - сказал он обиженно.
   - Глупо встретил, вот и разозлилась. Испугался, что  побегу  твою  жену
кислотой травить?
   - При чем тут это?.. Я вовсе  не  думал.  Я  просто  хотел,  чтобы  все
было...
   - Тихо, гладко, как по расписанию? Эх, ты... Расскажи лучше,  как  мама
живет.
   - Мы говорили с ней только по телефону. Я давно не видел ее.
   - Как давно?
   - С октября.
   - А... понятно.
   - Мне было бы трудно ей объяснить. Я женился,  когда  поверил,  что  ты
погибла. А она по-прежнему считала, что ты жива. И я решил, что  лучше  ее
не тревожить всем этим.
   - Ах, Коля, Коля, так тревожишься о других, что сам  запутался...  Маму
не мог видеть, потому что боялся сказать ей, что я погибла, а теперь  жене
нужно объяснять, что я жива. Когда отец умер, был у мамы?
   - Да. Не  сразу.  Уезжал  на  эпидемию.  А  когда  вернулся,  зашел.  В
последний раз. Вот уже и завод виден...
   - Ладно, - сказала она. - Ты меня только  до  ворот  проводи.  Остается
решить, когда нам с тобой в загс сходить. У мамы есть твой телефон?
   - Есть, служебный.
   - Я на днях позвоню тебе.
   Этот долгий разговор, начавшийся еще у вокзала, продолжался  сейчас  на
снежном ухабистом пустыре, в конце  которого  виднелся  длинный  заводской
забор и въезжавшие в ворота грузовики с железным ломом.
   - Таня!
   Они уже стояли рядом с заводскими воротами,  перед  саманной  будкой  с
вывеской "Бюро пропусков". Ему оставалось только скинуть с плеч  и  отдать
вещевой мешок.
   - Дай мешок, Коля.
   - Хочешь, я зайду с тобой в бюро пропусков? - спросил он, снимая с плеч
мешок.
   - Не хочу.
   - Таня!
   - Ну что?
   - Я хочу, чтоб ты знала: все вышло, как вышло, но все равно я никого не
любил так, как тебя.
   - Что дальше?
   - Не знаю. Я просто сказал тебе правду.
   Голос звучал искренне, и это удержало ее от резкости. Ну что ж,  может,
он и в самом деле не так уж любит эту свою жену. Но ей-то какое  до  всего
этого дело?
   - Дай мешок, Коля. В конце концов, это свинство - держать меня. Я  хочу
поскорее увидеть маму.
   - А я хочу поскорей еще раз увидеть тебя! Понимаешь?
   Она посмотрела ему в глаза и поняла. Там, на вокзале, боялся,  что  она
предъявит на него права.  А  сейчас,  почувствовав  себя  в  безопасности,
настроился на старые воспоминания.
   - Не знаю даже, что тебе на это ответить. Подожди хоть, пока  разведусь
с тобой. А то не будем знать с твоей новой женой, кто перед кем виноват!
   Но он не понял насмешки и сказал с глупой страстью в голосе:
   - Так когда же мы увидимся?
   - Дай-ка мешок. - Таня, дернув за лямки, вырвала мешок у него из рук.
   - Прости, я не хотел...
   - Бог простит! - Она не оглянулась на него и, локтем  придержав  дверь,
вошла в бюро пропусков.
   Подав в окошечко удостоверение личности, стала  объяснять,  кто  она  и
зачем ей надо  попасть  на  завод.  Сидевшая  внутри  женщина  высунулась,
осмотрела  Таню,  качнула  головой,  вздохнула,  снова  скрылась  в  своем
окошечке и молча  протянула  заранее  выписанный  пропуск  с  надписью  "В
партком".
   Когда  Таня,  предъявив  пропуск  вахтеру  с  винтовкой,  прошла  через
проходную во двор, женщина выскочила из  задней  двери  бюро  пропусков  и
спросила ее:
   - Ольги Ивановны дочка?
   - Да.
   - С фронта пришла?
   - Да. Здравствуйте, - сказала Таня, пробуя вспомнить,  где  она  видела
эту женщину.
   - В партком направо иди; этот корпус пройди - и до литейки,  не  доходя
барака.
   Таня прошла несколько шагов и  обернулась  -  женщина  все  еще  стояла
раздетая у дверей и смотрела ей вслед.
   Через десять минут Таня сидела в парткоме и ждала мать.  Напротив  Тани
за столом сидел хмурый пожилой человек в черном ватнике и армейской ушанке
и, прижав плечом трубку, записывал телефонограмму.
   Когда Таня пришла сюда, он ткнул ей руку и буркнул свою фамилию, но она
не разобрала и не переспросила,  потому  что  он  сразу  начал  звонить  в
литейку, чтобы в партком прислали Овсянникову. И тут же у  него  на  столе
зазвонил другой телефон, и он стал принимать телефонограмму.
   Хотя он сидел в ватнике и ушанке, но Тане с мороза  показалось,  что  в
парткоме тепло и даже угарно; в круглой чугунной печке  горел  уголь.  Она
расстегнула шинель.
   Человек, принимавший телефонограмму, покосился на нее, заметил орден на
гимнастерке, кажется, хотел ей что-то сказать,  но  вместо  этого  сердито
спросил в трубку:
   - Что, еще не все? Я думал,  все!  Разводите  тут  писанину!  -  И  еще
быстрее заскреб карандашом по бумаге.
   В барак вошел высокий, плечистый, еще совсем  молодой  генерал,  чем-то
похожий на Артемьева.
   - Слушай, Малинин, - сказал он, - мне в Совнарком звонить надо...  Как,
берем Лузгина на заместителя по рабочему снабжению или не берем? Знаю, что
снабжение поставит, а догадываюсь, что жук. Жду твоего последнего слова.
   - А зачем ждешь, Николай Иванович? - кладя трубку, сказал Малинин. - Ты
ж решил...
   - Мало что я решил, - сказал генерал, - я хочу, чтоб парторг был  "за",
чтоб, если что, вместе отвечать.
   - Вместе отвечать не  страшно,