есть случаи на памяти!
   Когда  мальчик  полз  там,  по  снежному  гребню,  этот  немец,  вполне
возможно, сначала следил в свой бинокль, шевелится  или  не  шевелится,  а
потом отдал приказ: открыть огонь. Мальчик - неизвестно, жив или  умер.  А
этот немец  сидит  живой...  И  как  остался  жив,  непонятно.  Тем  более
докладывали, что стрелял до последнего. Парабеллум из рук выбили.
   Он снова посмотрел на немца и вдруг подумал: "А может, сидит  сейчас  и
радуется, что жив, в плену и все позади. У них, в котле, все равно  теперь
перспектива одна: если не плен - смерть..."
   Но лицо немца - худое, сильное, замкнутое, спокойно-ненавидящее - ничем
не подтверждало этой мысли. Нет, не рад, что в плену.  Чувствуется,  когда
бывают рады, а у этого не чувствуется. Они еще сила, такие,  как  этот,  с
ними еще нахлебаешься горя...
   Интересно все же, пойдут они в контратаку  или  примирятся?  Навряд  ли
примирятся. Высотка ключевая. Недаром у них тут наблюдательный пункт был.
   И, обеспокоенный этой, снова,  упрямо,  из-под  всех  других  выплывшей
мыслью, услышал слабый писк телефона и радостно кинулся к  трубке,  больно
ударившись о стол раненой рукой.
   - Двадцать первый, где находитесь? - послышался голос Туманяна.
   Синцов доложил, что находится на высотке и что, по сведениям пленных  и
собственным выводам, здесь ранее находился наблюдательный пункт  командира
немецкой дивизии.
   - Как противник? Не контратакует?
   - Пока нет.
   - Уточните координаты для заградительного огня.
   Синцов уже сам держал это в  уме  -  подготовить  заградительный  огонь
артиллерии перед высоткой на случай, если немцы пойдут  в  контратаку.  Но
хотя наизусть помнил координаты, прежде чем сказать, еще раз, для  очистки
совести, взглянул на карту.
   - Будет сделано, - обещал Туманян. - Чугунова снял с позиций, уже  идет
к вам. Ильин ждет смены. Сдаст участок и приведет остальных.  Будешь  весь
там, где сидишь. Понял меня?
   - Понял, - весело сказал  Синцов,  радуясь,  что  прежний  участок  уже
принимают соседи и скоро весь его батальон будет здесь в кулаке.
   - Где ваши минометчики? Ильин потерял их...
   - А я им приказал, как дам ракету, что ваял высотку, сразу идти ко мне.
Наверно, в пути.
   - Тогда понятно,  -  сказал  Туманян.  -  И  роту  автоматчиков  к  вам
направляю.
   Он говорил открытым текстом: хотел подбодрить и, видимо, не считался  с
возможностью, что немцы в сложившейся обстановке могут подслушать.
   Только покончив с главным, что беспокоило и его и  Синцова,  спросил  о
потерях. Синцов доложил.
   - А какие потери понес немец?
   - Во много раз большие. Еще не все подсчитали.
   И  это  были  уже  не  слова,  как  часто  бывало  раньше,   это   было
действительно так.
   - Командира батальона в плен захватили. -  Синцов  искоса  взглянул  на
продолжавшего неподвижно сидеть немца.
   - Пришлите ко мне.
   - Боюсь, не доведут.
   - Пришлите с офицером.
   - Пока не с кем, все на счету. Богословский ранен.  Рыбочкина  назначил
на роту. Прошу утвердить.
   - Утверждаю. Богословского вывезли?
   - Пока у меня.
   - Тяжелый?
   - Да, - Синцов поглядел на Богословского.
   - Как у вас там, просторно? Разместите все, что подойдет?
   - Вполне.
   - Приготовьте мне землянку, попозже сам приду. Левашов пошел  к  вам  с
Чугуновым. Ждите!
   - Слушаюсь.
   - До утра доживем - к ордену представлю, - сказал  Туманян.  -  А  пока
спасибо!
   "Доживем или не доживем, а живыми обратно не уйдем", - подумал  Синцов,
но вслух не сказал. Лучше сделать молча, чем, сказав, не сделать.
   - Ну что там? - спросил Богословский. - Про меня спрашивал?
   - Передал тебе  благодарность  за  взятие  высотки,  -  сказал  Синцов;
услышанное от командира полка "спасибо" было поровну  или  не  поровну,  а
одно на всех.
   В землянку вошел уполномоченный.
   - Завалишин  прислал.  -  Он  растер  рукавицей  лицо  с  заиндевевшими
бровями. - Что от меня требуется?
   - Связь установили, -  сказал  Синцов.  -  С  Туманяном  говорил,  весь
батальон сюда идет. А требуется от тебя - погреться. Посиди у телефона,  а
я пойду.
   - Там все в порядке, - сказал уполномоченный, - а греться мне  некогда.
Одного раненого не нашли - Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у
самой высотки... Не убитый, я уже за спиной слышал, как  от  раны  в  крик
закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука  ласковая,
я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к  людям  без  внимания.
Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню.
   - Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина  сразу
сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.
   Уполномоченный кивнул и вышел.
   - Да, если не подберут,  замерзнуть  недолго,  -  сказал  Богословский,
наверно подумав о себе.
   Рыбочкин зашел почти сразу же,  как  только  вышел  уполномоченный.  На
ремне  поверх  полушубка  у  него  висел  немецкий  парабеллум  в   черной
треугольной кобуре.
   - Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй
такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у  него  взял  и
для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров!
   Синцов усмехнулся.
   - Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди  у  телефона;  связь
уже есть, и люди к нам идут.
   - Ох, замечательно тут у вас, тепло!  -  притопнул  по  полу  валенками
Рыбочкин.
   И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов  не
удержался от шутки.
   - Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал.  -
Он кивнул на немца и вышел из землянки.
   Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как  вышел,
оказалось - забот полон рот. Сначала  подошли  минометчики,  и  надо  было
выбрать вместе с ними позицию.  Потом  уполномоченный  вместе  с  солдатом
притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз  в  сорока
шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то  и  прошли,  как
мимо мертвого. Синцов  разозлился,  приказал  разыскать  фельдшера,  хотел
накрутить ему хвост. Но фельдшер словно  чувствовал  -  как  сквозь  землю
провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.
   Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно
замерзли, и надо было вместе с Чугуновым  поскорей  разместить  их,  чтобы
отогрелись.
   Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое  необходимое
на ходу, в окопе, и пригласил пройти в  землянку.  Тем  более  что  с  ним
явился тот,  второй  корреспондент,  заика.  Все-таки  принесла  его  сюда
нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы,
но Синцов настоял:
   - Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить.
Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
   Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый  смысл  был
на стороне комбата.
   Проводив  Левашова,  закончил  размещать  с  Чугуновым  роту.  Приказал
проверить, нет ли отставших, и с радостью  узнал,  что  наконец  пришли  -
слава тебе господи! - старшины с термосами.
   Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или
готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно,  как
два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь  положим  -  легче
утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и  погреться.
Судя по обстановке, самое время.  А  дальше  -  больше:  начнет  прибывать
начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку  зашел  в
другую,  которую  приказал  освободить  для  НП   полка.   Землянка   была
просторней, чем та, в которой  обосновался  сам.  Начальству  лучшее,  как
положено!
   Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже
забрал его. Так и не успел ни  с  Богословским  проститься,  ни  фельдшеру
выдать, что ему причиталось.
   - Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь?
   - Буду. Горячую пищу поднесли.
   Синцов   повернулся   к   ординарцу   Богословского.   Теперь,    когда
Богословского увезли, само собой складывалось, что этот  Авдеич  останется
ординарцем у комбата.
   Сейчас он уже не дежурил  на  лавке  против  немца,  а  примостился  на
корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил
оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от  этой  солдатской
радости. Однако ничего  не  поделаешь,  пришлось  приказать,  чтоб  шел  к
старшине за харчами.
   Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его  фамилию
- Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно,  словно  собирался
писать с него портрет.
   - Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так  и
сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц?
В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
   - Не знаю, с кем отправлять в такую метель,  -  сказал  Синцов.  -  Кто
доведет, а кто шлепнет...
   Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать  то,  на  что  он
решился.
   - Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов!
   - Слушаю, товарищ  батальонный  комиссар,  -  вскочил  с  корточек  его
ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти  до
потолка землянки.
   Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
   - Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца.  -  И  чтоб
без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него
ответишь, понял?
   -  Так  точно,  товарищ  батальонный  комиссар,  -  скорбно   отозвался
ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота  ему  тащиться  в
тыл через метель с этим немцем.
   - А так точно, значит, веди его.
   - А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
   - Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и  натянешь,
- сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся.
   - Пошли. - Ординарец подошел к немцу и  толкнул  его  в  плечо.  -  Ну,
давай, пошли...
   Немец встал. Синцов видел,  как  на  секунду  в  его  глазах  мелькнуло
отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет
отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул  и  не  взмолился.  Отвел  глаза,
поднял голову, расправил плечи, как перед смертью,  и  пошел  из  землянки
впереди ординарца.
   - Сильный фриц, - сказал Левашов, когда  немец  и  ординарец  вышли.  -
Люблю таких!
   - Д-даже любите? - сказал Гурский.
   - Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в  плен  берем.  Значит,
еще на одного меньше...
   Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов,  присев,
выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
   - А не врешь, что рана легкая?
   - Не вру.
   - А если на откровенность?
   - На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута.
   - Как Богословский, нашел себя в бою?
   - Ваших опасений не оправдал.
   - Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов,  подчеркивая  свою
готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
   - А представлять пока не за что.
   - Я вижу, ты строг!
   Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
   - Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону  Гурского,
- прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
   Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от  него
в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня".  А  впрочем,  понятно:  за
грубость в бою с комбата не взыщут.  Да  и  объяснять,  за  что  и  почему
выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
   - Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
   - Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст.
   - Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И  добавил  задумчиво,
как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под
Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик.  Ему  в  бою  ногу  ниже
колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал,  чтоб
не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя!  На  моих  глазах  было;
другой бы рассказал - не поверил! Ну,  спрашивается,  какое  еще  мужество
должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А  ведь  все  равно
отступали. Как это совместить? Разве солдат  в  этом  виноват?  Это  легче
всего сказать... Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли
дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам  знаешь,  чувствуешь,  бесполезно
идти в атаку, а велишь!  Или,  наоборот,  надо  отойти,  пока  не  поздно,
знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
   - Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский.
   - А,  иди  ты  со  своими  шуточками,  -  сказал  Левашов.  -  Я  не  в
критическом, я в самокритическом... А критика  и  самокритика  знаешь  что
такое?
   - Знаю. Д-движущая сила, - сказал Гурский.
   - А раз знаешь, так и молчи в тряпочку.
   - А где ваш товарищ? - спросил Синцов у Гурского, подумав,  что  Люсин,
чего доброго, еще явится сюда с Туманяном.
   - Уже в дивизии, - сказал Гурский - Д-добирает материал  у  начальства.
Нам завтра утром лететь. Кстати, - обратился он к Левашову, - вы  меня  до
рассвета в штаб д-дивизии д-доставите?
   - А чего тебе лететь? - сказал Левашов. - Оставайся с нами.  За  неделю
фрицев кончим, и поедешь.
   - Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? -  спросил  Гурский.  -
Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я  уже  объяснял  вам,
что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: "Д-дорого яичко
ко Христову дню". Завтра ему нужен подвал. "Первые сутки наступления"... А
д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем.
   - Ладно, - сказал Левашов. - Не лезь в бутылку. Какое-нибудь начальство
приедет - выцыганю, чтобы тебя обратно подбросили.
   - А кто приедет? - спросил Синцов.
   - Думаю, командир дивизии.  До  утра  не  утерпит,  явится.  Он  у  нас
заводной мужик.
   Ординарец принес в котелке обед - суп из пшенного концентрата с мясными
консервами.
   - Богато кормите, - сказал Левашов, помешав суп и зачерпнув целую ложку
гущи. - Что, со всего термоса мясо наловили или солдатам тоже оставили?
   Ординарец  молчал.  Старшина  перестарался.  Синцов   чувствовал   себя
неловко: был бы один, выругал бы и  отправил  суп  обратно...  Но  Левашов
как-никак гость в батальоне, сделать  это  при  нем  неудобно.  Видимо,  и
Левашов почувствовал неловкость, но только уже перед  Гурским,  и,  больше
ничего не добавив, стал  вылавливать  мясо  и  класть  в  крышку  котелка.
Наложил полкрышки мяса, долил супом и пододвинул Гурскому:
   - Кушайте...
   - Чего-то н-не хватает... - сказал Гурский, берясь за ложку.
   Синцов передал ему флягу.
   - Пейте, кружки нет.
   Гурский отвинтил крышку, сделал два затяжных глотка и,  не  завинчивая,
вопросительно посмотрел на Левашова и Синцова.
   - Я, как вам известно... - сказал Левашов. - А ты - на твое усмотрение.
   Он взял флягу из рук Гурского и протянул Синцову. Синцов сделал глоток,
завинтил, положил флягу на стол. Пить не хотелось, знобило, - наверно,  от
руки.
   - Не по-товарищески, - сказал Гурский.
   - Пью по обстановке, - ответил Синцов, - по-товарищески мы с вами после
войны выпьем.
   И,  обратившись  к  Левашову,  сказал,  что  землянка  для   НП   полка
подготовлена.
   - Лучше вашей или хуже? - спросил Левашов. -  Если  хуже,  Туманян  все
равно вашу займет. Он насчет этого самолюбивый.
   - Все как положено. Порядок знаем.
   - Тогда хорошо, - сказал Левашов. - У  нашего  Туманяна  всегда  и  все
аккуратно, по Льву Толстому:  "Эрсте  колонне  марширт...  цвайте  колонне
марширт..." Пока не убедится, что все в порядке, ни КП, ни  НП  менять  не
станет.
   И, очевидно подумав, что его отзыв о командире полка  может  показаться
упреком, добавил:
   - Накаты над головой любит, в этом смысле не армянин, а немец, но когда
надо, не дрогнет, жаловаться на него не приходится. Пойду погляжу, что  вы
ему там за блиндаж подготовили.
   Он быстро, одну за другой отхлебнул несколько ложек супа, положил ложку
и вдруг ни с того ни с сего сказал:
   - Переаттестация кончится - перейду с политработы на строевую. Будем  с
тобой соседними батальонами командовать.
   - Думаю, вам и побольше батальона дадут, - сказал Синцов.
   - А побольше дадут - спасибо. С первого дня войны в замполитах полка  -
ни взад, ни вперед!
   - А вы в-возьмите да п-посоветуйте, чтоб вас назначили куда п-повыше, -
подал голос Гурский.
   - А я не хочу повыше, я хочу к делу поближе. - Левашов встал.
   Синцов поднялся вслед за ним.
   - Оставайся, сам найду, - сказал Левашов и ткнул пальцем в Гурского.  -
С ним поговори, пока время есть. Позвоню, если понадобишься...



22

   - А знаете, что Левашов мне про вас сказал? -  спросил  Гурский,  когда
они остались вдвоем с Синцовым.
   - Что?
   - "Поговори с комбатом, комбат - личность!"
   - Из чего он это вывел?
   - Из того, что вы эту в-высоту напросились брать.
   - Все мы по-своему личности.
   - Между п-прочим, с этим на войне не всегда считаются.
   "Вот и плохо, когда не считаются", - хотел сказать  Синцов,  но  вместо
этого только пожал плечами.
   - А что, с вашей т-точки зрения, главное в командире?
   - Смелость и правдивость, - сказал Синцов. - Остальное можно списать.
   - В каком смысле?
   - В том смысле, что не всяко лыко в строку.
   - Ну, а, скажем, смел и п-правдив, но пьяница?
   - А тот, кто пьян, правды о бое не знает.
   - А вы во многих боях б-бывали?
   - Считайте сами, - сказал Синцов. - Полтора года войны, из  них  четыре
месяца в госпиталях, три - на курсах, остальное - передовая.
   - А если п-поподробней?
   - Подробней долго, - сказал Синцов.
   В боях, не в боях... Если выбрать из всей войны только те  часы,  когда
был именно в бою, и месяца не сложится. Но как это считать? Перед боем,  в
бою, после боя?.. Где тут граница, если иногда ожидание боя треплет  нервы
хуже, чем сам бой? А после провала, когда  все  прахом,  такой  камень  на
душе, что, кажется, лучше б не жил! Нашел что спросить: в скольких боях?..
Всего-навсего в одном, да только он еще не кончился. Пули, что ли, считать
или снаряды, что рядом легли?.. Это если на войну на день  приехал,  можно
считать. Тогда и осколок, что рядом упал, в карман берут...
   - Н-ну ладно, что с вами сделаешь. -  Гурский  взглянул  на  молчавшего
Синцова и вынул блокнот. -  Т-тогда  давайте  п-подробно  про  сегодняшний
бой...
   Коротко отвечая на вопросы Гурского, Синцов  понимал,  что,  переменись
они с Гурским местами, он, наверно, спрашивал бы то же самое.  На  минуту,
пока отвечал, шевельнулось в душе что-то старое, напомнившее самого  себя,
шевельнулось  и  исчезло.  Он  уже  не  мог  представить  себя  человеком,
расспрашивающим других людей о том, как они воюют.
   - А теперь один личный вопрос, - сказал Гурский, закрыв блокнот. -  Что
у вас в-вышло с Люсиным?
   - А что он вам сказал? -  Синцов  внимательно  посмотрел  на  Гурского.
Значит, Люсин сказал Левашову одно, а этому другое.
   - Ск-казал, что вы сволочь.
   - Поверили?
   - П-привык составлять собственное мнение. П-поэтому  и  спрашиваю  вас,
что п-произошло. З-за что вы его п-прогнали?
   Синцов объяснил. Хотя объяснять было неохота.
   - Не п-похоже на него. Он вообще-то не т-трус.
   - А я и не говорю, что он трус.
   - П-послушайте, вы ведь с ним давно знакомы, он мне рассказывал...
   - А мне неинтересно, что он вам обо  мне  рассказывал,  -  прервал  его
Синцов.
   - Я сп-прашиваю потому, что не очень ему п-поверил...
   - А если не верите человеку,  зачем  с  ним  ездите?  -  снова  прервал
Синцов.
   -  Очевидно,  п-проявляю  свойственную  мне   неп-принципиальность   во
второстепенных вопросах.
   - Ладно, не будем жевать мочалу, - сказал Синцов. - Не знаю, как вы,  а
я, ког