к высоко положенным одна на другую подушкам, потому
что с вечера щемило сердце, он еще раз перечитывал одно место в  "Войне  и
мире", которое раньше не бросалось в глаза, а сегодня вдруг  бросилось,  -
уже прочел страниц тридцать дальше и  снова  вернулся  к  нему.  Это  было
место, где Толстой рассуждал про великое, хорошее и дурное.  "Величие  как
будто исключает возможность меры хорошего и дурного, -  писал  Толстой.  -
Для великого нет дурного. Нет ужаса, который мог бы быть поставлен в  вину
тому, кто велик". А дальше спорил с этим: "И никому в  голову  не  придет,
что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть  только
признание своей ничтожности и неизмеримой малости..." И еще - опять о  том
же: "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды".
   Иван Алексеевич отложил книгу и снял очки.
   "Идеалист, конечно, придумал  какую-то  общую  мерку  и  хочет  все  ею
мерить! А все-таки что-то так цепляет в этих словах за  живое,  что  вдруг
начинаешь спрашивать самого себя: а не слишком ли ты много труда употребил
в разное время своей жизни на то, чтобы понять и оправдать такие  вещи,  в
которых величие и добро уже слишком далеки друг от друга? Да, со  Сталиным
не только говорить трудно, о нем даже думать трудно: столько с ним связано
в жизни. Хотя последнее время, конечно, думаешь о нем больше всего в связи
с войной. И тут есть над чем подумать. Как должны поступать люди, в  руках
которых такая непререкаемая власть, а тем более во время  войны?  Боремся,
как можем, с его  заранее  готовыми  решениями,  с  предвзятыми  мнениями,
утешаем  себя,  что  прислушивается,  а  про  себя  знаем,  что   все-таки
недостаточно прислушивается к советам. Верно! Но советы, они идут с разных
сторон и - бывает - противоречат друг другу. И  где-то  наступает  минута,
когда уже  нельзя  прислушиваться,  -  надо  решать.  Это  с  каждым,  кто
командует на войне, с большим и с маленьким. А вот чтобы люди никому - как
бы высоко ни  стоял!  -  не  страшились  давать  советы,  не  имели  нужды
угадывать  его  мнение,  чтобы   эта   нужда   постепенно   не   сделалась
потребностью, которая превращает даже самых хороших людей в дрянных, - вот
это, как говорится, вопрос вопросов. Конечно, это зависит и  от  тех,  кто
дает советы, но гораздо больше - от того, кому дают. От него прежде  всего
зависит - боятся или не боятся давать ему советы. И, может,  все  же  прав
Толстой, когда говорит, что нет величия  без  простоты,  добра  и  правды?
Вроде бы слишком наивно, как в букваре, а возразить  этому  букварю  вдруг
оказывается трудно, хоть ты и две академии окончил..."



43

   Таня сидела в палате у Синцова и рассказывала ему, как выглядит  сейчас
Сталинград, через который она только что проехала,  переправившись  с  той
стороны Волги.
   - Все разминируют, разминируют... Одна наша санитарка вчера подорвалась
- мотор вырвало, и водителя с врачом в кабине -  наповал.  А  кто  ехал  в
кузове, никого даже не поцарапало. А есть  раненые  просто  от  того,  что
стены рушатся. Стоит, стоит, а потом как завалится... Сейчас  такие  стены
даже  подрывать  приказали.  На  проезжей  части  трупы  убрали,   а   под
развалинами, говорят, еще много  тысяч...  Все  равно  до  весны  всех  не
выкопают. А как только тепло станет, сразу  начнутся  инфекции.  В  общем,
работы у всех ужас сколько! А жителей еще совсем мало. Когда  был  митинг,
казалось, все-таки много пришло на площадь,  а  сейчас  едешь  -  и  почти
никого. А в снегу столько железа: водители только  и  делают,  что  колеса
качают...
   Она говорила про Сталинград, а Синцов  сидел  рядом  с  ней  на  койке,
слушал и думал о том водителе и враче, которые подорвались вчера на  мине.
Сегодня, значит, уже зарыты в сталинградской земле или на том  берегу,  за
Волгой... А мог сидеть рядом с тем водителем на той машине не тот врач,  а
вот этот, который сидит сейчас рядом с ним на койке...
   Да, судя по ее рассказу, невесело выглядит сейчас город  Сталинград.  И
стерегут людей среди его развалин ржавые, залежавшиеся смерти! Вчера в  их
госпиталь привезли трех таких, при смерти,  хотя  война  уже  за  шестьсот
километров - позавчера взяли Ростов, а сегодня по радио передавали, что  и
Харьков...
   - Сидела бы уж лучше там у себя, за Волгой, чем взад и вперед ездить...
- сказал он.
   Таня  в  первую  секунду  обиделась.   Она   по-прежнему   работала   в
эвакоотделении, и ей приходилось бывать  в  разных  госпиталях,  но  чтобы
трижды за это время из-за Волги, где теперь был  санитарный  отдел  армии,
попадать именно сюда, к нему, ей приходилось каждый раз  идти  на  душевно
трудные для нее личные просьбы. Неужели он  сам  до  этого  не  додумался?
Неужели надо объяснять это? И, уже обидевшись, поняла, что он не об  этом,
а о той машине с убитыми водителем  и  врачом,  про  которую  она  с  маху
ляпнула. Поняла и сказала:
   - Совершенно зря ты об этом подумал. Если уже сейчас  об  этом  думать,
что же мы с тобой на войне будем делать? Ничего у нас  с  тобой  тогда  не
выйдет...
   - Выйдет! Это я пока в госпитале такой психованный. А вернусь на войну,
буду опять нормальный.
   - Кто-нибудь был за это время у тебя?
   - Нет. Как приехал Завалишин тогда, в то же утро, что и ты, с  тех  пор
больше никого не было. Наверное, слишком заняты.
   - Сверх головы, - сказала она. - И тем более твоя  дивизия  теперь  уже
сорок километров за Волгой.
   - Не знал. Тогда понятно.
   - Вчера у нас прошел слух, что скоро начнем грузить  свое  хозяйство  в
эшелоны, - сказала Таня. - Из трех госпиталей  раненых  уже  эвакуировали,
можем хоть завтра грузиться.
   - А как с нашим? - с тревогой спросил Синцов.
   - С вашим пока решают: или догрузить вас за счет других, или свернуть и
готовить к погрузке.
   - Если свернут - плохо, - сказал Синцов. - Тогда не зацепишься. А я уже
написал рапорт на имя командующего, чтобы оставили в нашей армии.
   - Когда?
   - В тот же день, как ты была. Чтобы по выздоровлении послали  на  любую
должность, на какую сочтут пригодным. - Он чуть  заметно  шевельнул  своей
подвязанной на косынке, забинтованной  рукой.  -  О  батальоне  думать  не
приходится.
   Таня все еще не могла привыкнуть к этой высовывавшейся из рукава халата
укороченной, без пальцев, руке. Сколько она видела таких рук и не таких, а
обрубленных и по локоть и по  плечо,  а  вот  на  его  руку  даже  боялась
глядеть, чтобы он вдруг не почувствовал, что  она  еще  не  привыкла.  Она
помнила, как лежали у нее на плечах его большие, тяжелые, добрые руки там,
в госпитале, где они вдруг встретились, когда  он  приехал  искать  своего
командира роты. Помнила и не могла привыкнуть. Она уже готова была  любить
эту обрубленную, беспомощную, какую-то вдруг детскую руку, любить так  же,
как любила его глаза, или волосы, или сутулые сильные плечи.  Любить  была
готова, а привыкнуть еще не могла.
   - Не знаю, - сказал он, - может быть, в штабе полка или в штабе дивизии
найдут для меня место. Дальше бы уходить не хотелось. Но это, конечно, как
скажут. Скажут, замполитом этого госпиталя пойти - готов и  на  это.  Опыт
как-никак имею, четвертый раз лежу. - Он усмехнулся, и она поняла, что  он
шутит:  быть  замполитом  в  госпитале,  конечно,  не  согласится,  станет
добиваться своего.
   - Вчера ждал тебя...
   - Вчера не могла, - перебила она. - Никак не могла.
   - А разве я говорю, что могла? Я говорю, что ждал. Я и позавчера  ждал.
И третьего дня ждал. И когда ты у меня днем была, вечером опять ждал.
   - Но это уж просто глупо.
   - Конечно, глупо, - улыбнулся он. - А чем  мне  еще  заниматься,  кроме
этого? Ждал тебя вчера и в первый раз сам побрился.
   - И весь изрезался. Зачем это нужно было делать?
   "Вот так всегда, - подумал он. - Говорит совершенно не то, что  сказали
бы на ее месте другие. Другие бы похвалили: молодец, как это у тебя хорошо
вышло одной рукой, а она ругается".
   - Зачем это было нужно? - сердито повторила она. - Хочешь доказать, что
уже привык к своей  руке?  Зачем?  Попросил  бы,  чтоб  побрили.  Вон  как
порезался! Я сначала говорить даже не хотела.
   - Кожу не мог оттянуть, вот и порезался.
   - И зачем было спешить? Кому это надо? Заживет рука, все, что  сможешь,
будешь ею делать.
   Она говорила с ним, как сама с собой, совершенно не думая, что можно  и
чего нельзя ему сказать, говорила, считая, что ему можно сказать все,  как
себе.
   - Медленно заживает, надоело, - сказал он.
   - Ничего подобного, я вашего ведущего хирурга спрашивала.  Он  говорит:
быстро. Такие раны знаешь как долго заживают.  Еще  будет  болеть,  давать
знать о себе, так что приготовься. И не сердись, я  нарочно  тебе  говорю,
чтобы помнил об этом, когда будешь требовать выписки или решать, на  какую
должность проситься. Во всяком случае, в первое время.
   Она не собиралась его утешать, она хотела думать о его жизни  вместе  с
ним, и это было сильнее всяких слов о любви.  Она  не  говорила  их  ни  в
прошлый раз, ни сегодня, просто вела себя  как  человек,  который  уже  не
думает ни о нем, ни о себе отдельно друг от Друга.
   - Ну, как ты решила? - спросил он. - Я уже все узнал.
   Он говорил о том же, о чем и в прошлый  раз,  -  узнавал,  где  и  как,
находясь в армии, можно это оформить, чтобы они считались мужем и женой. А
она, когда он спросил: "Ну, как ты решила?"  -  подумала,  что  ей  решать
нечего. Просто надо сообразить, как лучше сделать. Когда неделю  назад  он
заговорил об  этом,  она  не  ответила  потому,  что  думала  о  другом  -
беспокоилась за него. Он, сам того не зная, был тогда на волоске от второй
ампутации. А сегодня выглядел совсем иначе, не  лежал  с  температурой,  а
сидел на койке и даже успел, оказывается, порезаться в пяти  местах,  пока
брился. Может быть, и в самом деле его рапорт  удовлетворят  и  оставят  в
армии? Тем более что рапорт пошел к  Серпилину.  Серпилин,  правда,  такой
человек, что все равно не поступит против  совести,  но  разве  это  будет
против совести? Ни против чьей совестя это не будет!
   - Я тоже думала об этом, - сказала она вслух. - Если  это  поможет  нам
быть вместе, давай сделаем, как ты хочешь. Но  я  сначала  должна  послать
маме в Ташкент заявление о разводе, чтобы она сходила в  загс  и  прислала
мне справку. А то у меня в личном деле стоит, что я замужем.
   - Я почему-то считал, что ты это уже сделала.
   - Ничего я не сделала!
   Сейчас, задним числом, она сердилась на себя: было неприятно просить об
этом мать. И кто его знает, сразу ли мать все сделает. Может  сначала  еще
прислать письмо с разными уговорами. Все-таки мать не все  понимает  в  ее
жизни и, наверное, никогда не поймет.
   "А он  будет  переживать,  пока  все  это  тянется",  -  подумала  она,
посмотрев на Синцова. Она чувствовала себя виноватой перед ним за то,  что
не сделала там, в Ташкенте, такой простой вещи.
   - Сразу же, прямо сегодня, напиши, - помолчав, сказал он.
   - Хорошо, - сказала она и, не успев остановить себя, притронулась рукой
ко лбу.
   - Что ты?
   - Ничего. - Она  сделала  вид,  что  просто  потерла  пальцами  лоб.  -
Вспомнила, что пора идти!
   Но дело было не в этом, хотя идти действительно пора, а в том, что  она
все последние дни боялась заболеть, а сейчас, когда сидела у  него,  вдруг
почувствовала, что у нее, кажется, и правда жар.
   Неделю назад,  когда  она  в  прошлый  раз  вернулась  от  него,  вдруг
выяснилось, что сразу, в один день, заболели сыпным тифом пять девушек  из
банно-прачечного, те, что вместе  с  ней  тогда  занимались  санобработкой
наших,  освобожденных  из  плена.  А  на  другой  день  заболел  старичок,
батальонный комиссар Степан Никанорович. А потом опять сразу  еще  четверо
девушек, и два санитара, и парикмахер. Все-таки проморгали тогда,  сначала
думали об этом, а потом  забыли.  Росляков  ходил  черный,  ни  с  кем  не
разговаривал, переживал свою ответственность, особенно со вчерашнего  дня,
когда две девушки и Степан Никанорович умерли. И  все  переживали,  и  она
тоже. Но сделать было уже ничего нельзя, - оставалось только ждать,  когда
кончится  инкубационный  период:  заболею  или  не  заболею?   Вчера   был
двадцатый, последний день,  никто  больше  не  заболел,  и  она  перестала
волноваться и за других и  за  себя,  а  сейчас  вдруг  зазнобило.  Может,
показалось, может быть, никакой это не  тиф,  просто  простудилась,  когда
была вчера в бане. Она пробовала уговорить себя, но  это  плохо  выходило,
потому что она очень боялась заболеть. Он боялся за  нее,  что  она  ездит
через неразминированный город, а она нисколько этого не боялась,  даже  не
думала. А тифа боялась. Наверно, еще и оттого, что у них сначала все  было
так хорошо, а потом вдруг случилось с ним, с этой рукой. А  теперь,  когда
немного успокоилась за него, вдруг заболеет сама?
   Когда  она  пришла  сегодня,  он  сразу  заметил,  что  она   в   новом
обмундировании, и посмеялся  над  ее  слишком  большой  гимнастеркой:  так
спешила переобмундироваться, что даже не подобрала  себе  мало-мальски  по
росту! Она не стала ему объяснять - отшутилась, а на самом деле  подбирать
было некогда и не из чего: как только узнали про тиф, сразу всех, кто имел
хоть малейшее отношение, заставили еще  раз  пройти  санобработку,  а  всю
одежду, с ушанок до портянок, - в дезинфекцию.
   Хорошо, что сюда пока не дошли никакие слухи, только этого не  хватало!
Хотя знаешь, что все на тебе чистое, и сама чистая, и понимаешь, как врач,
что не можешь его заразить, а все равно сначала, когда садилась сегодня  к
нему на койку, в первую минуту боялась и дотронуться и прижаться, и только
потом преодолела в себе эту глупость. Господи, хоть бы это было воспаление
легких, что угодно, только не тиф!
   -  Пора  идти,  -  повторила  она,  посмотрев  на  его  часы  с  черным
циферблатом, которые он в прошлый раз подарил  ей  и  заставил  надеть  на
руку. - Росляков сказал, чтобы я в четырнадцать ровно была уже  у  машины.
Он к этому времени кончит тут, в госпитале, все свои дела.
   - А ты сходи посмотри. Может, он еще задержится.
   - Не задержится, он у нас точный.
   Синцов понимал, что теперь говорить что-нибудь еще значит мучить ее, и,
когда она встала с койки, молча встал вслед за ней.
   - А вставать и ходить надо поменьше, - нравоучительно сказала она. -  У
тебя еще недавно была температура.
   - Ладно, учту на будущее.
   - А докторов, между прочим, надо слушать.
   - Ну какой ты мне доктор! Сама подумай, ну какой ты мне  доктор?  -  Он
здоровой рукой загреб ее за плечи и прижал к себе так, что  она  счастливо
задохнулась, но все-таки сказала:
   - Осторожно, ту руку заденешь!
   Они вышли из палаты и остановились у дверей в коридоре.
   - Здесь дует, - сказала Таня.
   - Ну и ладно.
   Теперь они говорили громко, а в палате все время  говорили  вполголоса,
хотя двое соседей Синцова  -  оба  ходячие  -  шлялись  где-то  по  другим
палатам, а третий сосед спал, накрывшись с  головой  одеялом.  Но  им,  то
одному, то другому, казалось, что он не спит.
   - И куда вы сейчас поедете? - спросил Синцов.
   Она сказала, что поедут с Росляковым еще дальше,  на  железную  дорогу,
проверять эвакоприемник.
   - А оттуда?
   - А оттуда, наверное, мимо вас обратно.
   - Хоть бы вдруг какие-нибудь снежные заносы! - сказал он.  -  Вернулись
бы к вечеру сюда и застряли у нас на всю ночь.
   - А ты меня не мучай. - Она подняла на  него  глаза.  -  Я  сама  этого
знаешь как хочу? - Сказала то, что почувствовала,  и  обрадовалась  своему
чувству: "И ничего я не заболела, просто показалось. А жар, потому что все
время думала об этом".
   - Ладно, виноват, - сказал он.
   - Если бы я могла что-нибудь придумать, я бы придумала. Понял?
   - Понял, товарищ доктор.
   - Не зови меня "товарищ доктор", а то я тебя стукну. И вообще  нечестно
вдруг заводить такие разговоры, когда мне надо идти.
   - Ну иди, раз надо.  -  Он  прихватил  ее  правой  рукой,  приподнял  и
поцеловал в губы. Потом отпустил и улыбнулся.
   А она, с испугом почувствовав, какие у него холодные губы, поняла,  что
- нет, не показалось, у нее самый настоящий  жар.  И,  ничего  не  сказав,
быстро повернулась и пошла.
   Синцов вернулся в палату и, как был, в халате, лег на койку и укрылся с
головой одеялом.
   Да, он любил ее, и эта скоропостижная, ни  на  что  не  похожая  любовь
сильнее всего, что было до сих пор в его жизни, сильнее даже той большой и
долгой любви, которая у него была к Маше. В глубине души  у  него  еще  не
исчезло ощущение греха сравнения, и, однако, он уже  не  впервые  мысленно
сравнивал их. И ему все чаще казалось, что эта новая любовь  сильнее  той,
прежней.  А  может  быть,  просто   необходимость   в   другом   человеке,
существовавшая в нем самом, была сейчас, в середине  войны,  сильней,  чем
тогда, и от этого и любовь казалась тоже сильнее.
   Когда она сегодня пришла  к  нему,  то  сразу,  почти  с  первых  слов,
призналась:
   - Я такая счастливая, что ничего не могу с собой поделать!
   Сказала так, словно что-то должна делать с собой, чтобы не  чувствовать
себя такой счастливой. А что надо делать,  когда  человек  чувствует  себя
счастливым? Разве что-нибудь надо делать? Наоборот, как раз  ничего  и  не
надо делать!
   Все-таки глупеешь, когда лежишь в госпитале! Невольно начинаешь  думать
о самом себе гораздо больше, чем на войне, и  глупеешь  от  этого.  И  без
всего того, к чему привык у себя в батальоне, начинаешь  чувствовать  себя
песчинкой. Не на войне, а в госпитале - вот где  действительно  чувствуешь
себя песчинкой, хотя как раз тут больше всего думаешь и заботишься о самом
себе.
   На этот раз война все-таки добилась своего - укоротила тебя, списала! А
если не хочешь смириться с этим, это теперь  твое  личное  дело.  Думаешь,
война без тебя не обойдется? Надо будет - вполне обойдется.
   Он подумал об этом ожесточенно и с долей самоуничижения. Но  и  в  этом
ожесточении, и в этом самоуничижении было что-то  несправедливое,  он  сам
чувствовал это. "Что значит - обойдется, не обойдется? При  чем  тут  это?
Разве я прошу,  чтобы  меня  не  демобилизовывали,  потому,  что  не  могу
обойтись без войны? Да я мечтаю обойтись без  нее!  Я  готов  хоть  завтра
обойтись без нее, если завтра вообще все  кончится.  Не  в  этом  дело,  и
никакой у меня привычки к войне нет. Это  вообще  глупости  -  привычка  к
войне. Просто у меня есть привычка быть на войне,  раз  она  идет.  Разные
люди лежат в госпиталях. Одни психуют, что им уже не вернуться в строй,  а
другие, наоборот, переживают, боятся своего возвращения на войну,  жалеют,
что рана недостаточно тяжелая, чтоб  уволили  вчистую.  И  если  бы  можно
поменяться ранами, некоторые бы поменялись. Но меняться ранами  никому  не
дано, и каждого при выписке ждет то будущее, какое ему выпало. А совпадает
оно с твоим желанием или не совпадает, этого жизнь не спрашивает. И  пойти
ей наперекор не так-то просто".
   Утром и вечером в госпитальном коридоре хрипит и трещит черная  тарелка
громкоговорителя, и все, кто способен передвигаться, сходятся и сползаются
к ней. Каждый день отбираем обратно город за городом и на  Кавказе,  и  на
Дону, и на Украине.
   Конечно, командующий армией может в ответ на рапорт и оставить  тебя  в
армии, найти подходящую должность. Если захочет. А вот  если  в  ближайшие
дни ваш госпиталь свернут, а раненых растасуют, тут за  одни  сутки  можно
оказаться за пределами и армии и фронта. И напоминать о себе не отсюда,  а
оттуда, писать повторные рапорты - наполовину дохлое дело! Может  выйти  и
так: в конце концов добьешься, а попадешь не в свою  армию.  Лишь  бы  все
сложилось так, как хочется! А рука ничего, с  такой  рукой  на  войне  еще
можно жить.
   Он вспомнил выписавшегося вчера майора-артиллериста,  начальника  штаба
полка. Попал в их палату по поводу легкого осколочного ранения в голову, а
до этого, зим