вам
навстречу. А пока - отдохните". - "Есть!"  Ему  лично  я,  положим,  таких
желаний не выражал, а вообще давал понять, что не боюсь этого.  Но  думаю,
соль не в том.
   - А в чем?
   - А в том, что подтвердились некоторые мои прогнозы, о  которых  у  нас
разговор был в прошлый твой приезд.
   - Какие прогнозы? - спросил Серпилин.
   -  Во-первых,  что  после  Котельникова  немцы  из   котла   не   будут
прорываться. Во-вторых, что за  первоначально  спланированный  срок  -  за
неделю - нам с  ними  в  Сталинграде  не  развязаться  при  всем  желании.
Действия ваши я, между прочим, оцениваю высоко, но я и  тогда  сомневался,
что за неделю справимся, не потому что  будем  действовать  плохо.  Просто
обстановка подсказывала:  наша  Шестьдесят  вторая  на  последних  клочках
берега два месяца сидела и усидела, а тут у немцев оказался  в  руках,  по
сути  дела,  громадный  укрепленный  район  -  полторы  тысячи  квадратных
километров! Вот и не верил, что за неделю его ликвидируем.
   - В их численности сильно просчитались, - сказал Серпилин.
   - Ну, тут я, по совести, не могу о себе сказать, что как в воду глядел.
Глядел, как все. И обсчитался, как все. А в сроках оказался прав.  А  если
б, решив брать их в Сталинграде на измор, еще месяц назад три армии у  вас
взяли на усиление Юго-Западного и Воронежского, - какие  плюсы  это  могло
нам дать, он сам теперь чувствует.  При  благоприятном  ходе  событий  уже
могли бы с севера резануть на Ростов и всего немца на Кавказе  захлопнуть!
А раз так, то зачем я тут хожу, отсвечиваю? Напоминаю своим присутствием о
своих предложениях!
   - И что дальше с тобой? - спросил Серпилин,  не  убежденный,  что  Иван
Алексеевич прав, но все равно переживавший за него.
   - Дальше, между нами говоря, не так плохо, - сказал Иван Алексеевич.  -
Мой тезка, - он назвал имя одного из командующих фронтов, -  не  посмотрел
на то, что я снят, - сразу же запросил к себе  начальником  штаба.  И  как
будто получил "добро". Только я еще об этом не  знаю.  -  Иван  Алексеевич
насмешливо приложил палец к губам.
   - То-то, несмотря ни на что, веселый.
   - Конечно, веселый, - сказал  Иван  Алексеевич.  -  Считаю,  что  легко
отделался. Сердит на меня еще с декабря, - зная это,  ожидал  большей  для
себя катастрофы. Видимо, вы помогли, подняли ему настроение своей победой.
Орден за участие в разработке операции мне теперь, конечно, не  светит,  и
очередное звание мимо проехало, а в остальном - переживем.
   -  Если  не  ошибаешься,  что  зол  на  тебя,  то  действительно  легко
отделался, - сказал Серпилин, вспомнив глаза Сталина.
   -  А  он  вообще,  если  хочешь   знать,   сейчас   нашим   братом   не
разбрасывается, - сказал Иван Алексеевич. - Сейчас мы нужные. Кто  есть  -
тот есть, а других взять неоткуда, кроме войны, - только она  их  на  ходу
рождает. И пока война, лишних нет и не будет. Все, кто действительно может
воевать, - все до одного нужны! Со мной - так. А теперь, как  с  тобой?  -
Иван Алексеевич перестал ходить по комнате и, остановясь перед Серпилиным,
покачивался с каблуков на носки в обратно, заложив руки в карманы  бриджей
и выкатив широкую грудь, мускулатура которой была  видна  даже  под  рыжей
верблюжьей, до горла, фуфайкой, надетой по-домашнему вместо кителя.
   "Молодой еще, черт, - подумал о нем Серпилин. - И живота  нет,  и  лицо
без морщин, гладкое, как будто только сейчас, на ночь, побрился. А  может,
и побрился. Переживает глубоко, но воли себе не дает - не та натура".
   - Давай сядем, а то я, наверное, долго рассказывать буду. Мы не вы,  не
каждый день с ним встречаемся!
   - А ты нам не завидуй, - усмехнулся Иван Алексеевич. - Может, тебе  чаю
дать?
   - Уже пил.
   - Кто тебя поил?
   - Кто чаем поил - особая тема, о ней потом. Садись, и я сяду, -  сказал
Серпилин.
   Он рассказывал о своем разговоре со Сталиным  долго,  с  подробностями.
Рассказал все, от начала до конца, оставив при себе только  одну  мысль  -
ту, самую трудную и страшную - о глазах.
   - Да, встречаемся с тобой, как говорится, в острые моменты нашей жизни,
- усмехнулся Иван Алексеевич, когда Серпилин кончил.  -  Все  же,  значит,
рискнул, написал ему про Гринько. Дрожал, пока ждал ответа?
   - Старался не думать. Бои помогали.
   - Старайся не старайся, - раз ему написал, из головы уже не  выбросишь,
- сказал Иван Алексеевич. - А в то время за такое письмо, которое  ты  ему
сейчас написал, любой из нас был бы на другой день  уже  "врагом  народа".
Даже если б все оставшиеся обо всех взятых разом, в один день, написали...
И то не убежден в результате.
   - О чем мы говорим, Иван, давай лучше бросим...
   - Ладно, бросим. А поговорим о том,  что,  когда  он  приезжал  к  нам,
служило нас в полку трое - один остался, второй было  помер,  да  ожил,  а
третий - будем считать, пока без вести... А могло,  оказывается,  не  быть
всего этого. Ты вернулся, если живой - вернут теперь и  Гринько.  Выходит,
все чисты. Выходит, ты мог начать войну, не полком, а корпусом командуя...
Да, правильно сказал тебе товарищ Сталин, действительно нашел время, когда
сидеть! Тебе эту его мысль еще поглубже  обдумать  надо!  Видишь,  как  он
вопрос поставил? А нам и в голову не приходило. А бросить разговор - давай
бросим, тем более что есть другие темы. Говоришь, удивился,  что  он  тебе
первый вопрос - о форме?
   - Да, откровенно говоря, не ожидал, даже растерялся!
   - Ничего, этот вопрос лично  для  тебя,  возможно,  как  раз  к  добру,
глядишь, одним махом еще и генерал-лейтенанта даст! А что не  ожидал  -  я
сам не ожидал от него такой любви к этому вопросу.  Еще  осенью,  в  самый
накал событий, ночью, вбежал,  высунув  язык,  со  сводкой,  а  у  него  в
приемной  -  даже  глаза  протер  -  трое  в  эполетах  сидят  и  один   с
аксельбантами - из военного ателье  на  пробу!  Потом  оказалось,  что  на
эполеты чересчур много серебра надо и еще  какой-то  там  канители,  а  то
висела над нами такая угроза!
   Иван Алексеевич невесело рассмеялся, подошел к буфету, вынул  оттуда  и
поставил на стол начатую бутылку коньяку и рюмки.
   - Назначение твое все же придется обмыть.
   - Пока еще не состоялось.
   - Можешь считать, что состоялось. Коньяку на  двух  мужиков  по  такому
поводу, конечно, мало. Но позавчера верхнюю половину сам выпил, сразу, как
ночью вернулся. Отчасти с горя, а отчасти с  радости,  что  не  до  смерти
убит. А главное, чтоб заснуть до утра, раз мне отдыхать положено. А  вчера
в рот не брал, и сегодня - тоже не тянет.
   Он налил коньяку и чокнулся с Серпилиным.
   -  За  твою  армию.  Может,  еще  и  гвардейцами  будете...   Некоторым
собираются присвоить.
   - Нам навряд ли. Скорее с Чуйкова, с Шумилова начнут, с тех, кто больше
других в самом Сталинграде на себе вынес...
   - В общем-то, верно, - сказал Иван Алексеевич. - А  с  другой  стороны,
если с лета вспомнить, - всем досталось. У  всех  армий  свои  критические
моменты были: и у Толбухина, и у Батова,  и  у  Жадова,  и  у  Галанина  с
Чистяковым. Да и ваша  -  в  обороне  хлебнула  и  в  наступлении  неплохо
выглядела. Не повезло  на  этот  раз  Батюку.  В  сорок  первом  на  Южном
провалился - не сняли; прошлым летом из окружения мало  чего  вывел  -  не
сняли; а теперь, когда наконец успех, - сняли!
   - Почему  говоришь  "сняли"?  -  Серпилин  вспомнил  ту  удивившую  его
интонацию, с которой Сталин упомянул о Батюке.
   - Снять можно по-разному. Можно вниз, а можно - и вверх,  -  усмехнулся
Иван Алексеевич. - Не знаешь еще этого - будешь теперь знать. Пока еще  по
старой  памяти  делятся  со  мной   информацией.   Из   одного   разговора
догадываюсь, куда его выдвинуть проектируют. Заместителем командующего  на
такой фронт, где войск немногим больше, чем в одной вашей армии, а средств
усиления меньше. От таких повышений шею ломит.
   - А почему, как думаешь?
   - Почему?! Ты мое мнение о Батюке знаешь - потому  что  давно  пора!  А
почему не год в не полгода назад, когда это  всем  ясно  было,  а  теперь,
когда он на твоем горбу,  казалось  бы,  наоборот,  капитал  заработал,  -
догадываться не берусь, не моего ума дело. Вот  "Войну  и  мир"  дочту  до
конца, может, и про это что-нибудь вычитаю! Тут про все есть!
   Иван Алексеевич взял со стола заложенную очечником книгу и потряс ею  в
воздухе.
   -  Сколько  раз  собирался  перечесть,  а  пока  не  сняли,  так  и  не
удосужился!
   Он положил книгу, допил коньяк и заходил по комнате,  выпятив  грудь  и
засунув руки в карманы бриджей.
   - До трех читал, а утром встал в семь, когда обычно ложился, и  затемно
к себе на дачу поехал, по Дмитровскому...
   - Новость для меня, - улыбнулся Серпилин. - Не знал за  тобой,  что  ты
дачник.
   Иван Алексеевич виновато усмехнулся:
   - Сам не думал. Марья  Игнатьевна  дожала,  на  две  комнаты  с  летней
кухней. Весной сорок первого. Самое время выбрала! Ковырялась, обставляла,
цветочки сажала, всю сберкнижку у меня вытрясла... Считала, что я  в  июле
отпуск там буду сидеть. А пришлось проводить его на казарменном положении.
Так, между прочим, в готовом виде и  не  поглядел  на  эту  дачку.  Только
сегодня собрался - решил поехать, на свежем воздухе мозги проветрить... От
машины два километра топали,  да  потом  вдвоем  с  водителем  по  очереди
лопатой траншею копали, чтоб в дачу  зайти.  Походил,  дорожки  расчистил,
нервы успокоил. Коробка целая, но внутри хоть  шаром  покати,  кто  только
через нее не прошел! А в соседнюю деревню немецкие танки заскакивали.  Да,
близко от Москвы война была и сейчас еще недалеко! Большую еще группировку
он здесь, перед Москвой, держит. Пробовали недавно  стукнуть  по  ней,  не
имея достаточной амуниции, - не вышло!
   - А  как  ты  вообще  смотришь  на  ближайшие  перспективы?  -  спросил
Серпилин.
   - Если до распутицы освободим Донбасс - это пока предел  возможного.  А
желаемому пределов нет. Разгром, конечно,  для  немцев  небывалый,  однако
надо считаться с тем, что фронт они уплотняют, резервов еще не исчерпали и
жесткую оборону рано или поздно займут. По собственному  опыту  достаточно
хорошо это знаешь. А в  наших  разведсводках  уже  заметна  тенденция  это
недоучитывать. Опасно! Не сказал бы, что разведчики сознательно извращают,
но настроение сверху давит, и они  не  ищут  горькой  правды,  а  ее  надо
искать. Иначе можем зарваться и по морде получить. Как считаешь? Прав?
   - Считаю, что на сегодня доказали свою способность воевать с немцами на
равных, а при превосходстве в силах - бить.
   -  Скромный  итог  для  сталинградского  генерала,  -  усмехнулся  Иван
Алексеевич. - Не советую особо широко публиковать!
   - А я не собираюсь. За Сталинград нам, конечно, честь и хвала и слава в
веках! Но что он на Волге стоит, а не на  Буге  и  что  мы  к  этой  славе
полтора года пятились - думаю, согласишься,  -  я,  как  военный  человек,
забыть не вправе. А если бы после первой победы считал, что все превзошел,
значит, командовать армией еще не созрел!
   - Насчет первой большой победы - не широко ли  шагнул?  Разгром  немцев
под Москвой забыл?
   - Почему забыл? Не забыл. Дивизией командовал, имею что вспомнить... Но
помню и другое: как после этого разгрома  до  Волги  отходили,  а  теперь,
после Сталинграда, не имеем права.
   - А тогда имели?
   Серпилин вздохнул: его рассердило, что Иван Алексеевич почему-то  вдруг
вздумал поддеть его.
   - Слишком густо мы в прошлое лето землю костями  засеяли,  чтобы  шутки
шутить вокруг этого...  Делали,  что  умели,  а  умели  еще  недостаточно.
Возвращаемся к тому, с чего начали.
   - Я шутки на такие темы не шучу, - сказал Иван Алексеевич,  -  напрасно
так понял. Просто уточняю, что, по сути, никто и никогда нам такого  права
не  давал.  И  гляжу  в  прошлое:  когда  же  это  несоответствие   начало
складываться? Думаю, что согласишься, - в тридцать пятом и тридцать шестом
не только не отставали от немцев, а по ряду вопросов  были  впереди.  А  к
сорок первому оказались сзади.
   - Да, наковыряли много, - согласился Серпилин.
   - Не уверен,  все  ли  представляешь  себе  до  конца,  когда  говоришь
"наковыряли". Чаще всего мыслим именами: того  нет,  этот  бы  пригодился!
Чтоб недалеко ходить - Гринько. Мог бы армией командовать,  а  начали  без
него. Это, конечно, так! Но дело  глубже.  Осенью  сорокового,  уже  после
финской, генерал-инспектор пехоты проводил проверку командиров полков, а я
по долгу службы знакомился с проектом его доклада. Было  на  сборе  двести
двадцать пять командиров стрелковых полков. Как думаешь, сколько из них  в
то время оказалось окончивших Академию Фрунзе?
   - Что ж гадать, - сказал Серпилин,  -  исходя  из  предыдущих  событий,
видимо, не так много.
   - А если я тебе скажу: ни одного?
   - Не может быть...
   - Не верь, если тебе так легче. А сколько, думаешь, из двухсот двадцати
пяти нормальные училища окончили? Двадцать пять! А двести -  только  курсы
младших лейтенантов да полковые школы.
   - Не могу поверить, - сказал Серпилин.
   - Что ж, ты не барышня, уговаривать  не  буду.  Сам  глазам  не  верил.
Допускал, что не по  всем  полкам  такая  статистика.  Но  все  же  двести
двадцать пять полков -  это  семьдесят  пять  дивизий,  пол-армии  мирного
времени, - все равно картина страшная!
   - Не могу поверить, все равно не могу поверить, что так армию выбили, -
хриплым голосом повторил Серпилин. И пошел по комнате из угла  в  угол.  И
когда шел обратно, Иван Алексеевич впервые в своей  жизни  увидел  на  его
глазах слезы.
   - А у немцев, - сказал Иван Алексеевич - голос его  дрогнул,  когда  он
увидел эти небывалые на лице Серпилина слезы, - у немцев за  полтора  года
из всех командиров полков, и захваченных в плен и убитых, на ком документы
взяли, не встречал случая, чтобы командир полка еще в первую мировую войну
не имел боевого опыта в офицерском звании. Вот с чем они начали и с чем мы
- если взять на уровне полков! Чего молчишь?
   - А чего говорить?
   Серпилин подошел к окну. Прямо  перед  глазами,  словно  небо  в  самую
непроглядную осеннюю ночь, была без единой щелки закрывавшая сверху донизу
все окно бумажная маскировочная штора.  Он  стоял,  молча  смотрел  в  эту
глухую, черную штору и думал о том, какую  же  все-таки  непосильную  ношу
вынесли на своих плечах люди с начала войны. И в первую очередь -  эти,  о
ком говорил Иван Алексеевич. "Ты, комбриг, командир дивизии еще  в  мирное
время,  гордился,  видишь  ли,  что  в  первые  дни  войны  хорошо  полком
командовал, лучше многих  других!  А  сейчас  услышал  все  это  от  Ивана
Алексеевича, и задним числом - стыдно! Еще бы тебе полком не  командовать!
Цветков тоже с первого дня войны капитаном полк принял, хотя ни  академий,
ни нормальных училищ не кончал, пошел в бой без этого. А сегодня -  лучший
в дивизии. Но чего это ему  стоило!  Каких  трудов!  Таким,  как  Цветков,
поклониться надо! Не их вина, что они в те годы из комвзводов - в комбаты,
с рот - на полки... А потом война - и воюй! И  тут  уже  не  до  вопросов:
почему я раньше времени полком командую? Тут или научись, или полк погуби!
Видел и как губили, видел и как  учились,  -  все  видел.  А  все-таки  не
представлял всего вместе - как это перед войной выглядело. Ум отказывается
верить... Нет, люди не виноваты, что мы так войну начали. И когда  считаю,
что сейчас на равных с немцами воюем, пусть  мне  не  паяют  недооценку  и
прочее. Я гордо это говорю. И верю, что мы  им  еще  такую  кузькину  мать
покажем, какой они до второго пришествия не забудут! Война на носу,  а  из
двухсот двадцати пяти командиров полков ни  одного  окончившего  академии!
"Здравствуйте,   господин   Гитлер,    восемь    лет    вас    дожидались,
приготовились!.." Чего молчишь?.."
   Серпилин как молча стоял, так молча и отошел от  окна.  "Спрашиваешь  -
чего молчу? Молчу потому, что сказал бы по-матушке все, что об этом думаю,
да никакого мата не хватит!"
   - Одно продолжает беспокоить,  -  пройдясь  по  комнате,  вслух  сказал
Серпилин, - все же некоторые из нас с начала войны притерпелись к  большим
потерям; еще не  всегда  встречаешь  достаточную  волю  к  тому,  чтоб  не
допускать их.
   - Ну, эту тему, насколько понял из  твоего  рассказа,  ты  сегодня  уже
развивал.
   - Пробовал.
   - И особо большого интереса к ней не встретил?
   - Не знаю, - сказал Серпилин. - Может, не сумел изложить.
   Иван Алексеевич пожал плечами. "Будем считать, что так", - говорил  его
жест. Пожал плечами, прошелся, потом сказал:
   - Тогда,  в  конце  декабря,  мои  предложения  блокировать  Сталинград
меньшими силами тоже в одном из пунктов сводились к тому,  чтобы  избежать
лишних потерь.
   - А вот тут с тобой не согласен.
   - Интересно, - сказал Иван Алексеевич. - Что был  неправ,  уже  знаю  в
приказном порядке. Но от  тебя,  в  виде  исключения,  по  старой  дружбе,
интересно все же услышать - почему?
   Серпилину после этих слов уже не хотелось говорить; он не ожидал  такой
ожесточенности, хотя, наверно, за ней стояла не только обида. Однако,  раз
заговорив, уже не отступил.
   - Может, я, как участник, необъективен, но не в силах себе представить,
что могли стоять вокруг них и ждать.  После  всего,  что  с  начала  войны
пережили, слишком сильная была потребность  скорей  покончить  с  ними.  И
моральный эффект от того, что на трехсоттысячной фашистской армии - крест!
- и на фронте, и в тылу, да, наверно, и во всем мире таков, что ради  него
- считаю - имело смысл те три армии, о  которых  ты  говоришь,  и  в  боях
потрепать и высвободить на месяц позже.
   - Как уже доложил  тебе,  спорить  лишен  возможности,  -  сказал  Иван
Алексеевич, - но все же склонен считать, что моральный эффект и  на  месяц
позже был бы неплохой! А с чисто военной точки зрения, по  старой  дружбе,
тоже не скрою, скажу - логика твоя хромает!
   - А вопрос такого масштаба, что одной военной точки зрения тут мало.
   - Слышал и это. Так что ты как раз в жилу попал. Ладно, давай,  добивай
меня! - невесело усмехнулся Иван Алексеевич.
   - А я тебя не добиваю. Просто говорю, что думаю, независимо ни от чего.
Или, раз тебя сняли, - уже нельзя? Не признаю таких отношений.
   - Это, положим, верно, хотя нельзя сказать, чтоб ласково.
   - Эх, Ваня! - вздохнул Серпилин. - Смотрю сейчас на тебя и думаю:  если
бы не ты, не был бы я ни жив, ни свободен. Ну чем тебе за  это  заплатить?
Жизнью платить? Этого пока не требуется. А раз пока не требуется,  значит,
надо правдой платить. Больше печем.
   - Напрасно думаешь, что меня обидел. Не убедил, но не обидел.
   - А я не думаю, по лицу вижу.
   - А, - махнул рукой Иван Алексеевич, - обида давно на дно  ушла,  а  на
лице только так, пузыри. Когда тебе отбыть приказано?
   - Даны сутки на устройство личных дел.
   - На кладбище поедешь?
   - Имел в виду.
   - Вместе съездим, если не возражаешь.
   - Поедем.
   - Что так задумчиво ответил? Может, один хочешь?
   - Нет, будет легче с тобой. Просто сначала удивился. Не привык, что  ты
можешь быть свободен.
   - Сам не привык, - вздохнул Иван Алексеевич. - И привыкать не хочу. Чаю
выпьем, или так напоили, что до сих пор не хочешь?
   - Нет, давай выпьем.
   - А кто в  где  тебя  чаем  доил?  -  Иван  Алексеевич  взял  с  буфета
электрический чайник. - Обещал рассказать.
   - Кто чаем поил? Жена сына. А сын - убит.
   - Убит?! Как убит? - Иван Алексеевич опустил чайник.
   - А вот так. Как  других  людей  убивают,  так  и  он  убит,  -  сказал
Серпилин,  и  по  той  судороге,  которая  перехватила  его   горло,   сам
почувствовал всю неправду своих слов,  потому  что  "как  других  убивают"
все-таки было одно, и он это знал, а как бывает, когда убьют сына, - этого
не знаешь, пока не убили.
   ...Они лежали уже под утро в разных углах  комнаты.  Серпилин  спал,  а
Иван Алексеевич лежал и думал о своем. Поставив на стул настольную  лампу,
надев очки и привалясь