ой сорок первого, потерял под Москвой  руку  -  вместо  своей
кисти была теперь "казенная", обтянутая черной кожей.
   - Видишь, как управляюсь  ею,  -  вчера  перед  своей  выпиской  весело
хвалился он, ловко прихватывая и прижимая черной "казенной"  рукой  разные
предметы: краюху хлеба, полотенце, папиросы, спички. И спички  зажигал,  и
давал  прикуривать,  и  брился  сам  опасной  бритвой,  "казенной"   рукой
оттягивая кожу...
   Синцов вспомнил однорукого майора, улыбнулся в темноте  под  одеялом  -
какие хорошие люди живут на свете! -  и  вдруг  почувствовал,  что  кто-то
подошел к койке. Сначала подумал: сестра - хочет поставить  градусник,  но
когда приоткрыл одеяло, оказалось - над койкой стоит  замполит  госпиталя,
пожилой старший политрук, тот самый, про которого он шутя говорил  сегодня
Тане, что готов на худой конец занять его место.
   - Вставай, капитан! Давай бриться!
   - А я бритый.
   - Тогда порядок! Командующий приехал. Ходит по палатам, лежачим  ордена
вручает. О тебе спросил, скоро посетит!
   Синцов сел на кровати и стал здоровой рукой подтягивать надетые  поверх
кальсон нитяные госпитальные носки.
   - Наверное, по рапорту твоему, - сказал замполит,  знавший  о  рапорте,
который Синцов направлял через него, и прислушался к голосам в коридоре. -
Идут! Койку оправь!
   Серпилин вошел в госпитальном халате, надетом  поверх  кителя.  За  его
спиной остановились начальник госпиталя и адъютант.
   Синцов встал с койки и вытянулся.
   - Рад, что живой,  здоровый  и  из  нашей  армии  не  выбыл,  -  сказал
Серпилин.
   - Еще не вполне здоровый, товарищ командующий, - сказал из-за его спины
начальник госпиталя.
   - А рапорт мне написал, что вполне. - Серпилин оглянулся.
   Адъютант подумал, что он ищет, куда сесть, и  подставил  табуретку.  Но
Серпилин не сел.
   - Сколько ему  еще  здесь  положено  быть?  -  кивнул  он  на  Синцова,
обращаясь к начальнику госпиталя.
   - Не меньше двух недель при благоприятном ходе заживления.
   - Ясно! А теперь вы, пожалуй, свободны, -  сказал  Серпилин  начальнику
госпиталя. - И вы, - кивнул он  замполиту.  -  Не  буду  больше  отрывать,
занимайтесь своими делами. - Он отвернул рукав халата, посмотрел на часы и
обратился к адъютанту: -  Выедем  через  двадцать  минут.  До  перекрестка
возьмите у них для страховки "студебеккер", чтоб не сидеть, как по  дороге
сюда.
   - Снег,  как  из  бочки,  валит,  за  всю  зиму  сразу.  Дополнительные
трудности создает, а то нам тех, что имеются, мало! - Это было первое, что
Серпилин сказал Синцову, когда все вышли. - Ложись. Не делай при мне  вид,
что здоровый.
   - Только что сами это сказали, товарищ командующий.
   - Это я при врачах сказал,  чтобы  лишнее  время  тебя  не  держали.  А
выглядишь еще хреново.
   - Если разрешите, все  же  сяду,  -  сказал  Синцов,  садясь  на  койку
напротив опустившегося на табурет Серпилина.
   Серпилин ничего не ответил, только кивнул.
   - Рапорт твой получил. Мнение командира полка и нового командира  вашей
дивизии запросил и получил.
   "Значит, уже назначили командира дивизии  вместо  Кузьмича,  -  подумал
Синцов. - Интересно, кого. Наверное, все-таки Пикина".
   - Мнения они неплохого. Считают, что в  роли  комбата,  как  говорится,
нашел себя на войне. Но, трезво глядя, после такого ранения комбатом  тебе
не быть. Неразумно.
   - Я не прошусь обратно в комбаты, товарищ командующий.
   - Тогда легче, - сказал Серпилин. - И для  тебя  и  для  меня.  Боялся,
будешь проситься обратно в комбаты и придется отказать. Хотя и жаль -  все
же с начала войны, с первых синяков и шишек знакомы.
   - Я на это не ссылался, товарищ командующий.
   - Что не ссылался - оценил. В комбаты не вернешься, а другие варианты в
штабе дивизии или в штабе армии возможны. Выздоровеешь -  явишься.  Решим.
Если в штаб армии - сам решу, если в штаб дивизии - не только от меня,  от
комдива зависит.
   - Полковник Пикин, правда, лично меня мало знает.
   - А Пикин тут ни при чем, - сказал Серпилин. - Три дня назад  Артемьева
утвердили комдивом вашей Сто одиннадцатой.
   - А Пикин? - невольно спросил Синцов.
   - В штаб армии перешел, - сказал Серпилин, не объяснив кем.
   Значит, Артемьев стал теперь комдивом, и напрашиваться туда к  нему  со
своей одной рукой, по-родственному, немыслимо. Сразу, с одной  фразы,  как
только Серпилин сказал про Артемьева,  Синцов  уже  понял,  что  теперь  в
дивизию обратно не попросится. В другую - да, а в свою - нет.
   - Все ясно, товарищ командующий.  Как  выпишут,  с  вашего  разрешения,
явлюсь.
   Серпилин посмотрел на него и улыбнулся:
   - Это как  понять,  что  тебе  все  ясно?  Значит,  могу  считать  себя
свободным? А если мне еще поговорить с тобой  охота  и  временем,  как  ни
странно, располагаю?
   Синцов только улыбнулся в ответ.
   - Да, - сказал Серпилин серьезно. - Не думал, когда ты явился ко мне  в
самую кашу под Могилевом с этим своим лохматым фотографом, что с  течением
времени вырастет из тебя комбат. А хотя солдатами не рождаются.  В  мирное
время вырастить хорошего  комбата  нужно  десять  лет.  Но  у  войны,  как
говорится, свои университеты, и не каждый отличник мирного времени их  так
проходит, как о нем заранее думали.
   Серпилин замолчал, и в его  глазах  несколько  секунд  стояла  какая-то
другая мысль, далекая от того, с чего он начал.
   - В общем, явишься, подыщем тебе дело, чтоб воевал и рос как офицер.
   Говоря это, Серпилин про себя подумал, что такого человека, как Синцов,
вполне можно взять в оперативный отдел армии. Человек грамотный, с  боевым
опытом, такого с уверенностью можно послать на передний край посмотреть  и
доложить обстановку. Тот, кто сам в прошлом командовал и знает, почем фунт
лиха, подводит реже других. И до переднего края доберется, и очки не  даст
себе втереть, и где там, под огнем, в действительности лежит граница между
желаемым и возможным, как  правило,  поймет  и  правдиво  доложит.  А  что
прохождение службы, судя по личному делу, после всех  окружений  заново  с
нуля начал, но сейчас молчит, не ловит случая пожаловаться, - это только в
его пользу.
   - А не приходила тебе в голову мысль,  -  снова  вспомнив  о  Могилеве,
спросил Серпилин, - вернуться к тому, с чего войну начинал?
   - Не дай бог, товарищ командующий, вернуться к тому, с чего начинали, -
сказал Синцов. Хотя и понял, что  Серпилин  имеет  в  виду  его  работу  в
газете, но всколыхнувшиеся в  душе  воспоминания  того  времени  почему-то
вдруг заставили сказать эту тревожную и даже нелепую фразу.
   Но Серпилина она не удивила.
   - Возвращаться к тому, с чего начали, - об этом речи нет и не будет,  -
сказал он. - Другой вопрос, сколько  еще  войны  впереди?  Гадать  трудно,
потому что хочется гадать в свою пользу. Но сколько бы еще ни  воевать,  а
эта зима все равно - начало их конца. Так как тебя понять, - он вернулся к
тому, с чего начал, - вкус к своей старой  профессии  совсем  потерял  или
нет?
   - Не знаю, - сказал Синцов. - Давно не думал над этим,  и  пока  думать
неохота.
   - Неохота - не думай. А тот лохматый, что  был  с  тобой,  где  он,  не
знаешь?
   - Он погиб. Не выбрался тогда от нас.
   - Так и выходит, - сказал Серпилин. - Про одного думаешь, что спасется,
а про другого - что погибнет, а потом  сплошь  и  рядом  наоборот.  Шмаков
тогда все окружение прошел  как  истинный  комиссар,  а  потом  обратно  в
лекторскую группу взяли, полетел в Керчь свои лекции читать, и ногу бомбой
оторвало. Теперь - пишет мне -  по  Свердловску  на  костылях  шкандыбает,
политэкономию читает.
   - Батальонного комиссара Левашова в самую последнюю минуту боя убили, -
сказал Синцов. - Вот о ком никогда не думал, что умрет на моих глазах!
   - Да, очень жаль его, - сказал Серпилин. - Посмертно  Красным  Знаменем
наградили, а извещать  об  этом  некого.  Я  его  уважал,  когда  дивизией
командовал.  Прекрасный  был   политработник,   несмотря   на   все   свое
сквернословие.
   - Товарищ командующий, у вас есть еще три минуты меня выслушать?
   Серпилин взглянул на часы.
   - Даже пять.
   - Я хотел вам сказать про Левашова. Он  незадолго  до  смерти  приходил
ночью ко мне в батальон, делился. И раз он умер и больше  никто  этого  не
знает, я считаю, что обязан сказать вам об этом. Думаю, обязан, - еще  раз
повторил Синцов.
   - А ты не крути вола за хвост. Давай сразу.
   - Одного человека в нашей армии надо на чистую воду вывести,  -  сказал
Синцов. - Заместителя начальника  политотдела  армии  полкового  комиссара
Бастрюкова.
   Услышав это, Серпилин поднял глаза на Синцова, и все те три или  четыре
минуты, что Синцов, торопясь  уложиться,  рассказывал  ему  о  Бастрюкове,
смотрел на  него  этими  внимательными,  неподвижными  глазами,  ничем  не
выражая своего отношения к услышанному. Потом спросил:
   - Все?
   - Все.
   - Если считаешь достаточно существенным, напиши официально все, что мне
сказал, в Военный совет армии.
   - Я не думал писать, - сказал Синцов. - Я только решил рассказать вам.
   - А я еще раз тебе повторяю:  если  считаешь  достаточно  существенным,
напиши бумагу официально, - сказал Серпилин, и Синцов по его глазам понял,
что он почему-то больше не хочет ни говорить об этом,  ни  произносить  ни
единого слова сверх этой дважды повторенной фразы.
   Синцову даже показалось, что у Серпилина появился  какой-то  холодок  в
глазах. "Может быть, презирает меня? Считает это доносом?" -  подумал  он.
И, как это бывало с ним в жизни, от мысли, что даже Серпилин мог не понять
его и отказать ему в доверии, он внутренне сцепил зубы,  уперся  и  упрямо
сказал:
   - Считаю существенным и напишу, чтоб не вышел сухим из воды.
   И по  вдруг  прищурившимся,  уже  не  холодным,  а  насмешливым  глазам
Серпилина понял, что тот не презирает его, а просто по  каким-то  причинам
не  хочет  иметь  личного,  неофициального  касательства  к  этому   делу,
предпочитает, чтобы оно шло своим бумажным ходом.
   "Нет, брат, не так-то все это просто, как ты думаешь!"  -  говорил  его
насмешливый взгляд.
   Серпилин поднялся с табуретки и вдруг  увидел  на  тумбочке  у  Синцова
прислоненную к стопке растрепанных книг маленькую карточку Тани. Ее  сняли
прямо в Кремле, с орденом, сразу после вручения,  и  у  нее  был  смешной,
испуганный вид. Но никакой другой карточки у нее все равно не было, и она,
когда в первый раз приехала к Синцову в госпиталь  и  уже  уходила,  вдруг
вытащила эту карточку из кармана гимнастерки и молча сунула ему в руку.
   И Серпилин теперь стоял и  смотрел  на  эту  смешную  карточку  Тани  с
испуганным лицом и орденом Красного Знамени на груди.
   - Овсянникова? Встретил ее здесь?
   -  Встретил,  -  сказал  Синцов  голосом,  который  заставил  Серпилина
посмотреть ему в лицо.
   Он взглянул на Синцова, потом на карточку Тани, потом снова на  Синцова
и вдруг спросил как человек, имеющий право это спросить:
   - Что, любовь?
   - Любовь, - сказал Синцов.
   - Это хорошо, - сказал Серпилин и, наверно, подумал о себе, потому  что
Синцова поразило странное, противоречившее словам выражение его лица.
   - Это хорошо, - повторил Серпилин таким голосом, словно что-то  другое,
о чем он не хотел говорить,  было  нехорошо,  очень,  совсем  нехорошо.  -
Поправляйся. Но не спеши. Войны на тебя еще хватит и  останется.  Отдыхай,
пока есть возможность. А я поеду. С тех пор, как армию принял,  дел  через
голову, - вздохнуть некогда! - Только что голос был глухой, усталый, а  об
этом сказал весело и громко, как о счастье!
   Серпилин  вышел,  но  Синцову  захотелось  посмотреть  ему  вслед.   Он
приоткрыл дверь и выглянул в коридор.
   Серпилин,  удаляясь,  шел  по  длинному  госпитальному  коридору  своей
крупной быстрой походкой, разбрасывая на ходу белые полы халата  и  сутуля
широкие плечи. По госпитальному  коридору  шел  один  из  тех  людей,  про
которых очень редко думают, что там у них  самих:  жена  умерла,  или  сын
погиб, или еще что-нибудь, - один из тех, о ком чаще всего думают только в
прямой связи с делом, которое взвалила война на их широкие плечи  -  армию
или фронт, и, оценивая их действия, говорят, как про лошадь, - потянет или
не потянет?
   Но за этой кажущейся грубостью слов стоит неотступная тревожная мысль о
десятках и сотнях тысяч человеческих жизней,  ответственность  за  которые
война положила на плечи именно этого, а не какого-то другого  человека.  И
рядом с этим неотступным и грозным почти ни  у  кого  не  остается  сил  и
времени думать о тех всего-навсего двух или трех людских  жизнях,  которые
составляют или составляли семью этого человека. О  них  мало  кто  думает,
думая о нем. И он сам бы удивился, если бы о нем думали иначе.
   И Синцов, как и большинство других людей, которые могли бы оказаться на
его месте, глядя сейчас в спину Серпилину, думал не о том личном,  что  он
понаслышке знал о жизни Серпилина, а о том, что  ему  казалось  и  что  на
самом деле было самым важным в  этом  удалявшемся  по  коридору  человеке:
хорошо, когда такой человек приходит командовать армией, потому что  такой
человек потянет, и хорошо потянет - гораздо лучше, чем  тот,  кто  был  до
него...

   1960-1964



   Константин Симонов.
   Последнее лето

   -----------------------------------------------------------------------
   Живые и мертвые. Книга третья. Последнее лето
   М., "Художественная литература", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Сорок четвертый год, так же как и минувший сорок  третий,  начался  под
грохот орудий в разгар нашего зимнего наступления. Но  тогда,  год  назад,
война шла еще в глубине России,  в  междуречье  Волги  и  Дона,  а  теперь
шагнула далеко на запад, за Днепр, в Правобережную Украину.
   В конце  января  было  окончательно  разорвано  кольцо  блокады  вокруг
Ленинграда, в феврале в котле  под  Корсунь-Шевченковским  погибло  десять
немецких дивизий. В марте и апреле  немцам  пришлось  оставить  почти  всю
Украину - Умань, Херсон, Винницу, Проскуров, Каменец-Подольск,  Черновицы,
Николаев, Одессу. Наши войска вступили в северную Румынию, освободили Крым
и в начале мая штурмом взяли Севастополь.
   Но даже все это,  вместе  взятое,  было  только  началом  тех  огромных
событий, которым еще предстояло развернуться до конца этого бурного года.
   С середины апреля наступление стало постепенно затихать. Завершив  свои
операции, фронты один за другим останавливались  на  достигнутых  к  весне
рубежах. А  вслед  за  взятием  Севастополя  наступила  общая  глубокая  и
длительная пауза, означавшая собой начало подготовки к новому наступлению.
   Удовлетворение сделанным соседствовало в сознании людей с предчувствием
предстоящего. И от этого  предчувствия,  от  все  растущей  уверенности  в
нашем, теперь уже бесповоротном военном превосходстве над немцами все чаще
казалось, что приближающееся четвертое  лето  войны  будет  последним.  Во
всяком случае, хотелось так думать...
   Только испытав это чувство, можно понять  всю  меру  досады  и  тревоги
военного человека, вдруг в это самое время силою  случайных  обстоятельств
вырванного из гущи войны и очутившегося сначала на операционном  столе,  а
потом на больничной койке.  Разбившись  на  "виллисе",  Серпилин  попал  в
госпиталь с переломом ключицы и легким сотрясением мозга и  теперь  третью
неделю долечивался в подмосковном военном санатории Архангельское. Был уже
конец мая, а впереди все еще оставалось целых  десять  дней  до  врачебной
комиссии и возвращения в армию, если пустят.
   Авария произошла недалеко от местечка Студенец, на хорошо  памятном  по
сорок  первому  году  большаке,  выходившем  к  железной  дороге.   Тогда,
прорываясь к своим из-под Могилева, он ночью с остатками дивизии пересекал
эту железную дорогу Кричев - Орша, а теперь, через  три  года,  его  армия
после зимних боев сосредоточивалась в этих же самых местах перед  все  еще
занятым немцами Могилевом.
   Объездив знакомые места, Серпилин уже возвращался к себе  в  штаб,  как
вдруг шедший впереди  "виллис"  с  офицером  разведотдела,  забуксовав  на
обочине, зацепил колесом за черт ее знает с каких пор лежавшую там мину.
   Водитель Серпилина вывернул и  врезался  в  дерево.  Приехав  теперь  в
Москву, чтобы быть под рукой у командующего, он до сих  пор  ходил  как  в
воду опущенный, хотя действовал правильно, а врезался в дерево потому, что
была ночь и его ослепило взрывом.  Наверно,  еще  правильней  было  бы  не
вывертывать, а затормозить.  Но  этого  Серпилин  не  сказал,  не  захотел
добивать человека. Только подумал про себя: не сменить ли, когда  вернемся
на фронт? Как бы не стал после этого перестраховываться.
   Серпилин жил в жестокой досаде на случившееся с той самой  минуты,  как
по дороге в госпиталь, еще в машине, пришел в себя. Армия без  него  вышла
на новое направление, без  него  пополнилась,  без  него  изучала  оборону
противника и готовилась к летним боям, -  а  он  все  лечился.  Еще  плохо
действовала левая рука, и приходилось каждый день заниматься гимнастикой с
лечащим врачом. Лечили тут основательно  -  такой  приказ.  Пока  затишье,
медицина этим пользуется!
   В Архангельском царила атмосфера ожидания и нетерпения. Все ждали лета.
В прошлом году в это время тоже ждали лета, но ждали с тревогой: не пойдут
ли немцы ломить нас еще раз?
   А этого лета ждали с твердой верой в то,  что  с  самого  начала  будем
наступать мы.
   Кроме военных в санатории лечились и разные другие люди.  Среди  них  -
знакомый   Серпилину   еще   с   тридцатых   годов   директор   уральского
артиллерийского завода. Его  противотанковые  пушки  с  большой  начальной
скоростью хорошо показали себя на Курской дуге, и теперь их начали ставить
на танки. Этот человек, хотя  его  недавно  еле  отходили  после  тяжелого
сердечного приступа, тоже, как понял из разговора с ним Серпилин,  спал  и
видел: поскорей вернуться к себе на Урал,  на  завод.  Все  спешили!  Всем
казалось, что без них не обойдутся ни на фронте, ни в тылу.
   На войне все время в своей армии  -  с  кем  вместе  воюешь,  с  тем  и
видишься. А тут, в  санатории,  -  перекресток,  люди  с  разных  фронтов.
Серпилин даже перестал удивляться тому, сколько знакомых встретил  за  три
недели. С одним учился в  академии,  у  другого  стажировался,  с  третьим
служил... А сегодня утром, после завтрака, гуляя по Архангельскому  парку,
вдруг услышал за спиной:
   - Федор Федорович, ты?
   И, повернувшись, увидел своего бывшего  командарма  Батюка  в  байковой
теплой верблюжьего цвета пижаме и тапочках.
   Несмотря на знакомую бритую голову и  черные  усы,  Серпилин  не  сразу
узнал его - настолько была неожиданна встреча, да и непривычен  самый  вид
Батюка в этой байковой, рыжей пижаме.
   Когда после боев в Сталинграде Серпилин,  еще  не  зная  своей  судьбы,
уезжал в Москву по вызову Сталина и явился прощаться, Батюк стоял у своего
"виллиса" одетый по-зимнему -  в  полушубке,  папахе  и  бурках.  Таким  и
запомнился; больше не виделись. А теперь эта пижама и тапочки!
   - Здорово, Иван Капитоныч! - сообразив, что все же  это  Батюк,  сказал
Серпилин и пошел навстречу.
   Может быть, не  только  Серпилин,  но  и  Батюк  почувствовал  заминку,
которая вышла прежде, чем они  обнялись.  Но  когда  уже  обнялись,  Батюк
задержал его дольше, чем можно было ожидать. Наверно, хотел показать,  что
не в обиде за прошлое.
   "Ну что ж, хорошо, коли так", - подумал  Серпилин  и  в  душе  еще  раз
поблагодарил тогдашнюю нелетную погоду за то, что  избавила  их  обоих  от
трудных минут: Батюк отбыл в Москву поездом за сутки до того, как Серпилин
прилетел сменить его на армии.
   - Знал, что ты здесь, - сказал Батюк, выпуская Серпилина из объятий.  -
Вчера, как прибыл, стал выяснять обстановку:  кто  в  инвалидной  команде?