сожженные  на  земле  машины,  своих  летчиков,  отчаянно
взлетавших под бомбами и гибнувших, не успев набрать высоту. Он  вспоминал
свои собственные противоречивые  приказания,  которые  он,  подавленный  и
оглушенный, отдавал в первые дни, мечась на истребителе, каждый час рискуя
жизнью и все-таки почти ничего не успевая спасти.
   Он вспомнил сегодняшнюю  предсмертную  радиограмму  с  одного  из  этих
пошедших бомбить переправу и сожженных  ТБ-3,  которых  нельзя,  преступно
было посылать днем без  прикрытия  истребителей  и  которые  все  же  сами
вызвались и полетели, потому что разбомбить переправу требовалось  во  что
бы то ни стало, а истребителей для прикрытия уже не было.
   Когда  на  могилевском  аэродроме,  где  он   сел,   сбив   по   дороге
встретившийся ему в воздухе "мессершмитт",  он  услышал  в  радионаушниках
хорошо знакомый голос майора  Ищенко,  старого  товарища  еще  по  Елецкой
авиашколе: "Задание выполнили. Возвращаемся. Четверых сожгли, сейчас будут
жечь меня. Гибнем за родину. Прощайте! Передайте благодарность Козыреву за
хорошее прикрытие!" - он схватился руками за голову в целую  минуту  сидел
неподвижно,  преодолевая  желание  здесь  же,   в   комнате   оперативного
дежурного, вытащить пистолет и застрелиться. Потом он спросил,  пойдут  ли
еще на бомбежку ТБ-3. Ему сказали, что мост разбит, но есть приказ разбить
еще и пристань с переправочными средствами; ни  одной  эскадрильи  дневных
бомбардировщиков по-прежнему нет под рукой, поэтому еще одна  тройка  ТБ-3
поднялась в воздух.
   Выскочив из дежурки, никому ничего не сказав, он сел  в  истребитель  и
взлетел.  Когда,   вынырнув   из   облаков,   он   увидел   шедшие   внизу
бомбардировщики, целые и невредимые,  это  была  одна  из  немногих  минут
счастья за все последние дни.  А  еще  через  минуту  он  уже  вел  бой  с
"мессершмиттами", и этот бой кончился тем, что его все-таки сбили.
   С первого же дня войны, когда  почти  все  недавно  полученные  округом
новые истребители, МИГи, были сожжены на аэродромах, он пересел на  старый
И-16, доказывая личным примером, что и на этих  машинах  можно  драться  с
"мессершмиттами". Драться было можно, но трудно, - не хватало скорости.
   Он знал, что не сдастся в плен, и колебался только, когда  застрелиться
- попробовать  сначала  убить  кого-нибудь  из  немцев,  если  они  близко
подойдут, или застрелиться  заранее,  чтобы  не  впасть  в  забытье  и  не
оказаться в плену, не успев покончить с собой.
   В его душе не было предсмертного ужаса, была лишь тоска, что он никогда
не узнает, как все будет дальше. Да, война застала врасплох; да, не успели
перевооружиться; да, и он, и  многие  другие  сначала  плохо  командовали,
растерялись. Но страшной мысли, что немцы и дальше будут бить нас так, как
в первые дни, противилось все его солдатское существо,  его  вера  в  свою
армию, в своих товарищей, наконец, в самого  себя,  все-таки  прибавившего
сегодня еще двух фашистов к двадцати девяти, сбитым в Испании и  Монголии.
Если б его не сбили сегодня, он бы им еще показал! И им еще  покажут!  Эта
страстная вера жила в его разбитом теле, а рядом с  ней  неотвязной  тенью
стояла черная мысль: "А я уже никогда этого не увижу".
   Жена его, которая, как это  свойственно  мелким  душам,  преувеличивала
свое место в его жизни, никогда бы не поверила, что он в свой смертный час
не думал о ней. Но это было так, и не  потому,  что  он  не  любил,  -  он
продолжал любить ее, - а просто потому, что он думал совсем  о  другом.  И
это было такое великое несчастье, рядом  с  которым  просто  не  умещалось
маленькое и нестрашное в эту минуту  горе  -  никогда  не  увидеть  больше
прекрасного лживого лица.
   Говорят, человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Может быть, и
так, но он вспоминал перед смертью только войну!  Говорят,  человек  перед
смертью думает сразу о многом. Может быть, и  так,  но  он  перед  смертью
думал только об одном - о войне. И когда он вдруг, в полузабытьи,  услышал
голоса и залитыми кровью глазами увидел приближавшиеся к нему три  фигуры,
он и тут не вспомнил ни о чем другом, кроме войны,  и  не  подумал  ничего
другого, кроме того, что к нему  подходят  фашисты  и  он  должен  сначала
стрелять, а потом застрелиться. Пистолет лежал на траве у него под  рукой,
он нащупал четырьмя пальцами его шершавую рукоятку, а  пятым  -  спусковой
крючок. С трудом оторвав руку от земли, он, раз за разом нажимая на спуск,
стал стрелять в расплывавшиеся в кровавом тумане  серые  фигуры.  Сосчитав
пять выстрелов и боясь обсчитаться, он дотянул руку с пистолетом до лица и
выстрелил себе в ухо.
   Два  милиционера  и  Синцов  остановились  над  телом   застрелившегося
летчика. Перед ними  лежал  окровавленный  человек  в  летном  шлеме  и  с
генеральскими звездами на голубых петлицах гимнастерки.
   Все произошло так мгновенно, что они не успели прийти в себя. Они вышли
из густого кустарника на  полянку,  увидели  лежавшего  в  траве  летчика,
крикнули, побежали, а он раз за разом стал  стрелять  в  них,  не  обращая
внимания на их крики: "Свои!" Потом, когда они почти добежали до него,  он
сунул руку к виску, дернулся и затих.
   Старший из милиционеров, опустившись  на  колени  и  расстегнув  карман
гимнастерки,  испуганно  вытаскивал  документы  погибшего,  а  потрясенный
Синцов молча стоял над ним, держась рукой за простреленный бок, стоял, еще
не чувствуя боли, а лишь немоту и кровь, проступившую  через  гимнастерку.
Три дня назад он застрелил  человека,  которого  хотел  спасти,  а  сейчас
другой человек, которого он тоже хотел спасти, чуть не убил его самого,  а
потом застрелился и теперь лежит  у  его  ног,  как  тот  сошедший  с  ума
красноармеец на дороге.
   Может быть, летчик  принял  их  за  немцев  из-за  серых  прорезиненных
милицейских плащей? Но неужели он  не  слышал,  как  они  кричали:  "Свои,
свои!"?
   Продолжая  одной  рукой  держаться  за  мокрый  от  крови  бок,  Синцов
опустился на колени и взял у милиционера все, что тот вынул из  нагрудного
кармана мертвого. Сверху лежала  фотография  красивой  женщины  с  круглым
лицом и большегубым, припухлым, улыбающимся ртом. Синцов твердо знал,  что
где-то видел эту женщину, но не мог вспомнить ни когда это было,  ни  где.
Под фотографией лежали документы:  партийный  билет,  орденская  книжка  и
удостоверение личности на имя генерал-лейтенанта Козырева.
   "Козырев, Козырев..." - все еще не сопоставляя до конца одно с  другим,
повторял Синцов и вдруг вспомнил все сразу: не только хорошо  знакомое  со
школьных лет лицо этой женщины - лицо Нади, или, как они звали ее в школе,
Надьки Караваевой, но и это изуродованное пулей, знакомое по газетам лицо.
   Синцов все еще стоял на коленях над  телом  Козырева,  когда  появились
прибежавшие сюда на выстрелы летчик  с  бомбардировщика  и  шофер.  Летчик
сразу узнал Козырева. Он сел на траву рядом с Синцовым, молча посмотрел  и
так же молча отдал документы и, больше удивляясь, чем  сокрушаясь,  сказал
всего одну фразу:
   - Да, такие дела... - Потом посмотрел на Синцова, который все еще стоял
на коленях, прижимая руку к намокшей гимнастерке. - Что с тобой?
   - Стрелял... Наверное, думал,  что  мы  немцы,  -  кивнул  на  мертвого
Синцов.
   - Снимай гимнастерку, перевяжу, - сказал летчик.
   Но Синцов, выйдя  из  оцепенения  и  вспомнив  о  немцах,  сказал,  что
перевязаться можно потом, в машине, а  сейчас  надо  отнести  к  ней  тело
генерала.  Оба  милиционера,  неловко  подсовывая  руки,  приподняли  тело
Козырева за плечи, летчик и шофер взяли  его  за  ноги,  под  коленями,  а
Синцов шел сзади, спотыкаясь, по-прежнему прижимая рану рукой  и  чувствуя
все усиливающуюся боль.
   - Надо тебя перевязать, - повторил летчик, когда положили тело Козырева
в кузов грузовика и машина тронулась.
   Он торопливо, на ходу  грузовика,  стянул  с  себя  гимнастерку,  потом
нательную рубашку и, взявшись за подол ее короткими крепкими пальцами,  не
обращая внимания на возражения Синцова, быстро разорвал  ее  на  несколько
полос.
   - Сквозная, заживет,  -  сказал  летчик  понимающим  тоном,  задрав  на
Синцове гимнастерку и обвязывая его лоскутами своей рубашки. - Доедешь, не
помрешь. Давай обратно гимнастерку спусти.
   Он обдернул на Синцове гимнастерку и туго подпоясал ниже  раны,  Синцов
охнул.
   - Черт его знает, как он тебя... - извиняющимся  тоном  сказал  летчик,
взглянув на Синцова, на мертвого Козырева и опять на Синцова.
   Через несколько минут они доехали до того места, где оставили раненых.
   Штурман был в забытьи, раненный в ногу красноармеец лежал  на  спине  и
тяжело и часто дышал. Красноармеец с гранатами сидел возле них.
   - А где остальные? - спросил у него Синцов.
   - Побежали туда, - красноармеец показал в  сторону  Могилева.  -  Ветер
туда далеко парашют понес. Наверное, поймали. Выстрелы были, я слышал.
   Погрузив обоих раненых и красноармейца, поехали дальше.
   Летчик настоял, чтобы Синцов сам сел теперь в кабину.
   - На тебе лица нет, не будь... - заботливо  выматерился  он,  и  Синцов
послушался.
   Сзади от времени до времени бухала  артиллерия,  и  иногда  с  порывами
ветра доносилась пулеметная стрельба. Проехав два километра, остановились:
Люсина и красноармейцев по-прежнему не было видно.
   Синцов, с трудом подавив в себе  желание  проехать  еще  хоть  немножко
дальше, снова прислушался к доносившейся  сзади  стрельбе  и  сказал,  что
придется подождать здесь, пока товарищи,  ловившие  немца,  не  выйдут  из
леса.
   Сзади  по-прежнему  слышалась  стрельба.  Синцов  чувствовал  на   себе
вопросительные взгляды, но, решив прождать пятнадцать минут, сидел и ждал.
   - Покричите еще раз, - сказал он,  когда  минутная  стрелка  подошла  к
назначенной черте.
   Старший из милиционеров уже в который раз рупором приложил руки ко  рту
и гулко окликнул лес, но лес по-прежнему молчал.
   - Проедем еще дальше, - сказал Синцов.
   Но дальше им пришлось  проехать  совсем  мало:  через  полкилометра  их
остановил вышедший на дорогу лейтенант в танкистской форме.  У  него  было
злое лицо и немецкий автомат на груди. За его спиной из придорожной канавы
поднялись еще двое танкистов с винтовками на изготовку.
   - Стой! Кто такие? - Лейтенант рывком открыл дверь кабины.
   Синцов ответил, что он из редакции  фронтовой  газеты,  а  сейчас  ищет
своих людей, которые пошли ловить немецкого летчика.
   - А что это за ваши люди, сколько их?
   Синцов сказал, что их семеро: младший политрук, сержант и пять  бойцов.
Почему-то, еще сам не зная почему, он начинал чувствовать себя виноватым.
   - Вот-вот, мы их задержали, а  они  на  вас  и  ссылаются,  как  вы  им
дезертировать помогали! - ядовито усмехнулся лейтенант. -  А  ну,  давайте
машину с дороги, и к нашему капитану - там разберемся, кто наши, кто  ваши
и кто вы сами!
   Эти  слова  разозлили  Синцова,  но  все  нараставшее   чувство   своей
неосознанной  вины  удержало  его  от  вспышки.  Вместо   него   взорвался
перегнувшийся из кузова летчик.
   - Эй, ты, - заорал он на лейтенанта, - поди сюда! Тебе  майор  говорит!
Поди сюда, сунь нос!
   Лейтенант смолчал, зло поигрывая желваками, подошел к  борту  машины  и
заглянул внутрь. То, что он увидел там, если не переубедило,  то  смягчило
его.
   - Проезжайте сто метров, там съезд в лес будет, свернете! - хмуро,  как
бы подчеркивая, что ему не в чем извиняться, сказал он Синцову.  -  Я  все
равно имею приказ никого не пропускать...
   - Портнягин! - окликнул он одного  из  своих  танкистов.  -  На  крыло,
проводи до капитана! Стой! - снова задержал он уже тронувшийся грузовик. -
Бойцы, из кузова на землю! Здесь останетесь!
   Оба милиционера и красноармеец с гранатами выпрыгнули  из  кузова.  Тон
приказания не располагал к проволочкам.
   -  Давай!  -  махнул  лейтенант  не  столько  Синцову,  сколько  своему
стоявшему на подножке танкисту.
   Когда грузовик, с треском надламывая своей тяжестью наваленные в  кювет
ветки, съехал в лес, Синцов увидел две 37-миллиметровые пушки,  спрятанные
в кустах и повернутые стволами к шоссе. Возле  пушек  друг  против  друга,
раскинув ноги, сидели два бойца, рядом с ними лежали горка гранат и  моток
телефонного провода; они связывали гранаты.
   Петляя между деревьями, грузовик выехал на  маленькую  полянку,  полную
людей. Здесь стояла полуторка, в кузове которой лежали  ящики  патронов  и
гора винтовок,  рядом  с  нею  стоял  закиданный  еловыми  лапами  связной
броневичок.
   Старшина-танкист,  отрывисто  подавая   команды,   строил,   вздваивал,
поворачивал  "кру-гом!"  сорок  красноармейцев  с  винтовками.   Мелькнули
знакомые лица бойцов, ехавших с Синцовым в машине.
   У броневичка, облокотившись на ящик полевого телефона, сидел  на  земле
капитан-танкист в шлеме и повторял в трубку:
   - Слушаю. Слушаю. Слушаю...
   Рядом с ним сидел  еще  один  танкист,  тоже  в  шлеме,  а  сзади  них,
переминаясь с ноги на ногу, стоял Люсин.
   - Когда же, спрашивается, они связь дотянут? - кладя трубку и  вставая,
спросил капитан.
   Он прекрасно видел и подъехавшую машину, и уже успевших вылезти из  нее
Синцова и летчика, но задал свой вопрос так, словно  никого  не  видел,  и
только после этого вцепился глазами во вновь прибывших.
   - Я помощник по тылу командира Семнадцатой танковой бригады, а вы  кто?
- сбив все в одну фразу, отрывисто спросил он.
   Хотя он отрекомендовался помощником по тылу, вид у него был  совсем  не
тыловой. Надетый на рослое тело грязный, порванный комбинезон был  прожжен
на боку, кисть левой руки до пальцев замотана бинтом с запекшейся  кровью,
на груди висел такой же немецкий автомат, как у лейтенанта,  а  лицо  было
давно не бритое, черное от усталости, с грозно горевшими глазами.
   - Я... - первым начал летчик, но вид его слишком ясно говорил, кто он.
   - С вами ясно, товарищ майор,  -  жестом  прервал  его  капитан.  -  Со
сбитого бомбардировщика?
   Летчик угрюмо кивнул.
   - А вот вы предъявите документы! - Капитан сделал шаг к Синцову.
   - Я же вам говорил, - подал голос стоявший сзади капитана Люсин.
   - А вы молчите! - не поворачиваясь к нему, через плечо отрезал капитан.
- С вас свой  спрос!  Предъявите  документы!  -  еще  грубее  повторил  он
Синцову.
   - А вы сначала сами предъявите  мне  документы!  -  вспылив  от  явного
недружелюбия капитана, крикнул Синцов.
   - Я в расположении своей части предъявлять документы никому не  обязан,
- в противоположность Синцову неожиданно тихо сказал капитан.
   Синцов вытащил свое удостоверение личности и  отпускной  билет,  только
сейчас вспомнив, что  не  успел  получить  новых  документов  в  редакции.
Почувствовав неуверенность, он стал объяснять, как это вышло, но от  этого
его неуверенность только усилилась.
   - Малопонятные документы, - возвращая их Синцову,  хмыкнул  капитан.  -
Но, положим, все так, как вы говорите. А зачем вы людей с переднего края в
тыл за собой тащите, кто вам на это права дал?
   Еще с той минуты, как нечто подобное сказал  ему  лейтенант  на  шоссе,
Синцов  жаждал  поскорей  объяснить,  что  это  недоразумение.   Он   стал
рассказывать, как к машине выскочили бойцы, как он их взял с собой,  чтобы
спасти, как потом взял еще одного красноармейца.
   Но, к его удивлению,  оказалось,  что  капитан  вовсе  не  считает  все
происшедшее недоразумением. Наоборот, он именно это и имеет в виду:
   - У страха глаза велики! Одним снарядом с танка  сразу  десять  человек
свалить, да еще в лесу?.. Враки! Попадали со страха, а старший по команде,
вместо того чтобы собрать людей, половину бросил, а сам  дал  стрекача  по
шоссе. А вы уши развесили! Так сколько хочешь можно  в  тыл  увезти:  одни
напугались, другие свою часть в  тылу  ищут...  Надо  свои  части  впереди
искать, там, где противник! - Капитан  выругался  и,  облегчив  душу,  уже
спокойнее сказал, махнув рукой на старшину, занимавшегося с бойцами: - Вон
там их в чувство приводят! Приведем - и в бой поведем! А в Могилев каждого
паникера возить - в тылу их и без того хватает! Нам люди  тут  нужны,  мне
командир бригады приказал к вечеру сколотить триста человек пополнения  из
тех, кто по лесам шляется, и  я  их  сколочу,  будьте  покойны!  И  вашего
младшего политрука возьму, и вас, - неожиданно с вызовом добавил капитан.
   - Он в бок ранен, - угрюмо, как все, что он говорил, кивнув на Синцова,
сказал летчик. - Ему в госпиталь надо ехать.
   - Ранен? - переспросил  капитан,  и  в  глазах  его  было  недоверчивое
желание заставить раздеться и показать рану.
   "Не верит", - подумал Синцов, и душа его похолодела от обиды.
   Но капитан теперь уже и сам увидел темное пятно на гимнастерке Синцова.
   - Доложите своему политруку, - повернулся он  к  Люсину,  -  почему  вы
отказываетесь остаться и идти в бой.  Или  вы  тоже  ранены,  но  от  меня
скрывали?
   - Я не ранен! - неожиданно визгливо выкрикнул  Люсин,  и  его  красивое
лицо оскалилось. - И я ни от чего не отказываюсь. Я на  все  готов!  Но  у
меня есть задание редактора поехать и вернуться, и я без приказания своего
старшего по команде не могу своевольничать!
   - Ну, как вы ему прикажете? - спросил капитан Синцова.  -  Положение  у
нас тяжелое, вот у меня на всю группу даже ни одного  политработника  нет.
Вчера сами из окружения вышли, а сегодня уже пхнули чужую  дыру  затыкать.
Пока я тут людей собираю,  там,  на  Березине,  бригада  последние  головы
кладет!
   - Да, конечно, оставайтесь, товарищ Люсин, раз  хотите,  -  простодушно
сказал Синцов. - Я бы тоже... -  Он  поднял  глаза  на  Люсина  и,  только
встретившись с ним глазами, понял, что тот вовсе  не  хотел  оставаться  и
ждал от него совсем других слов.
   - Ну, теперь все, - сказал  капитан  и  строго,  в  упор  повернулся  к
Люсину: - Идите к старшине, принимайте вместе с ним команду над группой.
   - Только вы доложите редактору про это самоуправство и что вы тоже... -
крикнул Люсин в лицо Синцову, но не  успел  закончить  фразу,  потому  что
капитан с силой повернул его своей перевязанной рукой и подтолкнул вперед.
   - Доложит, не беспокойся! Иди выполняй приказание. Ты теперь  у  нас  в
бригаде. А не будешь подчиняться - жизни лишу.
   Люсин пошел, горбя плечи, за  одну  минуту  перестав  быть  стройным  и
молодцеватым военным, которым он казался до этого, а Синцов,  почувствовав
непреодолимую слабость, опустился на землю.
   Капитан удивленно посмотрел на Синцова, потом, вспомнив,  что  политрук
ранен, хотел что-то сказать, но телефон издал слабый писк, и он  схватился
за трубку.
   -  Слушаю,  товарищ  подполковник!  Одну  группу  отправил  по  старому
маршруту. Вторую сформировал. Куда? Сейчас  отмечу.  -  Он  вытащил  из-за
пазухи комбинезона сложенную вчетверо карту и,  поискав  глазами  какой-то
пункт, сделал резкую отметку ногтем. - Так точно, стоят в засаде. - Синцов
понял, что он говорит о пушках у шоссе. - И гранаты на случай связали.  Не
пустим!
   Капитан замолчал и целую минуту слушал что-то со счастливым  выражением
лица.
   - Ясно, товарищ подполковник, - сказал он наконец. - Вполне ясно.  А  у
нас как раз тут... - Он хотел что-то рассказать, но, очевидно,  на  другом
конце провода его оборвали.  -  Есть  закончить  разговоры!  -  сказал  он
смущенно. - У меня тоже все.
   Он положил трубку на ящик, встал и поглядел  в  лицо  летчику  с  таким
выражением, словно  в  его  силах  было  сказать  что-то  радостное  этому
человеку, у которого  только  что  сгорела  машина  и  на  глазах  погибли
товарищи. И это так и было, он и сказал то  единственное,  что  еще  могло
сейчас порадовать летчика:
   - Подполковник говорит, что вряд ли сегодня можно  ожидать  прорыва  по
шоссе. Немцы только небольшую часть танков переправили.  Остальных  вы  за
Березиной остановили. Мост в прах разбит, следов не видно.
   - Мост в прах, и нас в прах - гордиться нечем! - отрезал ле