на бои, на орден, на заступничество Малинина, не нашли
нужным восстановить  в  партии,  то  что  сделают  в  редакции?  А  просто
устроиться, попросить, чтоб взяли кем угодно, хоть корректором, только  бы
в редакцию, - такая мысль хоть и мелькнула, но уже не смогла взять верх. В
нем сидела теперь солдатская ревность к  своей  прежней  профессии.  Хотя,
читая газеты, понимал: нельзя описать в них всего, что видишь  на  фронте,
но все равно молчаливо сравнивал то, что  видел,  с  тем,  что  писали,  и
злился, встречая брехню. Люди, как и до войны, писали по-разному: одни  не
теряли совести, а другие, видать, ее никогда и не имели.
   Вместо Москвы попросил дать  увольнительную  в  город.  Комиссар  пожал
плечами и дал,  а  курганский  горвоенком,  к  которому  пришел  прямо  из
госпиталя  с  просьбой  зачислить  на  курсы  младших  лейтенантов,  думал
недолго. Курсы - не из тех заведений, где отсиживаются  от  войны.  Четыре
месяца, а то и меньше на харчах по  второй  норме  -  и  готово,  испекли,
поезжай, где стреляют, принимай взвод! Синцов  был,  на  взгляд  военкома,
человеком подходящим: старший сержант с опытом боев,  с,  орденов  Красной
Звезды, после ранения, вдобавок с образованием. Таких людей мимо курсов не
пропускают.
   На девяносто пятый день учебы выпустили досрочно, построили, поздравили
младшими лейтенантами,  предписание  в  зубы  -  и  на  фронт.  Готовилось
наступление  под  Харьковом,  и  передовая   заранее   просила   резервов;
лейтенантская жизнь в дни наступлений недолгая - в среднем от ввода в  бой
и до ранения или смерти девять суток на брата.
   Решение пойти на курсы принял, в душе считая, что способен на  большее,
чем делал до сих пор. Курсы открывали к этому путь, а  война  подтвердила,
что это действительно так.
   Наступал на Харьков, командуя взводом, а уже через три  недели  выводил
из окружения батальон, потому что, когда одной бомбой убило всех, кто  был
на командном пункте, именно он, несмотря на единственный кубарь в петлице,
вдруг оказался самым старшим из всех оставшихся в живых лейтенантов.
   Может, сказался солдатский опыт, а может, давно копившееся  беспощадное
ожесточение против фашистов, которые опять гнали нас  по  открытой  степи,
как собаки - зайца. У кого-то в те минуты не хватило этого ожесточения,  а
у него хватило, и  оно  бросило  его  на  землю  рядом  с  забытым  кем-то
противотанковым ружьем, и приказало лежать и ждать, и нажало на  спусковой
крючок не раньше и не позже, а вовремя, и зажгло немецкий танк на глазах у
отходившего батальона.
   То превосходство в бою, когда при равных правах именно тот, а не другой
принимает команду над остальными, возникает из самых простых  и  очевидных
для всех вещей. Из того, что ты зажег танк. И из того, что, когда  фашисты
уже перестали стрелять, а уткнувшиеся в землю люди еще не заметили  этого,
ты первый поднялся в рост. И  из  того,  что  ты  на  неоседланной  лошади
подскакал к уже снявшимся с позиций артиллеристам и  убедил  их  повернуть
пушки и дать залп по танкам на горизонте, и они послушались тебя и дали, и
один танк загорелся, а другие ушли. И из того, что в ужасную  для  тебя  и
для всех минуту у тебя не было написано ужаса на лице, и это  заметили,  и
голос у тебя не сорвался на  хрип,  а  остался  голосом,  и  ты  подал  им
немудрящую команду, до которой в менее тяжелую минуту додумался бы каждый,
а в ту минуту - ты. Ну и, конечно, нужно еще, чтобы,  пока  ты  делал  все
это, тебя не убило и не ранило.
   Так из числа оставшихся в живых за несколько дней  и  недель  рождаются
командиры, способные на большее, чем о них думали раньше.
   Младший лейтенант Синцов вывел за Дон к другим частям дивизии  половину
батальона и еще сотню прибившихся с оружием и без оружия людей.
   Батальон принял прибывший из штаба дивизии капитан, а младший лейтенант
Синцов принял в том же батальоне первую роту.  Он  оставался  еще  младшим
лейтенантом, но дать ему  теперь  под  команду  меньше  роты  было  бы  не
по-хозяйски; это знали и другие, знал и он сам.
   Дивизия, отступавшая от Харькова и  дравшаяся  до  последнего,  догола,
была отведена на пополнение в тыл, а потом в середине сентября, когда  все
висело  на  волоске,  была  брошена  через  Волгу  в   центральную   часть
Сталинграда. Она и  до  сих  пор  все  еще  воевала  там,  среди  поименно
известных  ему,  Синцову,  комбату  этой  дивизии,  развалин   домов,   от
Г-образного на левом фланге до циркульного - на правом.
   Она была - его дивизия, а он был - ее  комбат,  потому  что  в  ней  он
окончательно нашел свое место на войне и самого  себя.  В  ней  ходил  под
обстрелом вдоль берега три километра  туда  и  обратно  за  своим  орденом
Красного Знамени. В ней получил и лейтенанта и старшего  лейтенанта.  И  в
ней  же,  как  отличившийся  в  боях,  заново  вступил  в   партию,   имея
рекомендации от людей, в глаза не видавших его до прихода  в  дивизию,  но
узнавших его под огнем, а значит, лучше, чем мать родная.
   Один из них, Шавров, командир полка по должности и ровесник Синцова  по
годам, убедил его написать в автобиографии фразу,  которая,  не  уводя  от
истины, в то же время не запутывала дела: "Утратил партбилет,  находясь  в
окружении".
   Синцов рассказал ему все,  и  Шавров  верил  своему  комбату  до  самых
печенок, но в ответ на возражение, что лучше написать подробно,  все,  как
было, отрезал:
   - Хочешь проверяльщикам еще на год работы задать? Доживем до  победы  -
все и всем докажешь. И стаж восстановишь.  А  не  рассчитываешь  дожить  -
напиши для очистки совести все, как было, и в медальон положи. А если  кто
и в смертном медальоне прочтя не поверит, тот сволочь!
   Класть в медальон Синцов ничего не  стал,  но  грубые  дружеские  слова
Шаврова вдруг с хрустом повернули в его душе и поставили на свое место  то
вывихнутое, к чему когда-то подступался Малинин, да  так  и  не  успел,  а
может, и не сумел бы вправить тогда, в сорок первом, когда  еще  не  вышло
решения без волокиты заново принимать в партию тех, кто отличился в боях.
   Теперь предстояло служить в новой, еще неизвестно в какой части. Как за
пределы армейского госпиталя выскочил, дальше по воле волн, начинай все  с
чистого листа. На какие только ухищрения люди не идут, на  обман,  на  что
угодно, только бы попасть обратно в свою часть. Видимо,  все-таки  слишком
сильное это желание - жить и умереть среди тех, с кем  свыкся  в  боях.  И
обычно все напрасно: кого куда!
   Конечно, война большая, это верно,  и  жрет  людей  много,  нынче  тут,
завтра там... И приходится брать их в горсть и совать туда, где жиже.  Это
понятно. Но обидно, когда и  могут  сделать,  а  не  делают!  Привыкли  не
вдумываться в чужие желания: а вдруг они исполнимые? А это  ведь  тоже  на
войне нелишнее. Человек не спичка, ему не все равно, в какой коробок лечь.
И желание-то было проще простого: довоевать в Сталинграде до конца в своем
батальоне. И конец этот, наверно, уже не за горами. Может, еще неделя -  и
все.
   А что  потом?  Тишина?..  Ему  трудно  было  представить  себе,  что  в
Сталинграде может наступить тишина. Тишина между двумя налетами -  понятие
знакомое. А чтоб вообще тишина...
   Он еще раз повернулся на нарах, почувствовав шедший от стены холод.
   В Сталинграде, как и большинство офицеров полка, ходил в ватных брюках,
меховой телогрейке и поверх нее в коротком солдатском  ватнике.  Так  было
ловчее и перебегать и  лазить  по  узким  ходам  сообщения,  по  кротовым,
прорытым под фундаментами норам.
   Так в ватнике и ранило, когда привычно перебегал через открытое  место,
через которое до этого перебегал тридцать или сорок раз. А полушубок так и
остался лежать там, на топчане, в подвале дома, в штабе батальона.
   Еще вчера ночью, когда приказали привести с места выгрузки пополнение в
111-ю дивизию, пожалел о полушубке. К утру мороз хватил под тридцать  и  с
ветром; пока вел  колонну,  продрог  до  костей.  И  сейчас,  ворочаясь  и
чувствуя  стужу  земли,  снова  подумал  о  том  же  -  об  оставленном  в
Сталинграде полушубке.
   Если бы Селезнев, ординарец, был жив, то, конечно, не забыл -  раненого
в дорогу одел бы полушубком. Но Селезнева убило на глазах. Полз навстречу,
чтоб помочь, тюкнуло пулей под край каски, так и лег,  как  полз,  вытянув
голые руки без рукавиц. Поцарапал ими по снегу - и затих.
   В землянку кто-то вошел и, закряхтев, разминаясь с мороза, стал  шарить
руками по столу, потом выругался и спросил:
   - Никого нет?
   - Есть, - сказал Синцов.
   - Спичек нет?
   - Зажигалка.
   Рука наткнулась в темноте на руку Синцова и взяла зажигалку.
   - Для других движок работает, - сказал вошедший, - а для  нашего  брата
пожалели! - И, чиркнув зажигалкой, зажег стоявшую на столе  "катюшу".  Над
сплющенной снарядной гильзой поднялось узкое лезвие огня.
   Пришедший, не раздеваясь, присел и бросил на стол шапку. Теперь  Синцов
узнал его. Это был такой же, как и он, старший лейтенант, в  прошлом  тоже
командир батальона. Вчера вечером он говорил, что прибыл сюда первым,  уже
пятые сутки, а все еще без назначения. Сейчас на свету хорошо  видно  было
его круглое бабье лицо с толстыми рыжими усами. Усы  были  такие  большие,
что казались наклеенными, как у артиста.
   - Зажигалку, - сказал Синцов.
   Усатый покрутил зажигалку в руке и, не вставая, бросил Синцову.  Синцов
поймал на лету и сунул в карман ватника.
   - Хорошая зажигалка, - сказал усатый. - Трофейная?
   - Солдаты сделали, - сказал Синцов и снова  вспомнил  своего  ординарца
Селезнева: зажигалку эту он подарил.
   - В обороне стояли? - спросил усатый.
   Вопрос был глупый - в наступлении зажигалками заниматься некогда,  -  и
Синцов не ответил.
   - Повезло сегодня, - радостно сказал усатый. - В три дивизии посылали -
и ни одной знакомой души. А сегодня в Сто одиннадцатую пакет повез и прямо
на своего бывшего командира напоролся, Кузьмича, генерал-майора.
   Синцов был сегодня в той же 111-й дивизии и тоже видел этого генерала с
фамилией, похожей на отчество, и даже отвечал на его вопросы. Но разговора
сейчас не поддержал по укоренившейся за войну привычке:  пока  молчится  -
молчать.
   Но усатый и не нуждался, чтобы с ним поддерживали разговор.
   - Теперь я буду кум королю, - весело продолжал он. - Намекнул генералу,
чтобы, как явится первая возможность, забрал по старой памяти к  себе.  Он
летом, до ранения, нашей дивизией командовал на Южном. А ты где летом был?
   - На Юго-Западном, - нехотя отозвался Синцов,  снова  подумав  о  своем
батальоне.
   - А где стояли, что делали?
   - То же, что и вы: от немцев драпали,  -  сказал  Синцов,  усмехнувшись
слову "стояли".
   - А мы не драпали.
   - Ну, значит, и мы не драпали, - сказал Синцов. - Значит, приказ двести
двадцать семь не про нас с вами был.
   - Да, тяжелый был приказ, - вздохнул усатый.
   Но Синцов в душе не согласился с ним: не приказ  двести  двадцать  семь
был тяжелый, а тяжело было, что в июле  прошлого  года  дожили  до  такого
приказа. Положение на фронте было хуже некуда, и порой уже  казалось,  что
отступлению нет конца. Как раз незадолго до этого  приказа  Синцов  своими
глазами видел всю меру нашей беспомощности, видел  в  ста  шагах  от  себя
маршала, командующего фронтом, приехавшего на передовую наводить  порядок.
Приехал на своей  "эмке"  в  самую  гущу  отхода,  ходил  между  бегущими,
останавливал их, здоровенный, храбрый и беспомощный.  Подойдет,  уговорит,
люди остановятся, начнут у него на глазах ямки копать, а пройдет дальше  -
и опять все постепенно начинают тянуться назад...
   Потом прямо между отступавшими выехали на пригорок "катюши" - в  первый
раз их тогда увидели. Эти - другое дело! Эти дали по немцам  два  залпа  и
сразу на несколько часов остановили. Остановили и уехали. Как  и  не  было
их! А к вечеру все опять поползло. Хоть плачь, хоть умирай!
   А приказ двести двадцать семь просто-напросто смотрел правде  в  глаза.
Ничего сверх того, что сами видели,  он  не  принес.  Но  поставил  вопрос
ребром: остановиться или погибнуть. Если  так  и  дальше  пойдет,  пропала
Россия!
   Странное дело, но,  когда  читали  тот  жестокий  приказ,  он.  Синцов,
испытывал радость. Радовался и  когда  слушал  про  заградотряды,  которые
будут расстреливать бегущих, хотя хорошо знал, что это прямо  относится  к
нему, что, если он побежит, ему первому пулю в лоб. И когда  про  штрафные
батальоны слушал, тоже радовался, что они будут, хотя знал: это ему там  с
сорванными петлицами оправдываться кровью, если  отступит  без  приказа  и
попадет под трибунал.
   Сами испытывали потребность остановиться и навести  порядок.  Потому  и
готовы были одобрить душой любые крутые меры, пусть даже и на  собственной
крови.
   - Слушай, - наскучив молчанием, сказал усатый, - я, по-моему, со  вчера
тебя не видел. Ты где был?
   - За пополнением послали на ночь глядя.
   - Хорошее?
   - Неплохое. - Синцов перевернулся на другой бок.
   Какое пополнение - скажет бой. Хотя на вид вроде бы и правда неплохое.
   Весной, к началу боев, в батальоне было на удивление много  пожилых.  И
хотя на поверку они воевали не хуже других, но вначале  оставляли  тяжелое
чувство: как же так? Еще не кончился  первый  год  войны,  а  солдаты  уже
попадаются и по сорок пять и по пятьдесят. При отходе,  когда  подолгу  не
бреются, у некоторых седая щетина на палец, выглядят совсем стариками.  Да
для войны они и есть старики. Неужели за год  такие  потери,  что  уже  по
закромам шарим? Нет, видимо, все же до этого не  дошло.  Нынче  пополнение
было моложе. Большей частью до тридцати.
   Усатый с минуту молчал, а потом завел баланду: якобы у  немцев  заведен
порядок - если трех раненых вытащил, получаешь отпуск домой на неделю.
   - Как думаешь, возможна такая вещь?
   - Не знаю, - сказал Синцов.
   - Вот бы в  отпуск  съездить,  -  мечтательно  сказал  усатый,  -  жену
потрогать, вспомнить хоть, какая она есть... - И вдруг спросил:  -  Ты  до
госпиталя где воевал?
   - В Сталинграде, - Синцов назвал номер своей дивизии.
   - Знаменитая дивизия! - воскликнул усатый. -  Что  же  ты  вчера  сидел
молчал!
   - Ты мне дашь спать или нет? - спросил Синцов.
   - Это верно, - согласился усатый. - Значит, все же спать  будешь?  -  И
наконец замолчал,  вытащил  из  планшета  карту  и,  насупив  брови,  стал
разглядывать ее. И эти насупленные брови так же не шли к его бабьему лицу,
как и толстые, приклеенные усы.
   Синцову на самом деле не хотелось спать,  но  усатый  своими  вопросами
отводил его от какой-то  нужной  мысли,  какого-то  важного  воспоминания,
которое уже несколько раз, казалось, вот-вот появится и опять исчезало при
звуках чужого голоса.
   Только теперь, в молчании, в  усталой  голове  всплыло  сразу  и  то  и
другое: воспоминание и мысль.
   Воспоминание было о медсестре из госпиталя в Камышине.
   А мысль была все та же, старая, вечная: о жене.
   Но сейчас эта старая, вечная и временами уже притуплявшаяся мысль из-за
возникшего  рядом  с  ней  недавнего  воспоминания  сделалась   острой   и
невыносимой.
   Эта медсестра была добрый человек и, наверно, даже больше заботилась  о
нем, чем о себе. Но ровно ничего хорошего из этого не вышло ни  для  него,
ни для нее, и он чувствовал себя виноватым перед ней. Не надо было идти  к
ней на квартиру в тот вечер после выписки, когда она ожидающе сказала, что
ее соседка по комнате всю ночь до утра на дежурстве. Не надо было идти,  и
сидеть с ней, и пить разбавленный спирт, и ждать, когда  начнется  то,  за
чем пришел, раз не был  уверен,  что  не  только  давно  хочешь  этого  от
женщины, а и готов на это. Казалось, что готов, а вышло, что нет.
   Женщина была не моложе его, а даже старше, умная, не  ждавшая  от  него
никакой лжи и  ненужных  слов.  Может,  потому  и  показалось,  что  перед
отъездом на фронт вот так просто, без слов, возьмет и переступит через то,
через что раньше не переступал. И еще потому, что в госпитале,  начиная  с
одной бессонной ночи, стал думать о Маше как о мертвой. Раньше думал как о
живой: что с ней? И вдруг начал думать как о мертвой.  Думал  так,  словно
получил извещение о ее смерти, в котором  не  было  сказано  только  одно:
когда?
   Откуда пришла такая убежденность, не знал сам. Может,  от  предсмертных
Криков умиравшего соседа, а может,  от  тишины,  которая  наступила  после
этого?
   С  этим  чувством  засыпал,  и  просыпался,  и  смотрел,   как   сестра
разматывает бинты во время перевязок. И с этим же  чувством,  разговаривая
однажды с ней и уже не впервые встретив взглядом ее взгляд, молча ответил:
"Да, конечно. Почему бы нет?" И представил себе, как все это будет.
   И как представил себе заранее, так все и было,  до  той  минуты,  когда
она, молча убрав со стола и молча открыв постель, на минуту снова  присела
за стол, рядом с ним, и, подперев ладонью порозовевшую от выпитого мягкую,
молодую, без морщин щеку, сказала про убитого в  сорок  первом  на  фронте
мужа, что уже стала забывать, какой он был.  Сказала  в  том  определенном
физическом смысле, в котором невозможно ошибиться, сидя рядом с  женщиной.
Знала, что сейчас будет близка с тобой, ждала этого  и  хотела,  чтобы  ты
знал заранее, что, когда она будет с тобой, она будет думать о тебе, а  не
о том, кто был у нее до тебя.
   Она могла и не говорить этого, потому что ему это было  все  равно.  Но
когда она сказала, он вдруг понял, что теперь сам будет думать об этом, не
о ней и ее муже, а о себе и Маше и о том, как эта женщина похоже на  Машу,
вкось, с одной стороны, откинула одеяло и взбила подушку...
   "Наплевать, все равно!" - ожесточенно решил он.  И  потянулся  и  обнял
чужие, ненужные плечи женщины, и  ее  ненужный  чужой  рот  приоткрылся  в
ожидании ненужного ему поцелуя.
   Он отпустил руки, встал, заходил по комнате и через несколько тягостных
минут ушел.
   Наверно, на лице его была  написана  беспросветная  тоска,  потому  что
женщина, не удерживая, только молча смотрела на него,  пока  он  ходил  по
комнате.
   Он ушел обратно в госпиталь, испуганный необоримой силой своего чувства
к Маше.
   Когда за два часа до этого он шел по  той  же  улице,  придерживая  под
локоть ту чужую женщину, его просто тянуло к ней, как  голодного  к  куску
хлеба. И он думал о предстоящем, как о чем-то совсем другом, отдельном  от
того, что у него бывало с  женщиной,  которую  он  любил,  когда  женщина,
которую он любил, была жива. Но оказалось, что совсем другого,  отдельного
и не имеющего никакого отношения к тому, что у него было с Машей, нет и не
может быть.
   Он остановился, прислонился к стене дома и с радостью, по силе  чувства
похожей на ужас, понял, что Маша жива, что она  не  может  не  быть  жива,
потому что он не может жить без нее.  Понял  и  почувствовал  ее  рядом  с
собой. Она стояла рядом и мешала ему проснуться в чужой кровати,  с  чужой
женщиной, касаясь телом чужого тела.
   И  в  следующую  же  секунду,  не  выдержав   напряжения,   опустошенно
ужаснулся: а вдруг как раз сейчас, когда он почувствовал ее рядом с  собой
во всех подробностях ее  лица  и  тела,  она  умерла  где-то  там?  И  все
остальное рядом с этой дикой, но не выходившей из  головы  догадкой  сразу
показалось неважным и глупым: подумаешь, кому какое дело,  провел  или  не
провел ночь одинокий мужик с такой же, как он, одинокой женщиной.
   Усатый  старший  лейтенант  со  своей  тоской  по  жене  сейчас   снова
разбередил душу, и неизвестно, то ли ругать, то ли благодарить его за это.
Страшно привыкать к мысли, что умерла. Но, может, еще  страшней,  затолкав
эту смертельную мысль в глубь себя, жить с нею так, словно годами идешь по
минному полю, не зная, где и когда под тобою рванет.
   Да, порой, когда приходят письма, человеку  страшно  думать,  глядя  на
них, о куске железа, который попадет в грудь или в голову  и  оставит  без
тебя тех, кто пишет и ж