другое,  то,  что  постепенно
вырастало перед ним за всеми этими подробностями.  Главное  для  Серпилина
состояло в том, что, судя  по  нарезанной  его  армии  узкой  полосе,  при
которой на переднем крае стояли только две дивизии, а четыре оставались  в
глубине, можно было предполагать, что именно здесь, в полосе его армии,  и
собираются наносить главный фронтовой удар. Если бы его армию поставили на
вспомогательное направление, навряд отвели бы ей такую узкую полосу и  так
глубоко эшелонировали ее дивизии.
   Переведя дух и на этот раз вовсе не прикасаясь к карте, Синцов  острием
карандаша обвел над ней в воздухе, примерно в тридцати километрах от линии
фронта, круг, захвативший лесной массив и несколько населенных пунктов.
   - Генерал Бойко  приказал  доложить  вам,  что  сюда,  в  нашу  полосу,
начинает прибывать стрелковый корпус, который намечено передать  в  состав
нашей армии.
   - С этого бы и начинал! Какой корпус? Кто командир?  -  весело  спросил
Серпилин.
   По его лицу было видно, как он обрадовался известию  об  этом  корпусе:
раз дают еще один  корпус,  значит,  армия  действительно  будет  наносить
главный удар.
   - Не могу знать, товарищ командующий.
   - И на том спасибо, - все так же весело сказал Серпилин. - Карту  сложи
и оставь мне.
   Синцов сложил карту и достал из сумки полевую книжку.
   - Прошу расписаться, товарищ командующий.
   Серпилин расписался, бросил на стол  карандаш  и  заходил  по  комнате,
словно не зная, что ему теперь делать и с самим собой, и со стоявшим перед
ним Синцовым. Потом остановился и спросил:
   - Завтракал? Только не ври!
   И, услышав, что нет, пока не  завтракал,  сказал,  что  за  большее  не
ручается, но творогом или манной кашей накормят. А все  другие  вопросы  -
после, на сытый желудок.
   -  Пойдем,  только  полотенце  возьму,  у  меня  сразу  после  завтрака
процедура, а ты подождешь в парке, соберешься с  мыслями:  вопросов  много
будет!
   Он взял со спинки кровати полотенце и, перекинув через плечо, спросил:
   - А другие, попутные поручения в Москве у тебя  есть?  Не  может  быть,
чтобы не дали! Не такой человек генерал Бойко...
   Синцов не успел ответить. Отворилась дверь,  в  комнату  вошла  высокая
женщина в белом медицинском халате  -  наверное,  врач  -  и  строго,  как
начальник подчиненного, спросила Серпилина:
   - Почему вы до сих пор  не  на  завтраке?  Я  вас  обыскалась.  Главный
терапевт приехал... Уже сговорилась с ним, что вы сейчас же придете, а вас
нигде нет...
   Она лишь теперь заметила стоявшего в  другом  углу  комнаты  Синцова  и
недовольно посмотрела на него.
   - Не видела, что у вас гости.
   - Это мой офицер. Привез письма и доложил обстановку.  А  помимо  всего
прочего товарищ по оружию, из окружения с ним выходил... Познакомьтесь.
   Серпилин начал неуверенно, даже  непохоже  на  себя,  словно  стеснялся
присутствия этой женщины. Но последние слова договорил с улыбкой  и  даже,
взяв Синцова за плечо, подтолкнул к ней.
   - А я лечащий врач вашего командующего, - сказала женщина.  -  Понимаю,
что помешала, но надо идти!.. Сейчас  самое  главное  для  вас  -  главный
терапевт!
   Она сказала это уже не Синцову, а Серпилину, первой выходя из  комнаты.
Так и шла потом по аллее впереди них, иногда оборачиваясь, торопя их  идти
за собой.
   Идя сзади, Синцов заметил то, чего нельзя было не заметить, глядя ей  в
спину: что она сложена - лучше не бывает и, когда идет  впереди,  выглядит
как двадцатилетняя.
   "Хотя на самом деле, наверно, старше меня, - подумал  Синцов,  вспомнив
красивое, но не такое уж молодое лицо женщины. -  Лет  тридцать  пять,  не
меньше..."
   Серпилин первые сто шагов шел молча,  а  потом,  покосясь  на  Синцова,
шедшего, как  положено,  чуть  сзади  начальства,  и  пригласив  его  этим
взглядом идти вровень, сказал:
   - Вернемся к разговору. Как с поручениями: есть или нет?
   Синцов  ответил,  что  поручения  есть:  приказано  попутно  явиться  в
топографическое управление Генштаба и получить там новые листы карт.
   - Какие листы?
   Синцов назвал литеры листов, которые он должен был получить, и Серпилин
довольно усмехнулся: все одно к одному - листы  карт,  которые  предстояло
получить Синцову, тоже говорили о предстоящем наступлении.
   - Раз имеешь поручение, - помолчав и пройдя еще несколько шагов, сказал
Серпилин, - сделаем так: сейчас поезжай,  занимайся  делами,  а  завтра  в
девять прибудешь сюда за ответом на письма, уже готовый  в  дорогу...  Как
думаете, Ольга Ивановна, сколько меня сейчас главный терапевт продержит?
   - Не могу вам этого доложить, Федор Федорович, - повернувшись на  ходу,
но не замедляя шага,  сказала  женщина.  -  Думаю,  что  вам  на  главного
терапевта времени жалеть не надо. Сколько продержит -  столько  продержит,
лишь бы в вашу пользу.
   Сказала и пошла дальше.
   - Товарищ командующий,  разрешите  обратиться  по  личному  вопросу,  -
попросил Синцов, прикинув, что идти до  главного  корпуса  остается  всего
несколько минут, а поговорить с Серпилиным лучше до того, как  он  напишет
письма в армию.
   - Ну что ж, обращайся, - весело, как почти все, что он  говорил  в  это
утро, сказал Серпилин. - Тем более хорошие известия из действующей армии в
стольный град Москву привез; при царях за одно это курьерам кресты давали!
   Синцов сказал, что побывал недавно в сто одиннадцатой, в  своем  бывшем
полку, у Ильина, и потянуло пойти обратно в строй. К руке за  год  привык,
надеется, что и в строю помехой не будет.
   - Вернусь -  подумаем.  Можем  послать  начальником  штаба  полка...  -
Мысленно перебрав ступеньки фронтовой службы Синцова, Серпилин  чуть  было
не добавил: "а можем и командиром". Но удержался: лучше обещать меньше,  а
сделать больше, чем наоборот. Сказал вместо этого коротко: - К началу боев
будешь в строю. Эту просьбу выполню. Других нет?
   - Других нет, товарищ командующий.
   - А про нашу сто одиннадцатую завтра утром мне расскажешь, давно в  ней
не был... За сколько до Москвы доехал?
   Синцов, не вдаваясь в жалобы, доложил, как было,  -  за  двадцать  один
час, но добавил, что обратно доедут быстрей.
   - Долговато, - сказал Серпилин, наверно подумав о самом  себе  и  своей
будущей дороге на фронт.
   Впереди был главный корпус, а налево ворота, за которыми Синцов оставил
машину.
   - Завтра в девять, если плохая  погода,  ищи  меня  в  хате,  -  сказал
Серпилин, - а если хорошая, буду гулять здесь.
   - Ясно, товарищ командующий.
   Серпилин простился с ним, и женщина-врач  тоже  протянула  ему  руку  с
таким подобревшим лицом, словно он сделал для нее что-то хорошее.
   - Желаю, чтобы никогда ни одна пуля вас больше не тронула!
   И пошла вместе с Серпилиным в главный корпус.
   Синцов так и не понял, почему она вдруг так от души это сказала. То  ли
обратила внимание на его руку и  нашивки  за  шесть  ранений.  То  ли  еще
почему-то, неизвестно почему...


   Дел у Синцова  хватило  на  весь  день.  Сначала  поехал  в  Московскую
комендатуру отметиться, получить талоны в столовую и разрешение на койку в
офицерском общежитии для приезжающих там же, при комендатуре;  потом  надо
было заехать с водителем на ремзавод около Яузского  моста.  И  не  просто
заехать, а своими ушами услышать, что завтра к восьми  "виллис"  будет  на
ходу. Оставив машину там, добрался на трамвае в центр и час  ждал  в  бюро
пропусков, звоня  по  телефону  начальству,  которое  могло  распорядиться
выдачей пропуска, а дозвонившись,  ждал,  когда  спустят  заявку.  Получив
пропуск и поднявшись наверх, выяснил, что разрешение на  выдачу  комплекта
карт зависит не только от того начальства, к которому попал, а  еще  и  от
другого, - пришлось ждать и этого другого. А сам комплект карт, оказалось,
должны были выдать не в этом, а  в  другом  отделе,  который  находился  в
другом конце города; пока  ехал  туда,  пока  опять  звонил  там  и  опять
дожидался пропуска, дело подошло к  шести  вечера.  Чтобы  забрать  карты,
приказали явиться завтра к десяти утра.  Остальное  все,  что  полагалось,
правда, было уже сделано. Да и то, что карты получать завтра,  к  лучшему:
куда с ними таскаться остаток вечера по Москве без машины?  Будешь  ходить
как привязанный, не выпуская их из рук.
   Знал, что рано, что ответа на телеграмму еще не могло быть, но все-таки
поехал на Центральный телеграф, протолкался к окошечку "До востребования",
сунул в него удостоверение личности и услышал, что  никаких  телеграмм  на
имя И.П.Синцова нет.
   После этого еще раз позвонил по автомату жене Артемьева. Звонил  ей  за
день уже три раза - никто не отвечал. Не ответили и теперь.
   "Надо будет на всякий случай зайти, бросить письмо в ящик, а потом  еще
позвонить. Может, она куда-нибудь взяла да уехала, кто  ее  знает...  -  с
мимолетным интересом подумал Синцов о Наде.  -  Сколько  ни  мучила  Павла
тогда, в школе, когда все вместе учились, сколько потом ни швыряло от него
в разные стороны, а все же под конец кинуло к нему. Дождался своего. Тогда
всем было по семнадцать, по восемнадцать, а теперь ей тоже  тридцать  два,
как и Павлу, самое меньшее - тридцать один..."
   Словно ударившись открытой раной о жесткий угол, он опять вспомнил Таню
в одну из самых счастливых их ночей.  Вспомнил,  как  она,  выздоровев  от
тифа, вернулась на фронт, и нашла его там, и всю ночь не хотела спать,  и,
смеясь, рассказывала ему всякие подробности своей жизни,  которых  раньше,
до этого, так и не успела  рассказать.  И  среди  них  вдруг  о  том,  как
познакомилась с Надей и о ее матерью, как пуганула у них  на  квартире  из
пистолета спекулянта, когда тот делил с Надиной матерью свой спекулянтский
сахар. А про Надю говорила, что она хорошая баба. И он тогда не  спорил  с
ней - какие тогда споры, в ту ночь. Это было в конце июня,  за  неделю  до
начала Курской битвы...
   Синцов вышел из здания телеграфа и пошел вниз по улице Горького,  то  и
дело прикладывая руку к  козырьку  фуражки,  приветствуя  или  отвечая  на
приветствия шедших навстречу военных. Военных в Москве много,  он  заметил
это еще с утра. Война большая, и пути ее и с фронта в тыл и  с  фронта  на
фронт для многих идут через Москву. Синцов весь  день  сегодня  чувствовал
эту величину войны, и когда ждал в бюро пропусков, и когда ходил по разным
управлениям и отделам.
   Приехавший с фронта по служебным надобностям фронтовой майор чувствовал
себя здесь, в Москве, только песчинкой  этой  войны.  Никто  не  устраивал
проволочек в его деле, наоборот, относились к нему доброжелательно, даже с
уважением глядели на его четыре боевых ордена, две  медали,  за  Москву  и
Сталинград, и шесть нашивок за ранения - три  золотых  за  тяжелые  и  три
красных за легкие. Но дело, по которому  он  приехал,  было  всего-навсего
одним из многих тысяч дел, которые провертывались ежедневно в этой военной
машине, управлявшей одиннадцатью воевавшими фронтами и двумя  невоевавшими
- Закавказским и Дальневосточным, десятком военных  округов,  транспортом,
связью, тысячами госпиталей и тысячами всяких иных неисчислимых  и  разных
учреждений и ведомств. И само многолюдство военных на улицах  Москвы  было
только житейским отражением мощи и необозримости всей этой военной машины.
   Дойдя до низу улицы Горького, Синцов  пересек  ее  и  стал  подниматься
наверх по другой стороне. Судя по номеру, Надя должна была жить во  втором
большом доме по этой, правой руке.
   Он остановился, вспомнив это хорошо знакомое ему место таким, каким оно
было в октябре сорок первого года. В последний раз он проходил тут мимо не
в октябре, а уже в ноябре,  в  строю,  на  парад,  и  от  того  метельного
ноябрьского утра остались в памяти не дома, а  танки,  стоявшие  цепочкой,
один за  другим,  вдоль  всей  улицы  Горького.  А  шестнадцатого  октября
запомнились именно дома и разные подробности: телефон-автомат с  разбитыми
стеклами  и  болтавшимся  без  трубки  шнуром,  обрывки  обгорелых  бумаг,
выброшенных сверху из окон, закрытые  доверху  мешками  с  песком  витрины
магазинов. Сейчас мешков не было, витрины были целы,  вымыты,  и  за  ними
толпились люди.
   Остановившись, он заметил прошедшего мимо  и  мельком,  с  любопытством
взглянувшего на него  короткого  рыжего  человека  в  рыжем,  как  волосы,
костюме, с туго затянутым узелком  пестрого  галстука.  Подумав,  что  они
где-то виделись, Синцов продолжал стоять и смотреть на людей,  толпившихся
за стеклами магазина, как вдруг этот человек снова оказался перед ним.
   - Привет, к-к-комбат! - Человек так заикнулся на  слове  "комбат",  что
Синцов сразу вспомнил, где он  видел  этого  рыжего  заику,  -  у  себя  в
батальоне,  под  Сталинградом,   в   первые   сутки   зимнего   январского
наступления, вместе с Люсиным.
   - Я Гурский, - сказал рыжий. - Если, к-конечно, не п-путаю, был у вас в
б-батальоне на высоте сто тридцать семь и два, к-которую  вы  взяли  сверх
п-приказа, как говорится, п-по собственному желанию. Поэтому  и  запомнил.
Не об-бознался?
   Он протянул Синцову покрытую рыжим волосом веснушчатую руку.
   - Не обознались, я, - сказал Синцов.
   -  Рад  вас  видеть  на  этом  с-свете,  п-плохо  приспособленном   для
д-длительного п-проживания на нем п-пехотных комбатов, - сказал Гурский. -
Вообще радуюсь, когда вижу людей по второму разу. П-при моей п-профессии -
нынче здесь, а завтра там - не так часто уд-дается.  Что  п-поделываете  в
Москве?
   - В кратковременной командировке. Завтра снова на фронт.
   - На к-какой, если не секрет?
   Синцов назвал свой фронт.
   - Вон вас куда м-метнуло. А я п-последние месяцы в Москве околачиваюсь.
Несмотря на мое н-незаконченное  среднее  образование,  редактор  заставил
п-писать п-подвалы об истории русского офицерства. М-может, читали?
   - Первые два читал. Но не подумал на вас, думал, это  какой-нибудь  ваш
однофамилец из старых офицеров.
   - К оф-фицерскому сословию даже сейчас, к  сожалению,  не  п-принадлежу
п-по п-причине п-полной негодности к военной с-службе. -  Гурский  показал
пальцем  на  свои  толстые  марсианские  очки.  -  П-по-прежнему   остаюсь
вольнонаемным н-необученным. А  п-по  социальному  п-происхождению  -  сын
сапожника, как т-товарищ Сталин.
   Синцов улыбнулся. Помнил, конечно,  по  биографии,  что  Сталин  -  сын
сапожника, но сейчас, после трех лет войны, было как-то  чудно  вспоминать
об этом.
   - П-принимали пищу?
   - Пока нет, - снова улыбнулся Синцов той необычной  манере,  в  которой
Гурский говорил самые обыкновенные вещи.
   - Им-меете какие-нибудь личные п-планы?
   - В общем-то нет. Только письмо надо  забросить  в  ящик,  тут  в  одну
квартиру... - Синцов показал рукой на дом, около которого они стояли.
   - Идите забрасывайте, - сказал Гурский, - а  я  п-подожду.  П-приглашаю
вас от-тобедать. Как говорится, з-запросто. Т-тет-а-тет.
   Сказал щеголевато,  так,  словно  взял  эти  слова  напрокат  из  своих
собственных статей об истории  русского  офицерства.  И  Синцов  улыбнулся
этому.
   - Где будем обедать?
   - А это уж по м-моему усмот-трению. С-сегодня  моя  очередь  угощать  в
ответ на ваш ст-талинградский харч.
   - Что-то не помню, чтобы мы вас угощали.
   - Вы не п-помните, а я п-помню, ваш к-кондер с т-тушенкой  и  д-двойную
порцию сп-пирта, которую мне уступил замполит вашего  п-полка.  К-как  он,
ж-жив-здоров?
   - Убит.
   -  Ст-транное  дело.  П-почему-то   хорошие   люди   чаще   т-торопятся
отправиться на т-тот свет, чем п-подонки. Ладно,  ступайте,  б-буду  ждать
вас здесь, не сходя с м-места.
   Когда Синцов, поднявшись на четвертый этаж и на всякий случай позвонив,
бросил  письмо  в  прорезь  для  почты  и  вернулся,  Гурский  ждал   его,
действительно не сходя с места и даже в той же позе -  стоял  и  о  чем-то
Думал.
   - О чем задумались? - спросил Синцов.
   - О н-несовершенстве этого мира, о чем  же  еще  д-думают  п-порядочные
люди, ост-таваясь наедине с собой, - сказал Гурский без улыбки.  -  Пойдем
тут, н-немного п-повыше, м-меня там иногда к-кормят  за  т-те  же  деньги,
чт-то и в других коммерческих рест-торанах, но ч-чуть-чуть п-получше.
   - А не прогорим? - Синцов вспомнил, что у него с собой мало денег.
   - Вы не п-прогорите потому, что я вас п-приглашаю,  а  я  не  п-прогорю
потому, что только что п-получил деньги, сразу за т-три передовых. Б-более
чем достаточно на п-пол-литра с п-приличной закуской.
   - Когда я работал в газете, не любил писать передовые, - сказал Синцов.
- Хотя у вас в "Красной звезде" бывают неплохие - берете быка за рога.
   - Спасибо, - без улыбки сказал Гурский,  так,  словно  похвала  Синцова
относилась прямо к нему и именно он писал те передовые,  в  которых  брали
быка за рога.
   Он придержал Синцова за локоть:
   - Н-не п-попадите под машину, неп-подходящая с-смерть  для  фронтовика,
д-даже если п-по привычке наппишут,  что  п-пал  смертью  х-храбрых.  А  я
люб-блю писать передовые. - Он продолжал  придерживать  за  руку  Синцова,
хотя они уже перешли улицу и снова шагали по тротуару. - Воспитал  в  себе
п-привычку чувствовать себя б-безымянным героем. А к-кроме  того,  м-может
быть, вам известно изречение М-мольтке  об  офицерах  генерального  штаба:
"Б-больше б-быть, чем к-казаться".
   - Слышал от нашего начальника оперативного отдела, - сказал  Синцов.  -
Любит утешать себя этим.
   - А вы теперь в оп-перативном отделе? - спросил Гурский и,  прежде  чем
Синцов успел ответить, кивнул на его руку: - Г-где это вас?
   - Еще там, в Сталинграде, в последний день.
   - П-понятно.
   Они прошли молча несколько шагов, и Гурский вдруг задержался  на  месте
так, словно его остановило что-то невидимое.
   - Когда вы  сказали  про  п-последний  д-день,  п-подумал  о  тех,  кто
п-погибнет в п-последний д-день войны. Оч-чевидно, родственники  будут  их
жалеть б-больше всех ост-тальных. Как будто  в  п-последний  д-день  войны
этого м-могло не случиться. Хотя на самом деле именно  п-потому,  что  это
п-последний  день  в-войны,  в  этот  день  должны  будут  п-погибнуть   и
п-последние  несколько  сот  или  т-тысяч  людей.  А  то,  что   у   войны
неп-пременно будет п-последний день, зап-планировано обеими сторонами с ее
п-первого дня. Вопрос только, к-когда и где он будет.
   - Ну и как, по-вашему, когда или хотя бы где?
   - Логика событий п-последнего времени подсказывает, что в Берлине, если
только нас не уп-предят наши с-союзники,  что  н-нежелательно,  исходя  из
п-послевоенных соображений.
   - Послевоенные соображения! - усмехнулся Синцов. - Не рано ли о них?
   - П-почему рано? Когда п-послевоенные с-соображения  возникают  п-после
войны, это п-поздно. Они д-должны возникать во время войны и  оп-пределять
собой длину  п-паузы  между  двумя  войнами,  этой  и  с-следующей.  А  те
соображения, к-которые будут возникать уже  п-после  этой  войны,  п-перед
с-следующей, б-будут называться уже не п-послевоенными,  а  п-предвоенными
сооб-бражениями. К с-сожалению, с исторической точки  зрения,  это  именно
т-так.
   - А ну вас к черту с вашей исторической точкой зрения!
   - С-согласен. Но к-куда ее д-деть? Если она с-существует и ни  в  з-зуб
ногой? Как сказал Маяковский по д-другому п-поводу. Ут-топить ее в  водке,
что ли? К сожалению, не сп-пособен, даже п-после литра на д-двоих. История
вообще вещь для в-веселья  мало  об-борудованная,  как  говорил  т-тот  же
М-маяковский. Говорю вам это с г-грустью, как историк по п-призванию.
   Синцов вспомнил, как Гурский при встрече сказал о  своем  незаконченном
среднем образовании, и пошутил:
   - Хотя и с незаконченным средним?
   - С-совершенно в-верно. Образованный  ч-человек  тем  и  отличается  от
н-необразованного,    что    продолжает    считать    свое     образование
н-незаконченным. Н-не так ли?
   Синцов ничего не ответил на это, подумал, что  разные  люди  по-разному
стремятся показать свое превосходство над тобой: один спешит пок