у полка или в медсанбат дивизии.
   - А не рано ли судишь по ней? После одной ночи?
   - А я не одну ночь с ней провел; я с ней до этого много провел и дней и
ночей... Только не в этом смысле.
   - Ну что ж, - сказал Левашов, - если так, то вполне возможная вещь, что
и выйдет. Если  завтра  бои  закончим,  сразу  начнется  усушка,  утруска,
переброска туда-сюда... Одни вверх, другие вниз. На одного врача в дивизии
всегда вакансия откроется. Это не вопрос. Вопрос в  том,  чтоб  ошибки  не
вышло, чтобы вдруг потом не оказалось, что стерва...
   - Это исключено, - сказал Синцов.
   - Я тоже так, когда перед войной женился, думал:  исключено,  -  сказал
Левашов. - А потом выяснилось: как раз не исключено. А  я  оказался  дурак
безглазый, а еще политработник, людей воспитывал... Да, усушка, утруска, -
повторил он. - Возможно, и я  в  эту  усушку-утруску  попаду  и  из  полка
выскочу, когда новое звание присвоят.
   - Если так - жаль!
   - Отчасти и самому будет жаль, -  сказал  Левашов,  -  а  отчасти  нет.
Говорил вчера с командиром дивизии, что хочу на строевую. Дал мне  понять,
что если при переаттестации майора  дадут,  то  на  заместителя  командира
полка по строевой не возражает, к Колокольникову.
   - А если сразу полк дадут? - спросил Синцов, вспомнив о своем разговоре
с ним и с Гурским в первую ночь наступления.
   - Навряд ли. Я уже рукой махнул на то, чтобы вверх лезть, лишь бы  вниз
не посыпаться. Вроде все ничего,  а  нет-нет  да  что-нибудь  ляпну.  А  у
политработника каждое лыко в строку. От строевика услышат - мимо  ушей,  а
раз ты политработник, тебя за шкирку... А у меня строевая жилка в  душе  -
чувствую ее с самого начала войны. Откровенно говоря, покомандовать полком
охота! Вера в себя есть, что пойду на  строевую  и  проявлю  свой  талант.
Глядишь, еще и дивизией покомандую... Бывает же  так:  судьба  у  человека
одна, а призвание другое!
   Левашов помолчал и вдруг спросил:
   - О Зырянове какого мнения?
   - Высокого. Почему спрашиваешь?
   - Рекомендацию ему вчера написал, заново в партию вступает. У  тебя  не
просил?
   - А я ж еще кандидат. Сам только в октябре заново вступил.
   - Верно. Забыл. Ну ладно, лежи еще, коли хочешь, а я встаю.
   - И я встаю, дел еще много. - Синцов сел. - Федор Васильевич...
   - Ну?
   - Помнишь тот наш разговор?
   - Что за разговор?
   - А про этого твоего крымского друга...
   - Почему вспомнил? Снова появился на горизонте товарищ Бастрюков?
   - Не появлялся, - сказал Синцов, - но из головы не выходит. Неужели так
и не сообщишь, что он за птица?
   - Видимо, пока нет.
   - Пока чего?
   - Пока характер свой не переменю.
   - Неправильно это!
   - А  я  вообще  мужик  неправильный.  -  Левашов  хрипло  рассмеялся  и
схватился рукой за горло. - Болит, холера...
   Провожая Левашова, Синцов вышел из подвала. И когда проводил,  простоял
несколько минут, не заходя обратно.  Небо  было  на  редкость  чистое,  со
звездами.
   "Неужели завтра будет солнечная погода?" -  подумал  он  с  удивлением,
так, словно, пока идут бои, этой солнечной погоды не  может  и  не  должно
быть.



39

   Мы молчали, а немцы всю ночь до утра то  здесь,  то  там  стреляли  как
припадочные, - наверно, нервы кончались, а предчувствие конца росло. И это
радовало, позволяло думать, что сегодня бой действительно будет  последний
и недолгий.
   Уже когда началась  наша  артподготовка,  в  батальон  пришел  Левашов.
Пришел, взял за плечо наблюдавшего за разрывами Синцова  и  хрипло  сказал
прямо в ухо:
   - Сегодня я с вами.
   Шея у него была, как и вчера, замотана, а глаза веселые,  лихорадочные:
чувствовалось, что у него жар.
   - Без вас не  успеешь  соскучиться,  товарищ  батальонный  комиссар,  -
сказал Синцов в паузе между разрывами. Он был рад, что  в  этом  последнем
бою, как и в первом, Левашов опять у него в батальоне.
   - Еще успеешь, соскучишься, - улыбнулся Левашов, видимо намекая на  то,
о чем говорил вчера: что скоро уйдет из полка на строевую.
   Артподготовка подходила  к  концу.  Сегодня  работала  главным  образом
артиллерия средних калибров, на  прямую  наводку:  ее  подтащили  за  ночь
везде, где только  можно,  впритык.  Того  глухого,  глубокого  содрогания
земли, которое вызывают близкие удары больших калибров, не было, но кругом
все гремело и стукало, а одна  батарея  лепила  по  немцам  совсем  рядом,
казалось, у тебя над ухом кто-то  все  время  с  треском  грызет  огромные
орехи.
   Звуки боя бывают разными: иногда они тяготят, тоскливо капают, как вода
в пустое ведро, иногда оглушают несоразмерностью  своих  масштабов  с  тем
крошечным тихим кусочком железа, который достаточен для  смерти  человека.
Сейчас, во время этой последней артподготовки, в звуках  боя  было  что-то
ледяное и звонкое,  может  быть,  оттого,  что  стоял  мороз  и  с  белого
морозного неба светило солнце.
   Развалины дома, где ночевали прошлую ночь и где за ночь до этого  взяли
в плен генерала, были всего в двухстах метрах за спиной, а здесь, впереди,
где в  ожидании  будущего  броска  находились  теперь  Синцов  с  Ильиным,
Рыбочкиным и связистами, был самый что ни на есть передний край. Он шел на
этом участке по развалинам трех крайних домов отбитого у немцев заводского
поселка. Впереди лежало метров  восемьдесят  открытого  места,  а  за  ним
тянулась избитая  снарядами  невысокая,  метра  в  два,  бетонная  стенка,
огораживавшая заводскую территорию. Артиллерия продолжала гвоздить по  ней
и сейчас.
   Вчера до вечера немцы пряталась там, прямо за стенкой, били  оттуда  из
пулеметов и автоматов.
   Возможно, теперь они уже отошли вглубь, к цехам,  но  это  станет  ясно
лишь через несколько минут, когда роты сделают первый  бросок.  Все  этого
ждут.  Ждет  Чугунов,  сидящий  тут  же,  рядом,  слева.  Он  только   что
высовывался, отдавал какое-то приказание, и Синцов видел его. Ждет  вторая
рота, залегшая в других  развалинах,  правее.  Ждут  пулеметчики,  которые
будут прикрывать огнем бросок рот. Они еще вчера днем засекали все  точки,
откуда немцы вели огонь, а  ночью  дополнительно  наблюдали  по  вспышкам.
Второй  роте  бежать  до  стенки  совсем  близко,  а  здесь,  у  Чугунова,
расстояние побольше. Место открытое,  снега  почти  нет,  поверх  мостовой
намерз черный от разрывов лед. В нескольких местах воронки и  разбросанный
взрывами булыжник. Прямо изо льда торчит кривой, как вопросительный  знак,
рельс. И лежит на боку остов сгоревшего трамвайного вагона. Вот и все.  Да
еще в поле зрения густо лежат немецкие трупы, десятка три.  Наверное,  еще
давно когда-то накрыло здесь залпом "катюш".
   Когда роты сделают первый бросок, он, Синцов, со  штабом  батальона  не
пойдет  с  ними  сразу,  а  останется   здесь,   с   прикрывающими   атаку
пулеметчиками. Если бросок будет удачным,  то  и  он  сразу  же  вслед  за
ротами, взяв с собою связистов, перескочит туда, под прикрытие  стенки.  А
если выйдет заминка, тогда - смотря по обстановке.  Артиллеристы  помогут,
еще раз обработают участок прямой наводкой, и снова попробуем. Может,  еще
и самому придется подняться и вести. Всяко бывает. Хотя сегодня не верится
в такую неудачу, кажется, что все получится сразу, с  первых  минут,  даже
есть надежда, что, как только оборвется артподготовка, прежде чем бросимся
вперед, из-за стенки появится белый флаг, как это, говорят, было  два  дня
назад в центре Сталинграда.
   Но своей надеждой делиться пока не с кем, и готовить себя и людей  надо
не к этому, а к бою.
   Когда над ухом один за другим треснули два последних ореха и  наступила
мгновенная пауза, и в ней свисток, еще свисток, и крики, и  люди  слева  и
справа кинулись через открытое пространство к стенке, оттуда не  раздалось
ни одного выстрела. Люди бежали через открытое место, а немцы не стреляли.
Потом вдруг в поле зрения Синцова кто-то упал. "Значит, все же  стреляют",
- подумал он, но тут же понял, что солдат просто поскользнулся. И еще один
поскользнулся, упал, вскочил и побежал вперед.
   Белых флагов не было, но немцы не стреляли. Через три или четыре минуты
все, кому было положено сделать  это  в  первый  бросок,  были  у  стенки;
некоторые залегли за ней, а другие через проломы и дыры уже пробирались на
ту сторону. И, не  дожидаясь  команды,  уже  снялись  с  позиций  и  стали
перебегать вперед пулеметчики, когда там,  за  стенкой,  наконец  началась
стрельба.
   Слева,  вдали  послышались  одиночные  разрывы  "ванюш".  "Все-таки  до
последнего доберегли мины к "ванюшам", - подумал  Синцов  и  повернулся  к
связисту:
   - Тяни, пошли!
   Вылезая из развалин на открытое место,  успел  заметить,  что  Ильин  и
Рыбочкин шагах в пятнадцати левей тоже вылезли и пошли. На ходу  обернулся
посмотреть, где Левашов. Левашов задержался: отстегивал ремешок у  кобуры.
Отстегнул и сунул голый наган за борт полушубка.
   За стенкой продолжали стрелять.
   Поглядев налево, Синцов увидел, как пулеметчики, добежав  до  стенки  с
"максимом", протащили его на ту сторону через пролом. Судя  по  тому,  что
уже многие наши зашли за стенку, понял, что, наверно,  там  есть  какое-то
укрытие, - может быть, прежние немецкие окопы.  Подумал  об  этом,  потом,
поглядев направо, на скелет трамвая,  увидел  на  площадке  медную  ручку.
Подумал, что вагоновожатый, когда уходит с трамвая, каждый раз снимает эту
ручку, а тут она вон сколько месяцев так и  не  снятая.  Подумал,  что  до
стенки осталось меньше трети расстояния. И больше ни о чем подумать уже не
успел. По левой руке ударило  с  такой  силой,  что,  потеряв  равновесие,
поскользнулся и упал на правый бок, а когда, опершись  об  лед  автоматом,
поднялся и поглядел на левую руку, то не узнал ее. Был рукав полушубка,  а
ниже ни пальцев, ни рваного белого шрама  между  большим  и  указательным,
ничего,  кроме  острых  осколков  кости,  торчащих   из   залитой   кровью
обрубленной кисти.
   Не выпуская из правой руки автомат, а левую отведя  в  сторону,  словно
боялся задеть ею за себя, побежал вперед, к стенке, и остановился,  только
когда добежал. Остановился, увидел рядом  рвавшего  зубами  индивидуальный
пакет Авдеича и сказал зло, со слезами в голосе:
   - Добили, гады, руку!
   Прислонившись спиной к стенке и  почувствовав,  как  Авдеич  взял  выше
локтя его раненую руку, закусил губу  и  отвернулся.  Знал,  какая  сейчас
будет боль, но еще надеялся, что не закричит  от  нее.  Отвернувшись,  про
себя отметил, что там,  за  стенкой,  продолжают  стрелять,  и,  глядя  на
оставшееся сзади открытое пространство, увидел, что там  никто  не  лежит.
Значит, кроме него, никого не задело. А через секунду, сначала  не  поняв,
что же это такое, увидел  огромного  левашовского  ординарца  Феоктистова,
который шел прямо к нему, неся  на  руках  Левашова.  Что  Феоктистов  нес
Левашова,  ошибиться  было  нельзя:  на  том,  кого  он  нес,  был  желтый
левашовский полушубок и черные  левашовские  валенки.  А  шапки  не  было,
голова моталась без шапки.
   Синцов стоял, прислонясь к стенке, смотрел, как Феоктистов все ближе  и
ближе подносит к нему Левашова, и, чувствуя, как Авдеич делает с его рукой
такое, чего нет сил терпеть, мычал  от  боли  сквозь  закушенную  губу.  А
Феоктистов все еще нес к нему Левашова, и донес, и не положил,  а  посадил
на снег у стенки. Но Левашов не сидел, а сразу начал падать на бок, потому
что все горло у него было разорвано большим осколком. Из распоротых бинтов
и ваты выпирало розовое и серое, и весь полушубок спереди до самого подола
был в крови.
   Но Феоктистов еще не понимал, что Левашов мертвый, потому что глядел не
на его шею, а на его лицо, лицо его было нетронутое, с открытыми  глазами.
Не давая телу Левашова упасть, Феоктистов сел рядом на  снег  и,  взявшись
руками за голову Левашова, стал смотреть веки, как  смотрят  врачи,  когда
хотят убедиться, наступила ли смерть.
   А Синцов  продолжал  стоять  и  смотреть  на  Левашова  и  Феоктистова,
понимая, что Левашов уже мертвый, потому что ничего другого не могло быть,
но все равно еще не допуская мысли, что это действительно случилось.
   Стало так больно, что он  понял:  сейчас  не  сдержится  и  завоет  как
собака. Не дав себе это сделать, отпустив нижнюю губу и заново закусив ее,
он зажмурил глаза, чувствуя, как из них льются  слезы  от  боли.  И  когда
зажмурил, думая, почему Авдеич все  еще  что-то  делает  с  его  рукой,  -
наверное,  бинтует  вторым  индивидуальным  пакетом,   -   вдруг   услышал
наступившую тишину. Там, у него за спиной, за стенкой, больше не стреляли.
Нигде  больше  не  стреляли.  Когда   Авдеич   перевязывал   тем,   первым
индивидуальным пакетом, еще стреляли, а сейчас уже не  стреляли.  Ему  еще
перевязывали руку, а он уже слышал тишину. Война в Сталинграде  кончилась.
Он без руки, а Левашова убили.
   Он еще стоял, зажмурив глаза, когда Авдеич перестал трогать его руку  и
почему-то взял его за голову. И, уже открывая глаза, понял, что это Авдеич
перекинул ему лямку для руки.
   Когда открыл глаза, увидел прямо перед глазами свою руку,  укороченную,
замотанную, как лошадиное копыто, даже не похожую на руку.
   Почувствовал слабость и, сказав "дай-ка сяду",  сел  на  снег  рядом  с
Левашовым, которого продолжал поддерживать за плечи Феоктистов.
   - Да он же мертвый, не видишь, что ли? - сказал Авдеич.
   Феоктистов посмотрел на него, словно не понимая,  что  ему  говорят,  и
попросил:
   - Ты подержи его, а я за шапкой схожу.
   С такой верой сказал "подержи его", что Авдеич не  возразил  и,  сев  у
стенки, стал поддерживать голову Левашова. А Феоктистов,  не  оглядываясь,
пошел назад, к трамвайному остову, возле которого валялась на  льду  шапка
Левашова.
   - Сонную артерию перебило. А он шапку ищет, - сказал Авдеич.
   Через три или четыре минуты прибежал  Ильин.  Ему  сказали,  что  убили
замполита полка и ранили комбата, и он, узнав это, вернулся оттуда,  из-за
стенки, бросив все. А как это произошло, в горячке не заметил, потому  что
бежал тогда вкось, в другом направлении, и сразу, как добежал, заскочил за
стенку вместе с Рыбочкиным.
   Он объяснял все это сейчас, словно был виноват  в  том,  что  не  сразу
заметил. Объяснял Синцову, а глядел на Левашова, - не мог оторваться.
   Феоктистов принес шапку, но уже но придерживал Левашова: все понял. Они
с Авдеичем положили мертвого на снег у  стенки.  На  голове  у  него  была
теперь шапка, а из-за отворота полушубка торчала  ручка  нагана.  Левашова
нет, а наган так и не вывалился.
   - Вот добили руку, - сказал Синцов Ильину то же самое, что  уже  сказал
Авдеичу.
   Было обидно, что добили ту самую руку, из-за которой столько переживал,
спорил, чтобы остаться в строю, которая так долго давала себя звать,  пока
заживала.
   - Товарищ капитан, часы возьмите, - сказал Авдеич.
   Синцов сначала не понял, потом посмотрел на протянутую руку, в  которой
лежали его часы с черным циферблатом и светящимися стрелками, и понял, что
Авдеич, когда перевязывал его, не забыл, снял часы.  Но  понял  не  только
это, а и то,  что,  протягивая  ему  сейчас,  безотлагательно,  эти  часы,
Авдеич, может и сам не желая, напоминал ему, что он, Синцов,  прощается  с
батальоном. А батальон с ним. Он уйдет от них  в  госпиталь,  и  эти  часы
будут нужны ему там, где он будет уже один.
   - Ходят? - спросил Синцов.
   - Ходят.
   Взяв часы, он отогнул полу полушубка,  сунул  их  в  карман  штанов  и,
находясь во власти мысли, которая теперь уже не могла его покинуть, сказал
Ильину:
   - Будем считать, что сдал тебе батальон.
   - Ясно, - сказал Ильин.
   - Как там?
   - Сдаются. Выползают с простынями, с полотенцами. Колоннами уже  начали
выходить. Я Рыбочкина там, впереди, оставил. И Завалишин  там:  с  немцами
говорить пошел.
   - И ты иди, - сказал Синцов. - Получше обыскивайте их, чтобы оружия  не
оставалось.
   - Много их. Всех не обыщешь.
   Синцов поднялся и, чувствуя, что силы еще не потерял  и  ходить  может,
дошел вместе с Ильиным вдоль стенки  до  первого  пролома.  Действительно,
вдали, у развалин  ближайшего  цеха,  виднелась  целая  колонна  немцев  с
большим белым  полотнищем  впереди,  а  вторая  колонна,  пересекая  двор,
вытягивалась из другого цеха.
   - Смотри, сколько их! - удивился он. - Ну, иди. Дел у вас  будет  сверх
головы. А я в медсанбат.
   - Санвзвод с волокушами  по  приказу  должен  быть  прямо  за  нами,  в
трехстах шагах, - сказал Ильин.
   - Волокуши не потребуются. Мы с Иваном Авдеичем сами дойдем.
   - Я тебе Рыбочкина пришлю.
   - Не надо Рыбочкина, - сказал Синцов. - Мы дойдем.
   Ильин посмотрел на него и  вдруг  строго,  уже  как  прямой  начальник,
обратился к Авдеичу:
   - Доставьте капитана не до медсанбата,  а  до  госпиталя.  Вернетесь  и
доложите мне, чтоб мы все точно знали и посетить могли. Понятно?
   - Понятно, товарищ лейтенант. Чего ж тут непонятного?
   Ильин еще раз посмотрел на лежавшего у стены Левашова и свирепо хлопнул
руками по полам полушубка:
   - Шестистволка, так ее растак!.. Такого человека убили!
   - Ругаться поздно, -  сказал  Синцов.  -  Лучше  напиши  с  Завалишиным
реляцию, что до последней минуты жизни был с нами. Может,  хоть  посмертно
чего дадут.
   - Напишем. А проку что? На могилу орден вешать?
   - Все же. Ради близких, - сказал Синцов и, вспомнив, добавил: - Хотя он
мне говорил, что у него никого нет.
   - Сейчас доложим и в полк и в дивизию, - сказал Ильин. - Скоро все сюда
набегут. О себе теперь беспокойся.
   - Ладно, командуй, мы пошли. - Синцов на прощание обнял Ильина здоровой
рукой. Потом, сделав шагов десять, оглянулся.
   Ильин, все еще стоявший над Левашовым, поднял голову и крикнул:
   - Завтра навестим, жди!
   Так Синцов во второй раз сдал батальон Ильину. На этот раз навсегда.
   По дороге в санвзвод Авдеич утешал -  что  почти  вся  кисть  осталась,
только пальцев нет, да и то у большого вроде нижняя фаланга целая.
   Синцов молчал - говорить не было  ни  сил,  ни  желания.  Только  когда
подошли к подвалу, где сегодня ночевали, приказал  Авдеичу  зайти  забрать
вещевой мешок. Авдеич ушел, а Синцов остался на воздухе, боялся спускаться
вниз: еще заденешь там в темноте обо что-нибудь рукой.
   Стоял и ждал. А небо было чистое, как и в начале боя.  Была  тишина,  и
светило  солнце,  а  он  отвоевался.  Неужели  отвоевался?  Видимо,   так.
Отвоевался, когда, по сути, все уже решилось...
   Авдеич вылез из подвала с вещевым мешком, и они пошли дальше.
   Уже почти дойдя до санвзвода, встретили Пикина.
   Рядом с Пикиным шагал полковой комиссар в белом полушубке, который увез
тогда из батальона флаг. Шагал резво,  даже  забегая  вперед  длинноногого
Пикина, - наверно, спешил увидеть  капитулировавших  немцев.  Теперь  всем
интересно, теперь кто и ни разу не был, на бывший передний край полезет!
   Не дойдя трех шагов до Пикина, Синцов приложил  руку  к  ушанке.  Пикин
тоже откозырял и остановился.
   - Что с вами, комбат? Какое ранение?
   - Пальцы оторвало.
   Пикин поморщился, даже крякнул от досады.
   - А мы с полковым комиссаром как раз к вам в  батальон  идем.  Донесли,
что вы много офицеров в плен взяли. А что  вас  ранило,  еще  не  донесли.
Перед другими  полками  вообще  без  выстрела  руки  подняли,  как  только
артподготовка кончилась.
   Синцов пожал плечами.
   "Кто его знает, почему там подняли, а не у нас. И почему не  донесли  -
неизвестно. О хорошем вообще быстрей доносят, чем о плохом... О  Левашове,
значит, тоже еще не донесли..."
   - Кому батальон сдали?
   - Ильину.
   - Какие потери в батальоне?
   - Насколько знаю, кроме меня, раненых нет.
   Обязан был сказать про Левашова, но не сказал: не захотел говорить  при
этом толстомордом в белом полушубке, которого так, от всей души  ненавидел
Левашов. Через пять минут сами все узнают.
   - Да, - сказал Пикин, - не повезло, в последние минуты.  Сочувствую.  -
Он протянул на прощание руку. -