на  глазах
уполномоченного, напоровшись на немецких автоматчиков,  а  жив  ли  Ершов,
командовавший другой группой, и куда он вышел, если жив, уполномоченный не
знал. К утру он сам пробился и вышел в лес с двенадцатью человеками, потом
встретил еще шестерых во главе с младшим лейтенантом. Это было все, что он
знал.
   - Молодец, уполномоченный, - сказал Серпилин. - Знамя дивизии  вынесли.
Кто позаботился, ты?
   - Я.
   - Молодец, - повторил  Серпилин.  -  Командира  дивизии  перед  смертью
порадовал!
   - Умрет? - спросил уполномоченный.
   - А ты разве не видишь? - спросил, в свою очередь, Серпилин. - Потому и
принял от него команду.  Прибавь  шагу,  пойдем  догоним  голову  колонны.
Можешь шагу прибавить или силенок нет?
   - Могу, - улыбнулся уполномоченный. - Я молодой.
   - Какого года?
   - С шестнадцатого.
   - Двадцать пять лет, - присвистнул  Серпилин.  -  Быстро  вашему  брату
звания отваливают!
   В полдень, едва колонна успела расположиться на первый большой  привал,
произошла еще одна обрадовавшая Серпилина встреча. Все  тот  же  шедший  в
головном  дозоре  глазастый  Хорышев  заметил  расположившуюся  в   густом
кустарнике группу людей. Шестеро спали вповалку, а двое - боец с  немецким
автоматом и женщина-военврач, сидевшая в кустах с наганом  на  коленях,  -
сторожили спящих, но сторожили плохо. Хорышев созорничал - вылез из кустов
прямо перед ними, крикнул: "Руки вверх!"  -  и  чуть  не  получил  за  это
очередь из автомата. Оказалось, что  эти  люди  тоже  из  их  дивизии,  из
тыловых  частей.  Один  из   спавших   был   техник-интендант,   начальник
продсклада, он вывел всю группу, состоявшую из него, шести  кладовщиков  и
ездовых и женщины-врача, случайно заночевавшей в соседней избе.
   Когда их всех привели к Серпилину, техник-интендант, немолодой,  лысый,
уже в дни войны мобилизованный человек, рассказал, как еще три ночи  назад
в деревню, где они стояли, ворвались немецкие танки с десантом  на  броне.
Он со своими людьми выбрался задами на огороды; винтовки были не  у  всех,
но сдаваться немцам не  хотелось.  Он,  сам  сибиряк,  в  прошлом  красный
партизан, взялся вывести людей лесами к своим.
   - Вот и вывел, - сказал он, - правда, не  всех  -  одиннадцать  человек
потерял: на немецкий дозор нарвались. Однако четырех немцев убили и оружие
взяли. Она одного немца из нагана стрельнула, - кивнул техник-интендант на
врачиху.
   Врачиха  была  молоденькая  и  такая  крохотная,  что  казалась  совсем
девочкой. Серпилин и стоявший рядом с  ним  Синцов,  да  и  все,  кто  был
кругом, смотрели на нее с удивлением и нежностью. Их удивление и  нежность
еще усилились, когда она, жуя горбушку хлеба, стала в ответ  на  расспросы
рассказывать о себе.
   Обо всем происшедшем с ней она говорила как о  цепи  вещей,  каждую  из
которых  ей  было  совершенно  необходимо  сделать.  Она  рассказала,  как
окончила зубоврачебный институт, а потом стали брать комсомолок в армию, и
она, конечно, пошла; а потом выяснилось, что во время войны никто не лечит
у нее зубы, и тогда она из зубного  врача  стала  медсестрою,  потому  что
нельзя же было ничего не делать! Когда при бомбежке убило врача, она стала
врачом, потому что надо было  его  заменить;  и  сама  поехала  в  тыл  за
медикаментами, потому что необходимо было их достать для полка. Когда же в
деревню, где она заночевала, ворвались немцы, она,  конечно,  ушла  оттуда
вместе со всеми, потому что не оставаться же ей с немцами. А потом,  когда
они встретились с немецким дозором и началась перестрелка, впереди  ранило
одного бойца, он сильно стонал, и она поползла  перевязать  его,  и  вдруг
прямо перед ней выскочил большой немец, и она вытащила наган и убила  его.
Наган был такой тяжелый, что ей пришлось стрелять, держа его двумя руками.
   Она рассказала все  это  быстро,  детской  скороговоркой,  потом,  доев
горбушку, села на пенек и начала рыться в санитарной  сумке.  Сначала  она
вытащила оттуда несколько индивидуальных пакетов, а потом маленькую черную
лакированную дамскую сумочку. Синцов с высоты своего роста увидел,  что  у
нее в этой сумочке лежали пудреница и  черная  от  пыли  помада.  Запихнув
поглубже пудреницу и помаду,  чтобы  их  никто  не  увидел,  она  вытащила
зеркальце и, сняв пилотку, стала расчесывать  свои  детские,  мягкие,  как
пух, волосы.
   - Вот это женщина! - сказал Серпилин, когда маленькая врачиха, расчесав
волосы и поглядев на окружавших  ее  мужчин,  как-то  незаметно  отошла  и
исчезла в лесу. - Вот  это  женщина!  -  повторил  он,  хлопнув  по  плечу
догнавшего колонну и подсевшего  к  нему  на  привале  Шмакова.  -  Это  я
понимаю! При такой и трусить-то совестно! - Он широко  улыбнулся,  блеснув
своими стальными зубами, откинулся на  спину,  закрыл  глаза  и  в  ту  же
секунду уснул.
   Синцов, проехав спиной по стволу сосны, опустился на корточки, поглядел
на Серпилина и сладко зевнул.
   - А вы женаты? - спросил у него Шмаков.
   Синцов кивнул и, отгоняя от себя сон, попробовал  представить,  как  бы
все вышло, если б Маша тогда, в Москве, настояла на  своем  желании  ехать
вместе с ним на войну и это удалось бы им... Вот они вылезли бы  вместе  с
ней из поезда в Борисове...  И  что  дальше?  Да,  это  трудно  было  себе
представить... И все-таки в глубине души он знал, что в тот  горький  день
их прощания была права она, а не он.
   Сила злобы, которую он  после  всего  пережитого  испытывал  к  немцам,
стерла многие границы, раньше существовавшие в его сознании; для него  уже
не существовало мыслей о будущем без мысли о том, что фашисты должны  быть
уничтожены. И почему же, собственно, Маша не могла чувствовать то же,  что
он? Почему он хотел отнять у нее то право, которое никому не даст отнять у
себя, то право, которое попробуй отними у этой вот маленькой докторши!
   - А дети есть или нет? - прервал его мысли Шмаков.
   Синцов, все время, весь этот  месяц,  при  каждом  воспоминании  упорно
убеждавший себя, что все в порядке, что дочь уже давно в  Москве,  коротко
объяснил, что произошло с его семьей. На  самом  деле  чем  насильственней
убеждал он себя, что все хорошо, тем слабее верил в это.
   Шмаков посмотрел на его лицо и понял, что лучше было не задавать  этого
вопроса.
   - Ладно, спите, - привал короткий, и первого сна доглядеть не успеете!
   "Какой уж теперь сон!" - сердито подумал Синцов, но, с минуту посидев с
открытыми глазами, клюнул носом в колени, вздрогнул, снова  открыл  глаза,
хотел что-то сказать Шмакову и  вместо  этого,  уронив  голову  на  грудь,
заснул мертвым сном.
   Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв  очки,  стал  тереть  глаза
большим и указательным пальцами: глаза  болели  от  бессонницы,  казалось,
дневной свет колет их даже через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.
   За последние трое суток Шмаков увидел столько мертвых ровесников своего
убитого сына, что отцовская скорбь, силою воли  загнанная  в  самые  недра
души, вышла из этих недр наружу и разрослась в чувство, которое относилось
уже не только к сыну, а и к тем другим, погибшим на его глазах, и  даже  к
тем, чьей гибели он не видел, а только знал о ней. Это чувство все росло и
росло и наконец стало таким большим, что из скорби превратилось в гнев.  И
этот гнев душил сейчас Шмакова. Он  сидел  и  думал  о  фашистах,  которые
повсюду, на всех дорогах  войны,  насмерть  вытаптывали  сейчас  тысячи  и
тысячи таких же ровесников Октября, как его сын, - одного за другим, жизнь
за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев  так,  как  когда-то  ненавидел
белых. Большей меры ненависти он не знал, и, наверное,  ее  и  не  было  в
природе.
   Еще вчера  ему  нужно  было  усилие  над  собой,  чтобы  отдать  приказ
расстрелять немецкого летчика.  Но  сегодня,  после  душераздирающих  сцен
переправы, когда фашисты, как мясники, рубили  из  автоматов  воду  вокруг
голов тонущих, израненных, но  все  еще  не  добитых  людей,  в  его  душе
перевернулось что-то,  до  этой  последней  минуты  все  еще  не  желавшее
окончательно переворачиваться, и он дал себе необдуманную клятву впредь не
щадить этих убийц нигде, ни при каких обстоятельствах,  ни  на  войне,  ни
после войны - никогда!
   Должно быть, сейчас, когда он думал об этом, на  его  обычно  спокойном
лице доброго от природы,  немолодого  интеллигентного  человека  появилось
выражение настолько необычное, что он вдруг услышал голос Серпилина:
   - Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?
   Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.
   - Ровно ничего. -  Шмаков  надел  очки,  и  лицо  его  приняло  обычное
выражение.
   - А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А  то  лень  зря
конечностями шевелить, - усмехнулся Серпилин.
   Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала  осталось  семь
минут.
   - Тогда еще сплю. - Серпилин закрыл глаза.
   После часового отдыха, который Серпилин, несмотря на  усталость  людей,
не позволил затянуть ни на минуту, двинулись дальше, постепенно сворачивая
на юго-восток.
   До вечернего привала к отряду присоединилось еще три десятка  бродивших
по лесу людей. Из их дивизии  больше  никого  не  попалось.  Все  тридцать
человек, встреченные после первого  привала,  были  из  соседней  дивизии,
стоявшей южней по левому берегу  Днепра.  Все  это  были  люди  из  разных
полков, батальонов и тыловых  частей,  и  хотя  среди  них  оказались  три
лейтенанта и один старший политрук, никто не  имел  представления  ни  где
штаб дивизии, ни даже в каком направлении он отходил. Однако по отрывочным
и часто противоречивым рассказам все-таки  можно  было  представить  общую
картину катастрофы.
   Судя по названию мест, из которых шли окруженцы,  к  моменту  немецкого
прорыва дивизия была растянута в цепочку почти на тридцать  километров  по
фронту. Вдобавок она не успела или не сумела как следует укрепиться. Немцы
бомбили ее двадцать  часов  подряд,  а  потом,  выбросив  в  тылы  дивизии
несколько  десантов  и  нарушив  управление  и  связь,  одновременно   под
прикрытием авиации сразу в трех местах начали переправу через Днепр. Части
дивизии были смяты, местами побежали, местами ожесточенно дрались, но  это
уже не могло изменить общего хода дела.
   Люди из этой дивизии шли небольшими группами, по двое и по  трое.  Одни
были с оружием, другие  без  оружия.  Серпилин,  поговорив  с  ними,  всех
поставил в строй,  перемешав  с  собственными  бойцами.  Невооруженных  он
поставил в строй без оружия, сказав, что придется самим добыть его в  бою,
оно для них не запасено.
   Серпилин разговаривал с людьми круто, но  не  обидно.  Только  старшему
политруку, оправдывавшемуся тем, что он шел хотя и без оружия, но в полном
обмундировании и с партбилетом в кармане, Серпилин  желчно  возразил,  что
коммунисту на фронте надо хранить оружие наравне с партбилетом.
   - Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, - сказал Серпилин, - а воюем.
Если вам легче, чтобы фашисты вас к  стенке  поставили,  чем  своей  рукой
комиссарские звезды срывать, - это значит, что у вас совесть есть. Но  нам
одного этого мало. Мы не встать  к  стенке  хотим,  а  фашистов  к  стенке
поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в  строй,  и
ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.
   Когда смущенный старший политрук отошел на  несколько  шагов,  Серпилин
окликнул его и, отцепив одну из  двух  висевших  у  пояса  гранат-лимонок,
протянул на ладони.
   - Для начала возьмите!
   Синцов, в качестве адъютанта записывавший в блокнот фамилии,  звания  и
номера частей, молча радовался  тому  запасу  терпения  и  спокойствия,  с
которым Серпилин говорил с людьми.
   Нельзя проникнуть в душу  человека,  но  Синцову  за  эти  дни  не  раз
казалось, что сам Серпилин не испытывает страха смерти. Наверное, это было
не так, но выглядело так.
   В то же время Серпилин не делал виду, что не  понимает,  как  это  люди
боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот,
он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же  время  настойчиво
вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение  -  все
это в прошлом. Что так было, но так больше  не  будет,  что  они  потеряли
оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не  отходили
от Серпилина  подавленными,  даже  когда  он  говорил  с  ними  круто.  Он
справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину  только  на
их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.
   Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча,  непохожая  на  все
другие. Из двигавшегося  по  самой  чащобе  леса  бокового  дозора  пришел
сержант,  приведя  с  собой  двух  вооруженных  людей.  Один  из  них  был
низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с
винтовкой на плече. Другой -  высокий,  красивый  человек  лет  сорока,  с
орлиным  носом  и  видневшейся   из-под   пилотки   благородной   сединой,
придававшей значительность его моложавому, чистому, без  морщин  лицу;  на
нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с
круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой  же
грязной и  засаленной  была  нескладно  сидевшая  на  нем  красноармейская
гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.
   - Товарищ комбриг, - подходя к Серпилину вместе с этими  двумя  людьми,
косясь на них и держа  наготове  винтовку,  сказал  сержант,  -  разрешите
доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не
объясняют себя, а также по  их  виду.  Разоружать  не  стали,  потому  что
отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.
   - Заместитель начальника  оперативного  отдела  штаба  армии  полковник
Баранов, - отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным
и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек  с
автоматом.
   - Извиняемся, - услышав это и,  в  свою  очередь,  прикладывая  руку  к
пилотке, сказал приведший задержанных сержант.
   - А чего вы извиняетесь? - повернулся  к  нему  Серпилин.  -  Правильно
сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте  и
в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы,  -  отпустив  сержанта,
повернулся он к задержанному, не называя его по званию.
   Губы у того дрогнули, и он растерянно  улыбнулся.  Синцову  показалось,
что этот человек, наверное, был знаком  с  Серпилиным,  но  только  сейчас
узнал его и поражен встречей.
   Так оно  и  было.  Человек,  назвавший  себя  полковником  Барановым  и
действительно носивший эту фамилию и звание и состоявший в той  должности,
которую он назвал, когда его подвели к Серпилину, был так далек от  мысли,
что  перед  ним  здесь,  в  лесу,  в  военной  форме,  окруженный  другими
командирами, может оказаться именно Серпилин, что  в  первую  минуту  лишь
отметил про себя, что высокий комбриг с немецким автоматом на плече  очень
напоминает ему кого-то.
   - Серпилин! - воскликнул он, разведя руками, и трудно было  понять,  то
ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.
   - Да, я комбриг Серпилин, - неожиданно сухим, жестяным  голосом  сказал
Серпилин, - командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы,  пока  не  вижу.
Ваши документы!
   - Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?
   - В третий раз прошу вас предъявить документы, -  сказал  Серпилин  все
тем же жестяным голосом.
   - У меня нет документов, - после долгой паузы сказал Баранов.
   - Как так нет документов?
   - Так вышло, я случайно потерял... Оставил  в  той  гимнастерке,  когда
менял вот на эту... красноармейскую. - Баранов задвигал пальцами по  своей
засаленной, не по росту, тесной гимнастерке.
   - Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия  у
вас тоже на той гимнастерке?
   - Да, - вздохнул Баранов.
   - А почему же я  должен  вам  верить,  что  вы  заместитель  начальника
оперативного отдела армии полковник Баранов?
   - Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! -  уже
совсем потерянно пробормотал Баранов.
   - Предположим, что  так,  -  нисколько  не  смягчаясь,  все  с  той  же
непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, - но если  бы
вы встретили не меня, кто бы  мог  подтвердить  вашу  личность,  звание  и
должность?
   - Вот он, - показал Баранов на стоявшего рядом с  ним  красноармейца  в
кожаной куртке. - Это мой водитель.
   - А у вас есть  документы,  товарищ  боец?  -  не  глядя  на  Баранова,
повернулся Серпилин к красноармейцу.
   - Есть... - красноармеец на  секунду  запнулся,  не  сразу  решив,  как
обратиться к Серпилину, - есть, товарищ генерал! - Он  распахнул  кожанку,
вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку  и
протянул ее.
   - Так, - вслух прочел Серпилин. - "Красноармеец Золотарев  Петр  Ильич,
воинская часть 2214". Ясно. - И он отдал красноармейцу книжку. -  Скажите,
товарищ Золотарев, вы можете  подтвердить  личность,  звание  и  должность
этого человека, вместе с которым вас задержали? -  И  он,  по-прежнему  не
поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.
   - Так точно, товарищ генерал, это действительно  полковник  Баранов,  я
его водитель.
   - Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?
   - Так точно, товарищ генерал.
   - Брось издеваться, Серпилин! - нервно крикнул Баранов.
   Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.
   - Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира,  а
то, не ровен час, могли бы  и  расстрелять  его.  Документов  нет,  знаков
различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские...
- Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и  жестче.  -  При
каких обстоятельствах оказались здесь? - спросил он после паузы.
   - Сейчас я тебе все расскажу... - начал было Баранов.
   Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:
   - Пока я  не  вас  спрашиваю.  Говорите...  -  снова  повернулся  он  к
красноармейцу.
   Красноармеец, сначала запинаясь, а потом все уверенней, стремясь ничего
не забыть, начал рассказывать, как они три дня назад,  приехав  из  армии,
заночевали в штабе дивизии, как утром полковник  ушел  в  штаб,  а  кругом
сразу началась бомбежка, как вскоре один приехавший из тыла шофер  сказал,
что там высадился немецкий десант, и он, услышав  это,  на  всякий  случай
вывел машину. А еще через час прибежал полковник, похвалил его, что машина
стоит уже наготове, вскочил в нее и приказал скорей гнать назад, в  Чаусы.
Когда они выехали на шоссе, впереди была уже сильная стрельба и  дым,  они
свернули на проселок, поехали  по  нему,  но  опять  услышали  стрельбу  и
увидели на перекрестке немецкие танки. Тогда они свернули на глухую лесную
дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник приказал остановить машину.
   Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса  взглядывал  на  своего
полковника, как бы ища у того подтверждения,  а  тот  стоял  молча,  низко
опустив голову. Для него начиналось самое тяжкое, и он понимал это.
   - Приказал остановить машину, - повторил последние слова  красноармейца
Серпилин, - и что дальше?
   - Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую
гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое  обмундирование,  а
старую гимнастерку и пилотку при себе оставил - на всякий случай, если под
машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и  надел
мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить  из
окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но  только  я,  -
шофер запнулся, - но только я,  товарищ  генерал,  не  знал,  что  товарищ
полковник забыл  там  документы,  в  своей  гимнастерке,  я  бы,  конечно,
напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и заж