,  вспомнив  все  пережитое  ночью,
сообразил, что автобус стоит на платформе, а поезд движется. Стрелочник не
обманул: поезд подходил к Могилеву.
   Могилевский комендант взял документы Синцова  и  несколько  раз  подряд
прочитал их воспаленными, красными глазами; должно  быть,  он  так  устал,
что, читая в первый  раз,  бессмысленно  смотрел  на  бумагу,  второй  раз
выхватывал из нее только бросившиеся ему в глаза слова и  лишь  на  третий
раз  начинал  понимать  все,  что  написано.  Он   сказал   Синцову,   что
Политуправление фронта находится в тринадцати километрах от Могилева.
   - Через этот мост, что виден там, за окном, и налево по шоссе, на Оршу.
Тринадцатый километр, в лесу, там увидите...
   Синцову повезло. На мосту ему удалось остановить  пикап.  С  шофером  в
кабине сидел лейтенант-связист, а  кузов  пикапа  был  завален  гранатами.
Связист довез примостившегося на гранатах Синцова до густого леса, в глубь
которого уходило несколько свеженаезженных дорог, и ссадил на опушке.
   Синцов углубился в  лес.  Погода  испортилась,  шел  мелкий  дождь.  На
склонах лесистых холмов, между деревьями, повсюду рыли  землянки  и  щели,
кое-где стояли счетверенные  зенитные  пулеметы.  Штаб  и  Политуправление
фронта, кажется, только устраивались здесь. Синцов наткнулся на  стоявшего
прямо у дороги худощавого дивизионного комиссара в желтом, потемневшем  от
дождя кожаном пальто, с  добрым,  красивым  лицом  и  пшеничными  усиками.
Дивизионный комиссар был похож на Чапаева.
   Синцов обратился к нему. Комиссар несколько секунд подержал под  дождем
отпускной билет Синцова, по  которому  от  упавшей  капли  поплыл  лиловым
пятном канцелярский росчерк московской отметки.
   - Где сейчас ваша редакция, к сожалению, не знаю, - сказал  дивизионный
комиссар, складывая билет пополам. - Признаюсь, пока еще не знаю даже, где
и политотдел вашей Третьей армии. И вообще... - Кажется, он хотел сказать,
что вообще не знает, где вся Третья армия, но не сказал  этого,  а  только
невесело улыбнулся. - Придется послужить здесь, у нас... - И  он  протянул
документы Синцова не самому Синцову, а стоявшему рядом толстому,  румяному
батальонному комиссару со знакомым Синцову лицом. - Возьмите  политрука  к
себе, - сказал он. - Турмачев-то у вас выбыл надолго?
   Батальонный  комиссар  подтвердил,  что  Турмачев  выбыл  надолго,   и,
попросив разрешения быть свободным, увел с собой Синцова.
   - Ну вот, будете у нас, - через полчаса говорил он Синцову, сидя  рядом
с ним в спрятанной под елками "эмке".
   На полу "эмки" стоял термос, из которого они оба по очереди пили чай, а
на коленях у батальонного  комиссара  лежала  газета  с  горкой  ванильных
сухарей.
   - Еще жена в  Москве  упаковала,  -  говорил  батальонный  комиссар.  -
Сердился на нее: "Что ты меня снаряжаешь? Я же на армейском  довольствии!"
- а теперь рад...
   Сухари были  московские,  батальонный  комиссар  -  редактор  фронтовой
газеты - тоже был московский. В прошлом году Синцов приезжал в  Москву  на
краткосрочные газетные курсы, и батальонный комиссар читал там  лекции  по
отделу партийной жизни. Это был  первый  хоть  немножко  знакомый  Синцову
человек, которого он встретил за последние пять суток; а главное,  наконец
не надо больше бродить, совать  свои  документы,  выслушивать  ответы  "не
знаю", "неизвестно". Он наконец прибыл  в  часть,  мог  не  искать  ничего
другого, оставаться здесь, получать приказания, делать то, для  чего  ехал
на войну.
   От всех этих разом нахлынувших чувств Синцов глубоко вздохнул.
   - Что это вы?
   - Устал скитаться.
   - Вообще тяжело, -  сказал  батальонный  комиссар.  -  Турмачева  вчера
диверсанты ранили. Вы его не знали?
   - Не знал.
   -  Он  когда-то  в  вашем  "Боевом  знамени"  служил.  Ехал  ночью   на
редакционной  полуторке  сюда,  в  Политуправление,  кто-то  остановил   с
фонарем, стали проверять документы, он достал документы, а его из нагана в
бок! И скрылись. Кто? Что? Почему?  Газету  сегодня  выпустили,  -  внешне
перескакивая с одного на другое, а в сущности продолжая  говорить  о  том,
как тяжело, сказал батальонный  комиссар,  -  а  куда  везти,  неизвестно!
Полевая почта еще не работает, где  какие  части  стоят,  пока  не  знаем.
Сегодня с утра рассадил всех работников по машинам и  разослал  по  разным
дорогам, чтобы в каждую часть, какую найдут,  давали  пачку  газет.  Очень
тяжело, - заключил он и приказал, чтобы  Синцов  ехал  в  Могилев,  шел  в
типографию и помогал выпустить номер. - Там  сейчас  всего  три  человека:
секретарь, машинистка и выпускающий.
   - А материал есть? - спросил Синцов.
   - Делайте из того, что есть. Я потом приеду. Какой же материал? - пожал
плечами батальонный. - Может быть, привезут к вечеру. Газеты  раздадут,  а
материал привезут. А у вас есть какой-нибудь материал? - поднял  он  глаза
на Синцова.
   Но Синцов только молча посмотрел на него.  "Какой  у  меня  может  быть
материал! - думал он. - Да, у меня есть материал, да, я видел за  эти  дни
столько, сколько не видал за всю жизнь, но разве можно напечатать все  это
рядом с той только что  записанной  по  радио  сводкой,  которую  редактор
держит на  коленях  вместе  с  сухарями?!  В  сводке  написано  о  больших
приграничных сражениях, а я еще три дня назад не мог попасть из Борисова в
Минск. Чему же верить: этой сводке или тому, что я видел  своими  глазами?
Или, может быть, правда и то и другое, может быть, там впереди, у границы,
на самом деле идут тяжелые, но успешные оборонительные  бои,  а  я  просто
оказался  в  полосе  немецкого  прорыва,  обалдел  от  страха  и  не  могу
представить себе того, что происходит в других местах?"
   Но если даже правдой было и то и другое, это не меняло дела  в  газете.
На ее страницах принятая по радио сводка  претендовала  быть  единственной
правдой! Это было так. И иначе и не могло быть.
   - Нет у меня  никакого  материала,  -  после  долгого  молчания  сказал
Синцов, глядя в глаза редактору, и они оба поняли друг друга.
   Синцов возвращался в Могилев уже в темноте на той же самой редакционной
полуторке, на которой в предыдущую ночь ранили неизвестного ему Турмачева.
Шофер был тот же самый.  По  дороге  он  все  время  говорил  о  вчерашнем
происшествии, и Синцов,  когда  их  задерживали  на  контрольно-пропускных
пунктах, каждый раз, протягивая левой рукой  документы,  в  правой  сжимал
наган, который заботливый редактор добыл ему в Политуправлении.
   За ночь в старой могилевской типографии с грехом  пополам  сверстали  и
выпустили  очередной  номер  фронтовой  газеты.  Половину  ее  заняли  две
последние сводки Информбюро, напечатанные крупным  шрифтом,  чтобы  занять
побольше места. Остальной материал к середине  ночи  кое-как  собрался  от
развозивших вчерашний номер корреспондентов. Все это были короткие заметки
о  разных  случаях  героизма,  взятых  из  рассказов  людей,  или   неделю
отступавших с боями, или только что прорвавшихся из  немецкого  окружения.
Сначала под пером корреспондентов, а потом под красным карандашом Синцова,
приводившего  заметки  в  соответствие  со  сводками,  из  них  постепенно
исчезало все, что могло дать представление о том, в  каких  местах  сейчас
шли  бои.  В  соседстве  со   сводками,   говорившими   о   продолжавшихся
приграничных   сражениях,   эти   заметки   приобретали,   пожалуй,   даже
успокоительный  характер.  Люди  дрались,  проявляли   мужество,   убивали
фашистов. Где? Об этом говорили сводки.
   Даже  из  самых  скупых  рассказов  вернувшихся  за  ночь  в   редакцию
корреспондентов Синцов уже знал:  то,  что  он  видел  на  Минском  шоссе,
происходило не только там. Немцы прорвались во многих местах.  Обстановка,
во всяком случае на Западном фронте, была тяжелой, неясной, и не фронтовой
газете было раскрывать ее! Это  он  понимал  и  действовал  своим  красным
карандашом без колебаний.  Не  понимал  он  другого:  как  все  это  могло
произойти? Не понимал и мучился вопросом: неужели, несмотря ни на что,  мы
не переломим положения в ближайшие же дни?  Все,  что  видели  его  глаза,
казалось, говорило: нет, не переломим! Но душа его не  могла  смириться  с
этим, она верила в другое! И хотя он вправе был верить своим глазам,  вера
его души была сильней всех очевидностей. Он не пережил  бы  тех  дней  без
этой веры, с которой незаметно для себя, как и миллионы других  военных  и
невоенных людей, втянулся в четырехлетнюю войну.
   Уже под утро, перед тем как пускать номер в машину, Синцов еще раз тупо
вычитал все - строчку за  строчкой  -  и  только  после  этого,  подстелив
шинель, лег спать  на  прохладном  каменном  полу  типографии.  Старенькие
печатные машины натужно гудели, пол чуть-чуть содрогался под головой.
   Засыпая, Синцов подумал о дочери  и  с  бессильной  яростью  представил
себе, что теперь, когда он попал в  другую  газету  и  на  другой  участок
фронта, что-нибудь узнать о ней будет и вовсе не в его  силах.  Во  всяком
случае, до тех пор, пока все не переменится самым крутым образом...



2

   Утром четыре редакционные полуторки  выехали  из  ворот  типографии.  В
каждой сидели по два корреспондента и лежало  по  десять  пачек  газет  из
только  что  отпечатанного  тиража.   Способ   распространения   оставался
вчерашний: везти газеты по разным дорогам, раздавать всем, кто встретится,
и попутно собирать материал для следующего номера.
   Синцов, проспавший на полу типографии всего три часа, да  и  то  в  два
приема, потому что его разбудил приехавший  под  утро  редактор,  поднялся
совсем одурелый, ополоснул под краном лицо, затянул ремень, вышел во двор,
сел в кабину  грузовика  и  окончательно  проснулся  только  у  выезда  на
Бобруйское шоссе. В  небе  ревели  самолеты,  сзади,  над  Могилевом,  шел
воздушный бой: немецкие бомбардировщики пикировали на мост через Днепр,  а
прикрывавшие их истребители - семь или восемь - высоко в  небе  дрались  с
тройкой поднявшихся с могилевского аэродрома наших курносых "ястребков".
   Синцов слышал, что в Испании и Монголии эти "ястребки" расправлялись  с
немецкими,  итальянскими  и  японскими  истребителями.  И  здесь   сначала
загорелся и упал один "мессершмитт". Но потом,  кувыркаясь,  стали  падать
сразу два наших истребителя. В воздухе остался один, последний.
   Синцов остановил машину, вылез, еще с минуту следил  за  тем,  как  наш
истребитель кружился между немецкими. Потом  они  все  вместе  исчезли  за
облаками, а бомбардировщики продолжали  с  ревом  пикировать  на  мост,  в
который они, кажется, никак не могли попасть.
   - Ну как, поехали? - спросил Синцов своего спутника, сидевшего в кузове
на пачках газет, младшего политрука с девичьей фамилией Люсин.
   Этот Люсин был высокий, ловкий,  румяный  красавец  со  светлым  чубом,
выбивавшимся из-под новенькой  щегольской  фуражки.  В  хорошо  пригнанном
обмундировании,  затянутый  в  новенькие  ремни,  с  новеньким,   привычно
висевшим у него на плече карабином, он  выглядел  самым  военным  из  всех
военных людей, которых встречал за последние дни Синцов, и Синцов был рад,
что ему повезло со спутником.
   - Как прикажете, товарищ политрук! - отозвался Люсин,  приподнимаясь  и
прикладывая пальцы к фуражке.
   Синцов еще ночью, когда они вместе выпускали газету,  обратил  внимание
на редкое в среде военных газетчиков старание Люсина держаться подчеркнуто
по-строевому.
   - Только я, пожалуй, тоже в кузов сяду, - сказал Синцов.
   Но Люсин вежливо запротестовал:
   - Я бы не посоветовал, товарищ политрук! Старшему по команде положено в
кабине ехать, а то неудобно даже. Машину задержать могут... - И  он  снова
приложил пальцы к фуражке.
   Синцов сел в кабину, и машина тронулась. И полуторка и шофер  были  все
те же, с которыми он возвращался вчера в  Могилев  из  штаба  фронта.  Он,
собственно, и в кузов-то хотел пересесть, боясь, как  бы  шофер  снова  не
стал развлекать его разговорами про диверсантов. Но шофер сидел  за  рулем
насупясь и не говорил ни слова. То  ли  он  не  выспался,  то  ли  ему  не
нравилась эта поездка в сторону Бобруйска.
   Синцов,  наоборот,  был  в  приподнятом  настроении.   Редактор   ночью
рассказал, что наши части за Березиной, на подступах  к  Бобруйску,  вчера
потрепали немцев, и Синцов надеялся побывать там сегодня.
   Его, как и многих других не трусливых от природы людей,  встретивших  и
перестрадавших первые дни войны в сумятице и панике прифронтовых дорог,  с
особенной силой тянуло теперь вперед, туда, где дрались.
   Правда,  редактор  не  мог  толком  объяснить  ни  какие  именно  части
потрепали немцев, ни где точно это было, но Синцов  по  неопытности  и  не
особенно тревожился этим. Он взял  с  собой  карту,  по  которой  редактор
неопределенно  поводил  пальцем   вокруг   Бобруйска,   и   сейчас   ехал,
рассматривая ее и  прикидывая,  сколько  времени  им  ехать  вот  так,  по
тридцать километров в час. Выходило - примерно часа три.
   Сначала сразу за Могилевом пошли поля с  перелесками.  Сплошная  зелень
была во многих местах перерезана то широкими, то  узкими  рыжими  отвалами
земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все
работавшие были в гражданском платье. Только иногда среди рубах и  платков
мелькали гимнастерки распоряжавшихся работами саперов.
   Потом машина въехала в густой лес. И  сразу  кругом  стало  безлюдно  и
тихо. Полуторка шла и шла по лесу, а навстречу не попади  ось  никого:  ни
людей, ни машин. Сначала это  не  особенно  тревожило  Синцова,  но  потом
начало казаться ему странным. Под Могилевом был штаб фронта, за Бобруйском
шли бои с немцами, и он считал, что  между  этими  двумя  пунктами  должны
стоять штабы и войска, а значит, должно происходить и движение машин.
   Но вот они проехали уже полдороги, потом еще десять  километров  и  еще
десять, а шоссе по-прежнему было пустынно. Наконец грузовик  Синцова  чуть
не столкнулся на перекрестке с  "эмочкой",  выезжавшей  с  лесной  дороги.
Синцов открыл  кабину  и  помахал  рукой.  "Эмочка"  остановилась.  В  ней
оказался пехотный капитан, он назвался  адъютантом  командира  стрелкового
корпуса. Синцов решил поехать вместе с  ним  и  раздать  газету  в  частях
корпуса - пока что все пачки лежали нетронутыми в грузовике.  Но  адъютант
поспешно ответил, что он был в отлучке,  а  корпус  тем  временем  куда-то
переместился. Он сам теперь ищет свой корпус, так что ехать вместе  с  ним
бессмысленно, пусть лучше ему дадут несколько  пачек  газет  в  "эмку",  -
когда он найдет корпус, он их сам раздаст.  Люсин  достал  из  кузова  две
пачки, капитан бросил их на заднее сиденье, и "эмка", газанув, скрылась за
деревьями, а полуторка поехала дальше к Бобруйску.
   Над дорогой несколько раз прошли "мессершмитты". Лес подступал вплотную
к шоссе, и они выносились  из-за  верхушек  деревьев  так  мгновенно,  что
Синцов только раз успел выскочить из  машины.  Но  немцы  не  обстреливали
полуторку, - наверно, у них были дела поважнее.
   До Березины, судя по карте, оставалось всего десять километров. Раз бои
идут на той стороне, за Бобруйском, значит, по  эту  сторону  реки  должны
стоять хоть какие-нибудь тылы  или  вторые  эшелоны.  Синцов,  поворачивая
голову то вправо, то влево, напряженно всматривался в гущу леса.
   Непонятная пустынность шоссе все больше действовала ему на нервы.
   Вдруг шофер резко затормозил.
   На пересечении с  узкой,  далеко  к  горизонту  уходившей  просекой  на
обочине шоссе стоял красноармеец без винтовки, с двумя гранатами у пояса.
   Синцов спросил у него, откуда он и нет  ли  поблизости  кого-нибудь  из
командиров.
   Красноармеец сказал, что он прибыл с лейтенантом в составе  команды  из
двадцати человек еще вчера на грузовике из Могилева и поставлен  здесь  на
пост - задерживать идущих с запада одиночек  и  направлять  их  налево  по
просеке, к лесничеству, где лейтенант формирует часть.
   Из дальнейших расспросов выяснилось, что он стоит здесь  со  вчерашнего
вечера, что винтовки им выдали в Могилеве через одного: "На первый, второй
рассчитайсь!"; что сначала они стояли вдвоем, но  под  утро  его  напарник
исчез; что за это время  он  направил  в  лесничество  человек  шестьдесят
одиночек, но о нем самом, наверно, забыли:  никто  не  сменял  его,  и  он
ничего не ел со вчерашнего дня.
   Синцов отдал ему половину набитых в полевую сумку  сухарей  и  приказал
шоферу ехать дальше.
   Еще  через  километр  машину  остановили  двое  выскочивших   из   лесу
милиционеров в серых прорезиненных плащах.
   - Товарищ командир, - сказал один из них, - какие будут приказания?
   - Какие приказания? - удивленно переспросил Синцов. - У вас  есть  свое
начальство!
   - Нет у нас своего начальства, - сказал милиционер. - Послали позавчера
сюда, в лес, парашютистов  ловить,  если  сбросятся,  а  какие  же  теперь
парашютисты, когда немцы уже через Березину переправились!
   - Кто это вам сказал?
   - Люди сказали. Да вон уже и артиллерия... Не слышите разве?
   - Не может быть! - сказал  Синцов,  хотя,  когда  он  прислушался,  ему
самому  показалось,  что  впереди  слышен  гул  артиллерии.  -  Вранье!  -
успокаивая сам себя, отрезал он тоном, в котором  было  больше  упрямства,
чем уверенности.
   - Товарищ начальник, - сказал милиционер, лицо у него  было  бледное  и
полное решимости, - вы, наверное, в свою часть едете,  возьмите  с  собой,
зачислите бойцами!  Что  ж  нам,  тут  дожидаться,  когда  фашист  на  сук
вздернет! Или форму снимать?
   Синцов сказал, что он действительно  ищет  какую-нибудь  часть  и  если
милиционеры хотят ехать с ним, пусть садятся в кузов.
   - А куда вы едете? - спросил милиционер.
   - Туда. - Синцов неопределенно показал рукой вперед. Теперь  он  и  сам
уже не знал, куда и до каких пор поедет.
   Говоривший с Синцовым милиционер поставил ногу на колесо. Второй дернул
его сзади за плащ и стал что-то шептать ему, - очевидно, он не хотел ехать
в сторону Бобруйска.
   - А, иди ты!.. - огрызнулся первый милиционер,  брезгливо  рванулся  и,
толкнув товарища сапогом в грудь, перемахнул через борт машины.
   Машина тронулась. Второй милиционер растерянно стоял,  пока  мимо  него
проезжал кузов машины, потом отчаянно махнул рукой,  побежал  за  машиной,
схватился за борт и  уже  на  ходу  перевалился  через  него  всем  телом.
Оставаться одному было еще страшней, чем ехать вперед.
   Над лесом с медленным густым  гулом  проплыли  шесть  громадных  ночных
четырехмоторных бомбардировщиков ТБ-3. Казалось, они не летели,  а  ползли
по небу. Рядом с ними не было видно ни одного нашего истребителя. Синцов с
тревогой подумал о только что шнырявших над дорогой "мессершмиттах", и ему
стало не по себе. Но бомбардировщики спокойно скрылись из  виду,  и  через
несколько минут впереди послышались разрывы тяжелых бомб.
   Судя по промелькнувшему дорожному  указателю,  до  Березины  оставалось
всего четыре  километра.  Теперь  Синцов  был  убежден,  что  вот-вот  они
встретят наши части, не могло же в конце концов  никого  не  оказаться  на
этом берегу Березины.
   Вдруг из лесу выскочили  несколько  человек  и  стали  отчаянно  махать
руками. Шофер вопросительно посмотрел на  Синцова,  но  Синцов  ничего  не
сказал, и машина продолжала двигаться. Люди, выскочившие на дорогу, что-то
кричали вслед, рупором прикладывая руки.
   - Остановитесь! - сказал Синцов шоферу.
   К машине подбежал запыхавшийся сержант-сапер и спросил у Синцова,  куда
идет машина.
   - В Бобруйск.
   Сержант вытер струившийся по лицу пот и, судорожно глотая  слюну,  так,
что  у  него  перекатывалось  адамово  яблоко,  ответил,  что  немцы   уже
переправились на этот берег Березины.
   - Какие немцы?
   - Танки...
   - Где?
   - Да метров семьсот отсюда. Только сейчас у  нас  с  ними  бой  был!  -
показал сержант рукой вперед. - Мы двигались командой по маршруту к полосе
минирования, а