Кто там?
   - Это я, Зосима Иванович, Маша.
   Она до сих пор, по детской привычке, робела перед сварливым стариком.
   Старик ничего не ответил, ноги его прошлепали в  комнаты  и  обратно  к
дверям. Он долго возился с засовом и цепочкой и наконец открыл дверь.
   - Заходи. Один я, недомогаю.
   В коридоре свет не горел, и Попков сразу проводил Машу  в  столовую.  В
этой же столовой стояла большая никелированная кровать со смятой постелью.
После смерти жены Попков вместе с кроватью перебрался в эту комнату, а  во
вторую пустил жить женатого сына.
   - Садись! Чего стоишь? - Попков мимоходом оправил постель и сам  первый
сел за стол, придерживая у горла старую, когда-то выходную шубу с вытертым
барашковым воротником, надетую прямо поверх белья.
   Маша села напротив него за знакомый стол. Как она себя  помнила,  точно
такой же стол стоял у них в квартире. Машин отец и Попков в одно время и в
одном магазине купили два таких обеденных раздвижных стола,  когда  вместе
вселялись в конце двадцатых годов в эти первые рабочие квартиры.
   - Ну, что скажешь? - спросил Попков, глядя на Машу и поглаживая ладонью
свою бритую голову с  заметно  отросшим  вокруг  лысины  седым  ежиком:  в
квартире было холодно, и голова у него мерзла.
   - Что же я скажу? - Маша пожала плечами. - Думала, может,  вы  мне  что
скажете.
   - Сказал бы, да нечего. Пустой твой ящик, вчера выходил, глядел.
   Маша вздохнула так, словно задула огонек.
   - Что вздыхаешь? - ворчливо сказал Попков и  сам  глубоко  вздохнул.  -
Недели две ящик твой не глядел - в больнице лежал с ущемлением грыжи, -  а
вчера поглядел. Пустой, - повторил он.
   - А где ваши?
   - Уехали. Завод-то эвакуировали...
   - А вы что же?
   - Говорю тебе, с грыжей  лежал!  Малость  поподымал  лишнего  -  вот  и
нажил...
   Попков вышел на пенсию еще три года назад, но с начала войны вернулся в
цех.
   - Что же теперь, за ними поедете?
   Но старик покачал головой.
   -  Ждать  да  догонять  -  хуже  нету.  Где-нибудь  тут  пристроюсь,  в
каком-нибудь оставшемся заводишке, мины точить. Раньше бы уехал, а  сейчас
душа не лежит. Беглецов из Москвы и без меня  многовато.  Да  ты  сама  по
улицам шла, видала. Утром вышел хлеба купить, поглядел на  это  бегство  и
плюнул: тьфу ты господи!..
   Попков любил называть вещи своими именами.
   - На дворе - стыдно сказать - матрацы  валяются,  пух  летит,  как  при
еврейском погроме. Нет, я теперь из Москвы ни  шагу,  из  принципа!  -  Он
закашлялся, залез рукою под шубу и потер грудь.
   - Вы, по-моему, и сейчас нездоровы, Зосима Иванович.
   - Так, простыл чего-то.  Только  выписался  и  разом  простыл.  Одно  к
одному... Уехал  завод  в  город  Миасс.  Есть,  говорят,  такой  город  в
Челябинской области, сын приходил, говорил, когда я в  больнице  лежал.  А
где точнее - хрен его знает, по карте искал-искал, так и не нашел. Вот  до
чего дошли! Коренной завод наш, московский, в  такую  дыру  закинуло,  что
даже на карте ее нету... Ты чего прибыла-то? - поднял он глаза на Машу.  -
Если за письмами, так я - будут - отправлю. В бега не ударюсь,  не  бойся.
Как в доске ржавый гвоздь, буду сидеть тут до победы  и  одоления...  Или,
думаешь, немец Москву возьмет?
   - Что вы, Зосима Иванович! -  Маша  даже  вскрикнула  от  неожиданности
этого вопроса, и старик понял, что мысль эта не приходила ей в голову.
   - А что, очень даже просто, - радуясь ее уверенности,  но  по  привычке
поддразнивая,  сказал  Попков.  -  Поглядела  бы,  как  сегодня  днем  тут
некоторые ходу давали!  Я  одного  приостановил,  спросил  -  дюжий  такой
мужчина: "На отъезд разрешение  имеешь?"  Так  он  за  все  карманы  сразу
схватился, бумажонками полтротуара засыпал. А кто я ему? Почему испугался?
Значит, нет у него ничего за душой, кроме дрожи в поджилках!
   Старик вытащил из-за пазухи руку и сердито махнул ею по  столу,  словно
сгребая невидимый глазу сор.
   - Ну, а ты? Не за письмами, так что?
   - На днях на фронт  нас  отправляют,  зашла  кое-какие  вещи  взять,  -
соблюдая правила школы: ни с кем не делиться своими тайнами, сказала Маша.
   - Значит, и вас на фронт? А кто же вы есть такие?
   Маша молча смотрела на него.
   - Ладно, не отвечай, коли не вправе!  -  без  обиды  сказал  Попков.  -
Только в одном меня успокой: что же, у вас весь такой  батальон,  женский,
как при Керенском? Или и мужики есть?
   - Есть. - Маша невольно улыбнулась.
   - Ну и слава богу! Значит, до этого дело у нас не дошло еще.  -  Попков
вздохнул и долго молчал, словно колебался, заговорить ли ему с  этой  мало
еще чего видевшей и знавшей в своей жизни девчонкой о том самом  для  него
важном, о чем он неотступно думал все последнее время. Но говорить об этом
сейчас, кроме Маши, ему было не с кем, а молчать он больше не мог. -  Я  с
одним полковником в больнице лежал - хотя и с фронта, а не раненый,  тоже,
как у меня, грыжа просто. Оказывается, это  и  на  фронте  не  отменяется.
Спрашиваю я его: "Ну, скажи ты мне, что это за такая за "внезапность"? Где
же вы были, я ему говорю, - военные люди? Почему товарищ Сталин про это от
вас не знал, хотя бы за неделю, ну за три дня? Где же ваша совесть? Почему
не доложили товарищу Сталину?"
   - И что же он вам сказал? - Маша сама уже много раз задавала себе  этот
мучительный  вопрос,  но  еще  никогда  не  задавала  вслух  так  прямо  и
бесстрашно, как это делал сейчас Попков.
   - Чего сказал? А ничего не  сказал.  Нагрубил  мне,  старику.  А  тебе,
наверно, все понятно? - усмехнулся Попков. - Меня тут одна молодая барышня
с нашего двора в прошлом  месяце  за  длинный  язык  воспитывала:  все  ей
понятно было. А сегодня с чемоданом в  руках  так  через  двор  ударилась,
бедная, аж ноги подламывались. Если и тебе все про все понятно, тогда  бог
с тобой, лучше молчи.
   - Не знаю я, Зосима Иванович. Мы ведь полтора  года  прожили  почти  на
границе, в самом Гродно, и кто же из нас не думал там о  войне?!  Конечно,
все думали! А потом как ослепление какое-то  перед  самой  войной  маму  с
Таней там оставить! Я не знаю, как другие, я просто о себе и о муже думаю:
как же мы могли это сделать? Не знаю. Даже теряюсь, когда думаю об этом.
   - А теперь я тебе скажу, как я понимаю, - после долгого молчания строго
и даже торжественно сказал Попков. - Какая такая была "внезапность", я  не
знаю - не моего ума дело. Когда за стенкой гости придут, на стол собирают,
и то людям слышно! А как это так, чтоб под боком целое войско собрали -  и
не слыхать, не знаю! Но я другое скажу. Что обсчитались мы, какая у  немца
сила, - это верно. Что сила у него огромная, тоже верно. Потому он и пошел
прямо с границы ломать нас. - Попков положил руки перед собой  на  стол  и
всем телом подался к Маше. - Ты уже не маленькая,  кое-что  помнишь  и  на
своем веку. Скажи мне хотя бы про свой век: как  ни  тяжело  нам  было,  а
пожалели мы когда-либо чего-либо для Красной Армии? Было когда такое,  что
надо на Красную Армию дать, а народ бы не дал? Нет, ты отвечай! Было такое
или не было?
   - Не было, - сказала притихшая Маша.
   - А теперь я так понимаю, что не все у Красной Армии  есть,  чему  надо
быть! Подумать, сколько времени не можем фашиста остановить!  А  теперь  я
спрашиваю и прошу за это к ответу: а почему же нам не сказали? Да я бы  на
самый крайний случай и эту квартиру отдал, в одной бы комнате прожил, я бы
на восьмушке хлеба, на баланде,  как  в  гражданскую,  жил,  только  бы  у
Красной Армии все было, только б она с границы не  пятилась...  Почему  не
сказали по совести? Почему промолчали? Прав я или нет?
   Маша не знала, прав или не прав сидевший перед ней и  говоривший,  нет,
уже не говоривший, а кричавший все это Попков. Но, несмотря на всю  горечь
того, о чем он кричал ей, она чувствовала в его душе такую  силу,  которая
заставляла ее и себя чувствовать сильной, готовой на все - на баланду,  на
восьмушку хлеба, - да что там на восьмушку хлеба! - на любой бой, на любую
смерть, только бы исправить, переделать все по-другому, чтобы не немцы шли
на нас, а мы на немцев!
   - Ничего, Зосима Иванович! - радуясь нахлынувшему на нее чувству, почти
весело сказала Маша. - Мы еще свернем им шею.
   - Спасибо, разъяснила старому дураку! - недовольно отозвался Попков.  -
Кто в конце концов сверху будет, а кто под низом, не хуже тебя знаю! А вот
почему сейчас уже какой месяц под низом?..
   - Но почему, почему под низом? - сказала  Маша,  даже  растерявшись  от
нового натиска старика. - Идут бои, конечно, тяжелые...
   - Что идут бои, в сводках читаю, - продолжал гнуть свое Попков. - Здесь
их побили, тут пленили, там остановили... И  при  всем  том  третьего  дня
Брянск и Вязьму отдали! Так как же это выходит: сверху или под низом,  как
это по-вашему, по-военному? Ты военная - вот и ответь!
   Маша ничего не успела ответить  ему:  за  окном  разом  близко  ударили
зенитки.
   - А я думал: чего они сегодня припоздали? - спокойно сказал  Попков  и,
поглядев на старые, еще дореволюционные ходики, встал и спросил: - Пойдешь
в убежище?
   - А вы?
   - А ну его! Там как глухарь внутри котла сидишь,  а  сверху  молотит  и
молотит. Решил: лучше дома быть... Так как, пойдешь или нет?
   - Нет, я тут с вами пережду.
   - Тогда  давай  свет  погасим,  а  штору  вздернем,  -  сказал  Попков,
обрадованный тем, что Маша осталась. -  Я  тут  в  прошлую  ночь  сидел  у
окошка, смотрел. Интересная картина!
   Прихватив у горла ворот шубы, он дошел до выключателя, погасил свет  и,
шаркая в темноте ногами, поднял бумажную штору.
   Маша присела на подоконник, рядом со стариком. Квартира была на верхнем
этаже, дома кругом были невысокие, и перед глазами открывалось целое небо,
в котором все клокотало, гремело и стучало  тысячами  молотков.  Это  небо
было словно одна громадная черная, натянутая над  всем  городом  простыня,
которая каждую секунду с треском лопалась в тысяче мест, и всюду, где  она
лопалась, вспыхивали шарики зенитных разрывов.
   Совсем близко, за домом, раскатисто била зенитная батарея,  от  времени
до времени своим грохотом перекрывая  все  остальные  звуки,  а  между  ее
залпами, словно в испорченном радио, обрывками слышалось  высокое  гудение
самолетов. Несколько раз дом вздрагивал от разрывов бомб, где-то невдалеке
вспыхивали и погасали языки пламени.
   Потом Маша услышала, как что-то звякнуло совсем рядом.
   - Осколок от снаряда, - сказал Попков. - Об балкон. - И, повернувшись к
Маше, добавил: - Может,  отойдешь,  а  то  залетит,  как  бы  стеклами  не
порезало...
   Маша, ничего не ответив, продолжала смотреть в небо.
   - Да, зенитная оборона серьезная, задаром сквозь нее не  пробьешься,  -
проговорил в один из  моментов  относительной  тишины  Попков,  и,  словно
подтверждая его слова, высоко в  небе,  между  желтыми  шариками  зенитных
разрывов, вспыхнуло большое, необыкновенно желтое пятно,  потом  сделалось
из бесформенного пятна желтым углом, потом полукрестом и, разваливаясь  на
маленькие гаснущие пятна, полетело вниз, в темноту.
   - Сбили! - закричал Попков.
   Зенитный огонь начал затихать, желтые шарики лопались все реже и  реже,
а скрещенные  на  куполе  неба  руки  прожекторов  стали  одна  за  другой
отваливаться к горизонту.
   - Одна волна прошла. - Попков продолжал смотреть  в  окно.  -  Вот  так
ночью кажется - Содом и Гоморра, а утром выйдешь на улицу - только кое-где
курится. Здесь дом, там дом, а Москва цела!
   При этих словах Попков опустил штору, и они на минуту остались в полной
темноте.
   - Ну ладно, война - это преходящее, - сказал Попков  и  зажег  свет.  -
Может, чаю с тобой попьем?
   Маша поблагодарила и отказалась. Нюся ждет и, наверное, даже волнуется.
Надо скорей захватить вещи и идти к ней ночевать.
   - Спасибо, Зосима Иванович! Я в другой раз как-нибудь!
   - А когда в другой раз? - строго спросил старик.
   Она пожала плечами:
   - Не знаю.
   - Ладно, иди! - Попков захлопнул за Машей дверь и загремел цепочкой.
   Маша снова пересекла  двор  и  вошла  в  свой  подъезд.  Дул  ветер,  и
распахнутые створки дверей с  подсунутыми  под  них  кирпичами  терлись  и
сиротливо скрипели.
   И Маша подумала: а вдруг там, наверху,  на  втором  этаже,  в  почтовом
ящике на дверях их квартиры,  за  круглыми  дырочками,  лежит  и  ждет  ее
пришедшее не вчера, а только сегодня письмо, но это письмо не от  Синцова,
а о том, что он убит?..
   Ощупью, держась за перила, она поднялась по темной лестнице, достала из
кармана гимнастерки ключ и стала нащупывать замочную скважину. Но рука  ее
наткнулась  на  что-то  неожиданно  звякнувшее.  Она  вздрогнула,  сначала
отдернула руку, а потом нащупала проволочное  кольцо  со  связкой  ключей.
Один ключ торчал в замочной скважине.
   Маша  потянула  за  дверную   ручку,   и   незапертая   дверь   пугающе
приоткрылась. Маша  минуту  неподвижно  простояла  в  тишине,  холодея  от
необъяснимого страха перед этой дверью с ключами, и, рассердясь  на  себя,
резко распахнула дверь и вошла в квартиру.
   Сначала ей показалось, что все тихо, но потом она услышала доносившееся
из второй комнаты прерывистое дыхание. Она перешагнула  порог  спальни  и,
вспомнив о фонарике, вытащила его из кармана шинели.
   На кровати, на голом тюфяке, ничком,  свесив  голову,  спал  Синцов,  в
ушанке, ватнике и рваных сапогах.  Он  спал  мертвым  сном,  не  шевелясь,
тяжело, простуженно дыша.
   Окно не было  затемнено.  Погасив  фонарик,  Маша  на  ощупь  бросилась
опускать бумажные шторы в обеих комнатах, потом побежала в кухню, опустила
штору и там, выбежала на лестницу, вытащила из двери связку ключей,  снова
вошла, закрыла за собой дверь и, щелкая подряд всеми выключателями, зажгла
две оставшиеся лампочки - в передней и в кухне.
   Только после этого она вернулась в спальню.  Через  открытые  двери  из
передней падал слабый свет. Синцов по-прежнему лежал ничком, свесив голову
с тюфяка. Опустившись на колени, Маша приподняла голову мужа и  переложила
ее на подушку. Из-под крепко надвинутой на голову ушанки виднелся  краешек
грязного бинта, и Маша побоялась снять ее.
   Синцов не просыпался. Маше показалось, что он в жару.  Она  приложилась
губами к его виску, но висок был не горячий, а влажный, в капельках пота.
   Тогда Маша с лихорадочной быстротой сбросила с себя  ушанку  и  шинель,
сняла сапоги, словно могла  их  громыханием  разбудить  этого  без  памяти
спавшего человека, побежала в кухню, зажгла газ, еле-еле, слабым лиловатым
светом мерцавший в горелке, сняла с гвоздя большой жестяной таз, налила  в
него воды и поставила на плиту.
   Потом она открыла ключом шкаф  в  столовой,  достала  белье,  простыни,
одеяло, снова подошла к кровати и только тут,  всем  телом  потянувшись  к
мужу, обняв его плечи и прижавшись грудью к его спине, горько и  счастливо
заплакала.



12

   Таким мертвым, беспробудным сном, каким спал  Синцов,  мог  спать  лишь
человек, дошедший до последней степени изнеможения.
   Он пришел сюда и заснул, повалясь на голый тюфяк, незадолго до  прихода
жены.
   Между той минутой, когда он заснул, и той минутой, когда он, высаженный
из машины Люсиным, остался один на шоссе, в двадцати километрах от Москвы,
прошло восемь часов, и эти восемь часов дорого ему стоили.
   Оставшись один на шоссе, он пожалел, что сдержался и не ударил  Люсина.
Что ему было делать теперь? Наверное, несмотря ни на что, правильнее всего
было идти на КПП и пробовать объяснить, как он тут оказался и  куда  идет.
Но люди не всегда делают то, что правильнее.
   Стоя один на шоссе, Синцов одновременно и проклинал  себя  за  то,  что
поехал с Люсиным, и уже не хотел отступать. Раз Москва рядом, он все равно
дойдет теперь до своей бывшей редакции, дойдет вот с этого места, где  его
бросил товарищ Люсин.
   В том состоянии отчаяния и бешенства, в котором  Синцов  находился,  он
запальчиво решил, что попробует добраться до редакции, минуя  все  КПП.  А
если не удастся, если его задержат раньше, разница невелика - и так и  так
ему придется доказывать одно и то же: что он не дезертир и не собирался им
быть!
   Ему почти наверняка не удалось бы пройти в Москву ни за день до  этого,
ни днем позже. Но именно в этот день - 16 октября, сойдя с шоссе  и  минуя
контрольно-пропускные пункты, он добрался до хорошо  знакомой  окраины,  а
потом, так никем и не задержанный, дошел до самого центра Москвы.
   Потом, когда все это осталось  в  прошлом  и  когда  кто-нибудь  в  его
присутствии с ядом и горечью  заговаривал  о  16  октября,  Синцов  упорно
молчал: ему было  невыносимо  вспоминать  Москву  этого  дня,  как  бывает
невыносимо видеть дорогое тебе лицо, искаженное страхом.
   Конечно, не только перед Москвой, где в этот  день  дрались  и  умирали
войска, но и в самой Москве было достаточно людей, делавших все, что  было
в их силах, чтобы не сдать ее. И именно поэтому она и не  была  сдана.  Но
положение на фронте под Москвой и  впрямь,  казалось,  складывалось  самым
роковым образом за всю войну, и  многие  в  Москве  в  этот  день  были  в
отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы.
   Как всегда в такие трагические минуты, твердая вера и незаметная работа
первых еще не была для всех очевидна, еще  только  обещала  принести  свои
плоды, а растерянность, и горе, и ужас, и отчаяние вторых  били  в  глаза.
Именно это было, и не могло не быть, на поверхности. Десятки и сотни тысяч
людей, спасаясь от немцев, поднялись  и  бросились  в  этот  день  вон  из
Москвы, залили ее улицы и площади сплошным потоком, несшимся к вокзалам  и
уходившим на восток шоссе; хотя, по справедливости, не так уж многих людей
из этих десятков и сотен тысяч была вправе потом  осудить  за  их  бегство
история.
   Синцов шел по улицам Москвы, где никому не было дела  до  него  в  этот
страшный московский  день,  когда  люди,  теряя  друг  друга,  искали,  не
находили, ломились в запертые квартиры, отчаянно  ждали  на  перекрестках,
под остановившимися часами, кричали и  плакали  в  водоворотах  вокзальных
площадей.
   Люсин давно  выскочил  из  головы  Синцова;  злоба  на  этого  человека
оказалась ничтожной и мелкой в том наводнении горя, которое  захватило  и,
как щепку, волокло Синцова по  московским  улицам.  Он  проклинал  уже  не
Люсина, а себя; поступи он по-другому, пойди в  Особый  отдел,  как  решил
сначала, быть может,  ему  уже  дали  бы  в  руки  винтовку  там,  за  сто
километров от Москвы, где решалась ее судьба. Но, чтобы  получить  надежду
на это, надо было довести до конца начатое: попасть в редакцию.
   Наконец он свернул от Никитских  ворот,  забитых  сплошной  пробкой  из
машин и людей, в Хлыновский тупик, к редакции "Гудка", где бывал  когда-то
еще перед войной.
   В тупике, так же как и повсюду, стоял запах гари, порывы ветра взвивали
с места и вертели в воздухе пепел сожженных бумаг.  Все  окна  в  редакции
были наглухо завешены изнутри маскировочными  шторами,  а  у  запертых  на
висячий  замок  дверей  сидел  на  табуретке  старик   вахтер   в   черной
железнодорожной шинели, с мелкокалиберной винтовкой  в  руках.  Сидел,  не
обращая внимания на суету бежавших мимо него по тупику людей с вещами.
   Синцов подошел к нему и, хотя отрицательный  ответ  был  уже  очевиден,
все-таки спросил, не приезжала ли сюда фронтовая  редакция.  Вахтер  молча
повел головой.
   - А "Гудок" что, уехал? - снова спросил Синцов,  хотя  было  ясно,  что
"Гудок" уехал.
   - А вам чего? - только теперь, подняв голову, спросил вахтер.  -  Какие
ваши документы будут? Предъявите!
   - А зачем вам документы?
   - А затем, чтобы знать,  положено  вам  отвечать  или  не  положено!  -
сердито сказал старик.
   Да, "Гудок" уехал, а  фронтовая  редакция  не  приехала  и  неизвестно,
приедет ли. Это было ясно. Но Синцов все еще топтался в тупике  и  смотрел
на окна редакции, не зная, что делать дальше.
   Он вдруг подумал о том, что раз в Москве нет редакции, т