где вокруг не было видно ни живого, ни мертвого Золотарева.
   Синцов потрогал голову. Голова была вся в крови,  но  болело  только  с
одной стороны, над виском. Он неосторожно зацепил пальцами содранную  кожу
и вскрикнул. По лбу потекла струйка крови.
   Он поднялся и встал. Ему почему-то было очень зябко, но он  чувствовал,
что не так уж слаб и может идти. Инстинктивным движением прижав  ладони  к
груди и испуганно оторвав их, он сначала увидел  две  кровяные  печати  на
грязной нательной рубашке  и  только  потом  сообразил,  что  на  нем  нет
гимнастерки.
   Ему не пришло в голову то, что произошло  на  самом  деле.  Он  подумал
другое: что сам  в  беспамятстве  стащил  с  себя  гимнастерку  и  куда-то
запихнул ее вместе с документами. Он много раз  думал  о  том,  что,  если
смерть будет неизбежна, надо  успеть  разорвать  или  спрятать  документы.
Может, это померещилось ему в беспамятстве.
   Он опустился на землю, стал шарить вокруг и увидел тянущуюся  по  вялой
траве дорожку черных  пятен.  Это  была  кровь.  Не  поднимаясь  с  земли,
перебирая руками росший кругом мелкий кустарник, он  двинулся  обратно  по
дорожке из собственной крови. Но в  кустах  не  было  ни  гимнастерки,  ни
выброшенных документов - ничего.
   Наконец он добрался до сосны,  которую  узнал,  узнал  неоспоримо:  вот
здесь он упал, когда разорвался снаряд.
   Вот оно, это место! И большое, уже впитавшееся в землю пятно крови.  Он
снова прижал руки  к  груди,  словно  ему  только  почудилось,  что  он  в
нательной рубашке. Но гимнастерки не было.
   "Может, это Золотарев решил, что я убит, и снял ее с меня..." - впервые
неуверенно подумал Синцов.
   Вдали послышались звуки боя. Там еще стреляли. Надо было идти туда!  Он
снова прислушался, покачнувшись, встал на ноги и увидел  двух  шедших  ему
навстречу немцев. Один, с винтовкой, был шагах в  тридцати,  а  другой,  с
направленным на него автоматом, совсем близко.
   - Хальт!
   Синцов увидел яростно, до ушей разинутый рот немца, готового выстрелить
ему в живот, отчужденно подумал о лежащем в брюках давно пустом  нагане  и
поднял руки, чувствуя, что, если его заставят долго стоять так, он упадет.
   С тех пор как Синцов был оглушен и ранен, прошло  уже  больше  часа,  и
немцы методически прочесывали лес после прокатившегося здесь и ушедшего на
восток боя.
   Немец с винтовкой и другие немцы, видневшиеся  еще  дальше,  продолжали
двигаться через лес, а немец с автоматом показал дулом, куда идти, и повел
Синцова назад, в ту сторону, откуда они утром шли с Золотаревым.
   Синцов шел медленно, хотя немец недовольно покрикивал на  него  и  даже
один раз несильно ткнул его в поясницу автоматом.
   Голова у Синцова кружилась уже меньше, и он мог бы идти  чуть  быстрей,
но не шел потому, что не боялся этого шедшего сзади него немца.
   "Черт  с  ним,  пусть  застрелит",  -  почти   равнодушно   думал   он,
прислушиваясь ко все удалявшимся звукам боя.
   Немец с автоматом подвел Синцова к группе других пленных,  сидевших  на
опушке леса под охраной двух  немолодых  немцев  с  винтовками,  и  что-то
сказал им, показывая на  него.  Один  из  них  вынул  тетрадку  и  сначала
поставил там крестик, а потом что-то записал,  может  быть,  фамилию  того
немца, который привел Синцова, и тот немец ушел, еще  раз  оглянувшись.  А
немолодой немец с тетрадкой посмотрел на окровавленную  голову  Синцова  и
сказал ему:
   - Зэтц дих! [Сядь!]
   И Синцов сел рядом с другими четырьмя пленными: одного ранило в руку, у
другого была забинтована шея, третий все время плевал кровью, у него  были
разорваны щека и рот.
   Лицо раненного в руку бойца показалось  Синцову  знакомым;  так  оно  и
было.
   - Товарищ политрук, - пододвинувшись к нему, шепотом сказал боец, - вот
где свидеться пришлось! Хорошо хоть гимнастерку-то снять успели!
   - Сам не помню, как снял.
   - А чего, ну и сняли, - все тем же сочувственным шепотом сказал боец. -
Зачем зазря под расстрел идти!
   Потом Синцову еще не раз пришлось вспоминать эти слова.
   - А мы уж мечтали, что совеем спаслись! - помолчав, продолжал боец. - И
вот тебе на!
   Оказывается, он тогда, на шоссе, вернулся с  Хорышевым  к  танкистам  и
девять дней выходил из окружения вместе с ними.  А  сегодня  в  бою  из-за
раны, пока перевязывал ее, отстал и попал к немцам.
   - Далеко отсюда?
   - Километра три.
   "Значит, все-таки Климович из-под Ельни вывел  своих  танкистов",  -  с
уважением и горькой завистью подумал Синцов.
   - Я вас не буду больше по званию звать, - снова зашептал боец. -  А  то
они прислушиваются.
   Немцы и в самом деле прислушивались, хотя, кажется, ничего не понимали.
   - Швайген! Швайген! [Молчать! Молчать!] -  стараясь  казаться  грозным,
прикрикнул один из них.
   Они не хотели, чтобы пленные разговаривали между собой.
   Через три часа на опушке собрали всех, кого взяли в плен  в  этом  лесу
после прорыва русских, и погнали колонной, сначала  по  лесной  дороге,  а
потом по шоссе, в сторону Боровска.
   В колонне было человек сорок,  из  них  половина  легкораненых.  Таких,
которых пришлось бы нести, не было ни одного.  Как  перешептывались  между
собой пленные, всех тяжелых немцы пристрелили на месте, в  лесу.  Если  не
считать  этого,  конвоиры   не   проявляли   особой   жестокости,   только
поторапливали  колонну  да  покрикивали:  "Швайген!  Швайген!"   -   когда
замечали, что кто-нибудь заговаривал.
   Возможно, тут  уже  начала  играть  роль  сопроводительная  тетрадка  с
крестиками, а главное - с общей цифрой пленных. Эта тетрадка  перекочевала
теперь от  немолодого  немца-солдата  к  сопровождавшему  колонну  и  тоже
немолодому немцу-лейтенанту с длинными,  журавлиными  ногами,  понуро,  не
глядя ни на конвоиров, ни на пленных, шагавшему по обочине.
   -  Вот  так  прогонят  до  вечера,  до  ихней  сортировки,  -   шептал,
прихрамывая рядом с Синцовым, боец, с шеей, замотанной грязным бинтом. - А
потом построят и начнут: "Нихт официр? Нихт политрук? Нихт годе?.." -  это
еврей по-ихнему.
   - А ты откуда знаешь? - спросил Синцов.
   - Был уже у них один раз. Сбежал, да опять угодил! И до того, как  всех
не опросят, жрать ничего не Дадут.
   Этот боец с перевязанной шеей был  одним  из  тех  четырех,  к  которым
подвели Синцова в лесу. Там, пока они сидели,  Синцову  удалось  незаметно
вытащить из кармана и засунуть под  корневище  сосны  свой  пустой  наган,
который в сочетании со снятой гимнастеркой мог бы выдать его.
   Но не выдаст ли его кто-нибудь из  этих  четырех  людей?  Один  из  них
знает, что он политрук,  а  трое  других  могли  слышать,  как  этот  боец
обращался в лесу к Синцову по званию.
   Синцов подумал об этом только сейчас, когда боец  с  перевязанной  шеей
вдруг заговорил о сортировке; подумал и тут же отогнал от себя эту  мысль:
"Не скажут, и этот, с перевязанной шеей, тоже не скажет. Он не потому  про
сортировку, а, наоборот, предупреждает меня, чтобы я был настороже..."
   После двух часов пути колонна свернула с шоссе  на  боковую  дорогу,  а
потом свернула и с нее. Дорога была перерезана нашим противотанковым рвом.
Толпа женщин под конвоем засыпала теперь этот ров лопатами и руками.
   - Да, не жалеют труда людского! - выкрикнул кто-то в колонне.
   - Наказывают! - тоже громко отозвался другой. - Сами, мол, рыли  против
нас, а теперь руками закапывайте!
   - Швайген!
   Женщины,  отрываясь  от  своей   подневольной   работы,   через   плечо
поглядывали на пленных,  и  их  конвоиры,  заметив  это,  кричали  на  них
грубыми, простуженными голосами.
   - Матерятся, наверное, по-своему, - сказал Синцову боец с  перевязанной
шеей.
   Через километр после противотанкового рва конвоиры остановили колонну у
сильно разбитого артиллерией пустого села, на краю которого  стояло  почти
невредимое каменное здание с надписью: "Роддом".
   Несмотря на войну и на все разрушения кругом,  в  здании  еще  осталось
что-то неуловимо новое. Должно быть,  оно  было  закончено  весной  или  в
начале лета, перед самой войной.
   Оказывается,  колонну  остановили  у  этого  дома,  чтобы  покормить  и
перевязать раненых. И то и  другое  делалось  русскими  руками.  На  кухне
роддома, на полу, были  свалены  горы  картошки  и  кормовой  свеклы.  Две
женщины варили на плите похлебку в ведре и большом эмалированном  тазу.  В
кухне пахло очистками, землей и дымом. Здесь готовили не  для  пленных,  а
для  населения,  согнанного   на   земляные   работы;   но,   как   видно,
сопровождавший колонну лейтенант  был  в  курсе  дела  и  пришагал  своими
длинными ногами вместе с колонной прямо сюда.
   На кухне было всего десять алюминиевых  мисок;  пленные  выстроились  в
очередь, и повариха наливала в каждую миску по одному  половнику  бурды  с
недоварившейся, полусырой  картошкой  и  свеклой,  а  когда  видела  среди
подходивших людей особенно изможденных, каждый раз громко,  во  всю  грудь
всхлипывала от жалости.
   Варево было горячее, как огонь, но все ели спеша и обжигаясь,  стараясь
не задержать товарищей. А немец стоял около поварихи и  следил,  чтобы  не
наливала лишнего и чтобы никто из пленных не подошел по второму разу.
   Синцов, обжигаясь, выхлебал всю миску супа,  и  его  чуть  не  вырвало.
Закрыв рот рукой, он проглотил подступавшую к  горлу  тошноту  и  пошел  в
соседнюю с кухней комнату, где перевязывали раненых.
   Должно быть, раньше это была палата для рожениц, но сейчас  там  стояли
только стол и две табуретки. У  одной  из  стен  на  застеленном  грязными
простынями сене лежало несколько накрытых чем попало тел. Кто-то  протяжно
стонал. Кажется, это была женщина.
   Раненых перевязывали двое: старая кривобокая инвалидка сестра  и  врач,
огромный старик с лицом льва и руками еще сильными и умелыми, но то и дело
подрагивавшими, то ли от старости, от ли оттого, что и здесь, как в кухне,
над душой стоял немец. Только тот немец говорил: "Генуг! Генуг!"  [Хватит!
Хватит!], а этот повторял: "Шнеллер! Шнеллер!" [Быстрей! Быстрей!]
   - Терпи, - сказал врач Синцову, когда тот сел на табуретку и  подставил
голову.
   Плеснув на рану зашипевшей перекисью водорода, он грубо, цепляя обрывки
кожи, несколькими взмахами ножниц выстриг волосы по  краям,  потом  мазнул
йодом так, что Синцов завыл от боли, положил что-то сверху, еще раз больно
надавив на рану пальцами, и, подтолкнув Синцова,  чтобы  пересаживался  на
следующую табуретку, сказал сестре:
   - Бинтуй!
   А на место Синцова уже садился  следующий,  с  раздробленными  пальцами
руки.
   Сестра, припадая на короткую ногу и вихляя плечом,  стала  перевязывать
Синцову голову, что-то приговаривая сердитым шепотом.  Сначала  Синцов  не
мог понять, а потом понял, что она ругает немцев за то, что они стоят  над
душой у Николая Николаевича и не дают ему спокойно работать. Наверное, оба
старика - и врач и сестра - целую вечность работали вместе, и  она  сейчас
переживала за своего хирурга больше, чем за раненых.
   Синцов теперь увидел лицо хирурга, которое  не  мог  видеть,  пока  сам
сидел у него на табуретке,  и  понял,  какую  муку  терпит  этот  человек,
вынужденный действовать как коновал. Немец не  будет  ждать,  а  он  хотел
пропустить побольше раненых через свои поневоле жестокие, но умелые  руки.
Его львиное лицо с седыми бровями, широким раздавленным носом и  жесткими,
по-кошачьи торчавшими  усами  было  потным  от  напряжения,  несчастным  и
свирепым. Будь у него возможность, он,  наверное,  полоснул  бы  по  горлу
своим скальпелем этого проклятого  немца,  как  автомат  твердившего  ему:
"Шнеллер! Шнеллер!.."
   Ровно через час колонну снова построили. Часть  раненых  перевязать  не
успели, но лейтенант с журавлиными ногами посмотрел на свои часы, и  после
этого все остальное  уже  не  имело  значения.  Конвоиры  спешили  довести
пленных до назначенного места; они злее покрикивали и прибавляли шагу.
   Но вдруг все это сразу кончилось, и колонна надолго стала. Впереди была
пробка из немецких машин, и отсюда казалось, что  ей  нет  конца.  Колонна
пленных, конечно, могла свернуть и в обход, но в этом месте  лес  с  обеих
сторон теснился к дороге, и, кажется, лейтенант с  журавлиными  ногами  не
склонен был обходить пробку лесом.
   - Вот и встали! - сказал Синцову боец с перевязанной  шеей;  они  опять
шли рядом.
   - А тебя не перевязали, не успели? - спросил Синцов.
   - А у меня не рана, у меня чиряк... Теперь стоять  будем,  -  продолжал
он. - Думаешь, порядок у них?! Ничего у них не порядок,  тоже  беспорядок.
Когда прошлый раз в лагерь гнали, за два дня, пока не убежал, таких у  них
пробок нагляделся и каждый раз  думал:  где  только  наша  авиация?  -  Он
помолчал и сказал мечтательно: - Эх, закурить бы сейчас с горя!
   Синцов ничего не ответил, но соседу его не молчалось:
   - Когда тебя перевязывали, видал, лежали люди на полу?
   - Видал, - сказал Синцов. - Одна, по-моему, женщина...
   - Не одна, а все! Мне повариха, когда суп наливала, сказала. Все  бабы,
и все с руками пооторванными. Наши там, у противотанкового  рва,  в  одном
месте заминировали, так они баб эти мины руками  выкапывать  заставили.  А
кто насмерть подорвался - их прямо там, во рву, и зарыли.
   Весь день, с первых минут плена. Синцов находился в состоянии  крайнего
угнетения, но сейчас ему вдруг снова стало небезразлично, расстреляют  или
не расстреляют его немцы,  дойдет  он  или  свалится  по  дороге  и  будет
пристрелен... Ему снова захотелось во что бы то ни стало  спастись,  и  не
просто  спастись,  а  спастись,  чтобы  потом  убивать  немцев   за   этот
противотанковый ров, который руками засыпают женщины,  за  эти  оторванные
женские руки...
   Когда первые два ИЛа с ревом пронеслись  над  дорогой,  ни  Синцов,  ни
другие пленные еще не поняли, что произошло. Они поняли  это  в  следующую
секунду по немцам: немцы стали прыгать в  кюветы  прямо  с  бортов  машин,
конвоиры бросились на землю, а над шоссе  проносились  и  проносились  все
новые самолеты...
   Кто-то пронзительно предсмертно закричал,  часть  пленных  попадала  на
дорогу, а несколько  других  продолжали  стоять  и  смотреть  в  небо  как
завороженные.
   - Нидер! Цу боден! Легт ойх!.. [Ложись! Ложись на землю!  Ложитесь!]  -
кричал пленным, распластавшись на земле, немецкий лейтенант.
   С него соскочило все его спокойствие, он  орал  и  суетливо  дергал  из
кобуры зацепившийся  парабеллум.  Наверно,  ему  было  страшно  и  позорно
лежать, как червю, на шоссе, в то время как эти  пленные  стояли  во  весь
рост у него над  головой.  Но  самолеты  продолжали  мелькать,  строча  из
пулеметов, и у него не было сил ни заставить  себя  встать,  ни  заставить
этих пленных лечь. Нет, он заставит их лечь!
   - Цу боден!.. - закричал он и стал из парабеллума стрелять в кучку  все
еще стоявших на шоссе пленных.
   - Товарищи, бежим! - неожиданно для себя крикнул Синцов,  увидев,  как,
схватясь за голову, упал к его ногам боец с перевязанной шеей. - Бежим!  -
крикнул он еще раз, перескочил через кювет и, ломая кустарник, бросился  в
лес, слыша, как еще несколько человек тоже бегут, ломая сучья. Над головой
стоял треск пулеметов, а сзади слышались взрывы и автоматные очереди.
   Синцов так и не узнал, скольким из  них  удалось  спастись  тогда:  они
разбежались по лесу в разные стороны и уже не встретились друг  с  другом.
Он  шел,  шел  почти  без  остановок,  лишь  иногда  на  несколько   минут
присаживаясь,  чтоб  отдышаться,  шел   весь   остаток   этого   короткого
октябрьского дня, пока окончательно не стемнело, и шел всю  ночь.  Он  шел
через лес, через какую-то дотла  сожженную  деревню  и  снова  через  лес,
перебирался через два противотанковых рва и через брошенные окопы. В одном
из них он наткнулся на трупы, и это спасло его: иначе  он  замерз  бы.  Он
снял с одного мертвого гимнастерку и почти  новую  телогрейку,  только  по
краю немного замаранную  кровью,  а  около  другого  подобрал  свалившуюся
ушанку и, сцепив зубы, надвинул ее себе на голову, поверх бинтов. Он хотел
взять валявшуюся тут же винтовку, но она  оказалась  без  затвора,  и  он,
сколько ни шарил кругом, так и не нашел его. Потом он пересек две  дороги,
одна была пустая, а по другой  ровно  через  минуту  после  него  проехала
колонна немецких мотоциклистов.
   Он чувствовал запах пожарищ, видел зарева и слышал стрельбу  то  слева,
то справа. А одно время она, казалось, была  со  всех  сторон.  Ему  тогда
почудилось, что он переходит фронт, и это действительно так и было...
   Но когда на рассвете он, обессиленный, свалился на землю в  чаще  леса,
то снова услышал грохот разрывов не справа и не слева от себя, и но сзади,
а далеко впереди. От усталости он плохо  соображал,  и  ему  не  пришло  в
голову, что эти далекие разрывы могли быть  немецкой  бомбежкой  у  нас  в
тылу. Наоборот, он подумал, что  ему  раньше  только  показалось,  что  он
перешел фронт, а на самом деле линия фронта по-прежнему впереди.
   Решив спастись во что бы то ни стало и не  желая  рисковать,  он  выпил
болотной воды и заполз в кустарник. Лучше дождаться сумерек и  попробовать
перейти фронт ночью: у него было больше надежд на ночь, чем на день. Решив
так, он на несколько часов заснул как мертвый и проснулся, когда в воздухе
уже начинало чуть-чуть сереть.
   Он встал и снова пошел и шел  еще  километров  пять  по  все  никак  не
кончавшемуся лесу.  Один  раз  ему  послышались  голоса  и  даже  раздался
заставивший его вздрогнуть близкий выстрел. Если бы он пошел на эти голоса
и на этот выстрел, он  попал  бы  прямо  в  расположение  стоявшего  здесь
медсанбата. Но он все еще считал, что не перешел фронт и что эти голоса  и
этот выстрел немецкие и ему надо идти дальше.
   Наконец, когда почти совсем стемнело, он вышел из леса на  перекопанное
противотанковым рвом поле.  Он  перебрался  через  этот  ров  и  дошел  до
каких-то выселок - трех домиков с тянувшимися сзади них плетнями.
   Он поднялся на взгорок и подошел к крайнему домику. Кругом  было  тихо.
Домик показался ему нежилым, но когда он подошел  еще  ближе,  из-за  угла
дома навстречу ему вышел немолодой боец с ведром в руке.
   Именно это и было как чудо! Именно то, что  боец  шел  так  запросто  с
ведром в руке к колодцу, не оставляло сомнений: вышел к своим.
   Синцов смотрел на бойца, а боец смотрел на Синцова. Синцов  был  моложе
бойца с ведром, тому на вид было сорок, но Синцов не представлял себе, как
сейчас выглядит он сам с отросшей за двенадцать дней бородой. Поэтому  его
удивило, когда боец с ведром, пристально поглядев на него, спросил:
   - Тебе чего, папаша?
   Он молча сделал два шага навстречу бойцу с ведром,  так  что  тот  даже
попятился и спросил:
   - Ты к кому?
   Но Синцов по-прежнему молча протянул обе руки и стал трясти руку  бойца
вместе с дребезжащим в ней ведром.
   - Вышел!.. - только и выговорил он наконец.
   - Вышел-то вышел, - сказал боец, в руке у которого  все  еще  болталось
ведро, потому что Синцов продолжал трясти ее. - Да промахнулся здорово! От
нас до передовой  еще  километров  двадцать.  Так  до  меня  никого  и  не
встретил?
   - Нет. Ночью шел, а днем в лесу лежал. Думал, еще ночь идти...
   - А вы кто по званию будете? - вдруг переходя на  "вы",  спросил  боец,
попристальнее взглянув на полуседую синцовскую бороду. - Уж  не  полковник
ли? Или подымай выше?
   В глазах у него даже загорелась довольная искорка: уж не генерал ли,  в
самом деле, лично на него из окружения вышел?.. При  всей  тяжести  общего
положения такая история его бы немало порадовала.
   Но Синцов разочаровал его:
   - Я политрук.
   - Так вы, товарищ политрук, или подождите, я сейчас до  колодца  схожу,
или меня уж сопроводите, а  потом  я  вас  до  нашего  старшего  политрука
доставлю. Как раз вы до его хаты и вышли!
   Синцов прошел с ним до колодца, подождал, пока он наберет воды, и,  все
еще до конца не веря в свое счас