Доложу командиру дивизии, что  видел  вас.
Навестим. Постарайтесь, чтоб медики не увезли за пределы армии.
   - Постараюсь. - Синцов так и не понял, серьезно или в  утешение  сказал
это Пикин, потому что раз оторваны  пальцы  -  значит,  вчистую,  и  какая
теперь разница, увезут тебя медики за пределы армии или не увезут.
   Рука болела так, словно в нее беспрерывно, один за другим, заколачивали
гвозди. Он из последних сил прибавил шагу.
   В медсанбате перед чисткой раны дали полтораста граммов водки, и  когда
Синцов сел после этого в кабину санитарного автобуса, везшего в  госпиталь
немногочисленных сегодняшних раненых, то, чуть-чуть отойдя от боли,  почти
сразу уснул.
   А проснулся оттого, что автобус не двигался. Машина стояла,  и  было  в
этом что-то тревожное, заставившее проснуться. Машина  стояла,  но  что-то
шуршало и двигалось, что-то происходило совсем рядом, за ее бортом.
   Синцов открыл глаза, посмотрел через закрытое стекло  кабины  и  увидел
колонну немцев, идущих в строю по четыре мимо машины, обгоняя ее  и  шурша
плечами по кузову.
   Неизвестно, почему стояла машина. Водителя не  было.  Наверно,  пробка:
впереди видны другие машины. А немцы идут и идут по  обочине  впритирку  к
борту.
   Синцов через стекло видел их - их плечи, их лица, их шапки, их шинели с
поднятыми воротниками, их головы, обвязанные платками  и  тряпками  поверх
пилоток, их исхудалые небритые щеки и иногда их глаза,  смотревшие  в  его
сторону, внутрь кабины.
   Шли  пленные,  безоружные  немцы.  Много,  очень  много  немцев.  Всего
несколько часов, как наступила тишина, а их  уже  построили  в  колонны  и
гнали в тыл. И они шли, спотыкаясь и падая. Синцов видел, как кто-то упал,
его приподняли под мышки и повели. Потом наступил перерыв, показалось, что
все немцы прошли. Но это только показалось: через несколько минут  о  борт
уже терлась плечами новая колонна. Во главе  ее  шло  несколько  офицеров,
тоже  изможденные,  небритые,  худые,  в  пилотках  и  меховых  шапках   с
опущенными ушами. А за ними опять солдаты, солдаты...
   В машину поспешно влез водитель, захлопнул дверцу и нажал  на  стартер.
Теперь уже не немцы шли мимо машины, машина мимо них - долго, километр или
полтора, и Синцов все смотрел на них, не в силах оторваться: неужели мы их
столько взяли?
   Когда наконец обогнали  голову  колонны  и  выехали  на  чистое  место,
водитель сказал:
   - Отвоевались, товарищ капитан.
   Синцов повернулся, подумав, что  водитель  имеет  в  виду  его,  но  по
выражению лица солдата понял, что тот говорит не о нем, а о  немцах,  мимо
которых только что проехали.
   - Да, отвоевались, - сказал Синцов вслух о немцах и подумал о себе:  "А
я?" Да, и ты тоже отвоевался. И все это уже  в  прошлом:  и  назначение  в
батальон, и вопрос Пикина "как, справитесь?", и твой ответ "справлюсь",  и
первое знакомство со всеми,  вместе  с  кем  пришлось  воевать,  и  хмурый
Туманян, и уже неживой  теперь  Левашов,  и  Рыбочкин  с  его  стихами,  и
"декабрист" Завалишин,  и  Ильин,  принявший  вместо  тебя  батальон.  Все
позади: и первый бой, и последний, и все, что было между ними.  А  впереди
только госпиталь под номером сто пятьдесят три.
   Номер этот записан и дан  Ивану  Авдеичу,  которого,  несмотря  на  его
возражения, не взял с собой дальше  медсанбата,  обнял,  расцеловал  и  не
взял. И Иван Авдеич теперь тоже там, позади,  наверно,  топает  обратно  в
батальон, а может, уже и дошел. Вещевой мешок со всем твоим имуществом и с
несколькими  без  твоего  ведома  запасенными  банками  консервов   удобно
пристроен в кабине, у тебя в ногах - последнее, что Авдеич  успел  и  смог
для тебя сделать.
   Хотя нет, неправда! Еще одно может сделать и сделает. Когда  прощались,
попросил его, чтобы, если в батальоне снова появится военврач Овсянникова,
рассказал ей о ранении в точности, не прибавляя и не убавляя, и дал  номер
госпиталя. На секунду подумал: хорошо, если бы она была рядом  там,  когда
ранили. И сразу же отмахнулся от этой мысли: не дай бог!
   Сейчас, когда обогнали колонну немцев, он, перестав  на  них  смотреть,
опять почувствовал в руке незатихающую боль. Вынул из ватных брюк часы  и,
как во сне, услышал Танин голос под утро: "Мне пора".
   Неужели все это было той, прошлой ночью, с  которой  не  минуло  еще  и
полутора суток? И она была у него, и брала, и  поворачивала  его  руку,  и
смотрела на эти черные со светящимися стрелками часы,  которые  ему  вдруг
захотелось сейчас подарить ей на память, чтобы носила. Только когда он  ее
увидит, вот в чем вопрос. И вообще, как все будет  теперь  у  них?  Он  не
подумал сейчас о себе, как о человеке, потерявшем руку и поэтому обязанном
заново взглянуть на свои отношения с женщиной. Наверно, было что-то  такое
в Тане, что не позволило ему подумать об  этом.  Он  просто  подумал,  что
теперь у них все окончательно запуталось:  что  с  ним  будет  и  куда  он
попадет после того, как вылечится? Что  будет  для  него  возможно  и  что
невозможно, где будет он и где окажется она?
   Его снова охватила ярость: за пять минут до тишины! Из всего  батальона
одного тебя! Да, выбыл из строя. Как-никак шестое ранение,  пора  и  честь
знать. Война угощает, не скупится.
   Попытался думать об этом  спокойно,  хладнокровно,  не  теряя  здравого
смысла, но из этого ничего не выходило. Что-то мешало представить  и  себя
без войны, и войну без себя, и никакой здравый смысл тут не помогал.
   Он отчетливо вспомнил то место, где для него все кончилось, -  покрытую
черным льдом площадь, изогнутый вопросительным знаком рельс  слева,  остов
трамвая справа и бетонную стенку впереди.
   Интересно,  где  похоронят  Левашова?  Когда-то  Левашов  клялся,   что
добьется  и  похоронит  Героя  Советского  Союза  комбата   Поливанова   в
Сталинграде, на площади Павших борцов. А где теперь похоронят его  самого?
Конечно, такому человеку, как он, постараются отдать должное. Похоронят  с
салютом, с  представителями  от  всех  батальонов,  и  временный  памятник
сделают сегодня же или  завтра.  Может,  там  же,  у  этой  стенки,  будет
заводской сквер или еще что-нибудь? А может, вообще  ничего  не  будет  на
этом месте - ни скверов, ни заводов? Сровняют после  войны  с  землей  все
развалины и начнут строить новое на новом месте!
   Утром сказал Левашову: "Без вас не успеешь соскучиться!" - и не выходит
из головы, что зря сказал, накаркал. Наверно, всю  жизнь  будешь  об  этом
вспоминать. А жизнь у тебя, если уволят вчистую, теперь долгая.
   А с этим полковым комиссаром, который бежал там,  в  Крыму,  так  и  не
довел до конца Левашов, унес в могилу. А тот живет и здравствует, и  никто
уже теперь не докажет, какая он сволочь!
   - Ничего нельзя откладывать в жизни, а тем более на войне. Ничего!
   Сказал громко, вслух -  водитель  даже  повернул  голову.  Сказал  так,
словно у него еще была возможность спорить с Левашовым.
   Левашов говорил, что у него никого нет. А раз никого  нет,  то  кто  же
будет помнить о нем? Ну, я буду помнить. Да, я буду помнить, сколько  буду
жить. А Ильин не  будет  помнить?  Будет.  И  Рыбочкин  будет  помнить,  и
Туманян, с которым они ругались, тоже будет помнить.  И  Феоктистов  будет
помнить. Хотя он говорил, что у него  никого  нет,  все  равно  его  будет
помнить гораздо больше людей, чем некоторых из тех,  у  кого  остаются  на
свете и жена, и дети, и разная другая близкая и далекая родня...
   - Опять нагнали, ты смотри! - удивился водитель.
   И действительно, они нагнали еще одну длинную колонну пленных. Она  шла
медленно, сползая с дороги вправо, проваливаясь  в  снегу;  немцы  падали,
поднимались, цеплялись друг за друга, снова падали. И в том, как они шли и
падали, и как поднимались, и как уже не смотрели в сторону,  на  теснившие
их с дороги  машины,  чувствовалось  отчаяние  и  перешедшая  все  границы
усталость.
   "Да, вот они, те самые немцы", - подумал Синцов. Несмотря на жалкий вид
каждого из них по отдельности,  зрелище  еще  одной  бесконечной  немецкой
колонны снова вызвало в нем глухое чувство торжества,  пробившееся  сквозь
боль и подавленность от непоправимости своего ранения.


   Пробка, в которой  задержалась  санитарная  машина,  возникла  по  вине
Серпилина. Возвращаясь из заводского района Сталинграда в штаб армии почти
в то же время и той же дорогой  и  обогнав  длинную  колонну  пленных,  он
остановил свой "виллис" в голове и задержал двигавшиеся  сзади  грузовики.
Проверив у лейтенанта, начальника конвоя, какое им  дано  направление,  он
снова  сел  в  машину  и  приказал  адъютанту  взять  на   заметку:   надо
позаботиться о маяках на дорогах, чтобы колонны пленных не  вышли  к  ночи
прямо в расположение разных тыловых частей  и  не  получилось  стрельбы  и
других кровавых недоразумений.
   То, что пленных, не теряя времени,  поспешно  вытаскивали  из  развалин
Сталинграда, было, конечно, верно, но с тем, куда и какие колонны  вывести
к ночи, и где они будут ночевать, и где их кормить сегодня и завтра утром,
пока творилась неразбериха.
   За всю войну еще никогда не брали такого количества пленных.  И  вообще
до  самого  конца,  пожалуй,  не  представляли  себе  истинных   масштабов
собственной победы над немцами. "А может, и  сейчас  не  представляем",  -
подумал Серпилин, глядя на еще одну, уже шестую по счету, колонну пленных,
которую догнал его "виллис".
   Сегодня с утра он был не в штабе, как обычно,  а  вместе  с  Батюком  и
Захаровым на вынесенном вперед временном  командном  пункте.  Командирская
жилка, как ни приглушай ее в себе на штабной  работе,  все  же  дала  себя
знать: последний бой, сердце не камень - хотелось быть поближе к нему!
   Захаров уехал с командного пункта на передовую  сразу,  едва  рассвело.
Батюк дотерпел до первого телефонного звонка: "Сдаются!" -  и  тоже  уехал
вперед, а Серпилин остался один за всех. Но когда вскоре  раздался  звонок
комдива 83-й полковника Кортунова, что на его участке  командир  немецкого
корпуса  согласен  капитулировать  только  генералу,  пришлось  выехать  и
Серпилину. Он приказал сообщить о возникшей  ситуации  Батюку  и  Захарову
туда, где  они  находились,  и  через  полчаса  уже  пробирался  на  своем
"виллисе" через бывшую нашу передовую и бывший немецкий передний край.
   Пренебрегая опасностью, потому что все равно  уже  никто  на  свете  не
знал, где в этой многослойной каше лежат наши и немецкие мины, кто,  когда
и куда их насовал, он благополучно доехал на машине до развалин громадного
заводского цеха, в подвале которого сидел штаб немецкого корпуса.
   Обстановку Серпилин застал довольно своеобразную. Разоруженных немецких
солдат во главе с командирами батальонов и рот уже  выводили  с  заводской
территории. Около цеха на дымном снегу топтались несколько  десятков  тоже
обезоруженных немецких офицеров - штаб корпуса. Но командир корпуса и  еще
два генерала с адъютантами и охраной по-прежнему сидели в подвале.
   -  Мы  их  там,  конечно,  блокировали,  товарищ  генерал,   -   сказал
встретивший Серпилина  командир  дивизии  полковник  Кортунов,  немолодой,
небритый, усталый и очень злой на немцев, не желавших ему сдаваться.  -  Я
бы вообще с ними долго не разговаривал, я бы их... - Он остановился, не  в
состоянии высказать всего, что чувствовал.  Но  это  было  и  так  понятно
Серпилину.  Ни  полковника  Кортунова,  ни  его  людей  не  остановила  бы
фанаберия немецкого командира корпуса, который одному сдаваться  желал,  а
другому не желал. Рванули бы пяток гранат и оставили бы от  него  и  всех,
кто с ним, одно воспоминание. Но  на  этот  счет  заранее  был  приказ,  и
настолько жесткий, что полковник  Кортунов  не  решился  переступить  его,
несмотря на обиду.
   Он мог, конечно, призвать на выручку командира соседней дивизии, тот  -
генерал и охотно бы явился, но это было сверх сил полковника Кортунова, он
предпочел позвонить не соседу, а наверх: все же не так обидно.
   - Где они у вас? - спросил Серпилин.
   - В самом низу. В начале войны здесь каски делали.  Под  подвалом,  еще
ниже, тир бетонный, где их испытывали, они в этом тире  сидят.  Зайдете  к
ним?
   - А чего я туда пойду, - сказал Серпилин. - Переводчик у вас есть?
   - Есть.
   - Спуститесь и заявите через переводчика,  что  начальник  штаба  армии
прибыл принять их капитуляцию. Пусть выходят на свежий воздух.
   Пока Кортунов с переводчиком лазили вниз выполнять его  приказание,  он
стоял около "виллиса" и искоса наблюдал за немецкими  офицерами.  Те,  что
шли в колоннах, судя до их истощенному и грязному виду, тянули в окружении
одну лямку с солдатами, а эти стоявшие в две шеренги штабные все же больше
сохраняли выправку и одеты были почище, да и лица издали казались посытей,
чем у тех, строевых.
   Командир немецкого корпуса вышел в сопровождении еще двух  генералов  и
нескольких офицеров, а вслед за ними  из  подвала  стали  толпой  вылезать
обезоруженные солдаты, до последней минуты охранявшие штаб.
   Командир корпуса был невысокий, кривоногий генерал-лейтенант, одетый по
всей форме - в шинель, сапоги и высокую генеральскую фуражку. Лицо у  него
было  нездоровое,  белое,  видимо,  от  долгого  сидения  в   подземельях,
горбоносое и неожиданно по-татарски скуластое. Если б не  форма,  Серпилин
никогда бы не принял его за немца.
   Два других генерала были в бекешах с меховыми  воротниками  и  ушанках.
Командир корпуса был чисто выбрит и стоял на морозе с закинутой головой  и
голой шеей, а эти оба топтались за его спиной небритые  и  понурые  -  или
мерзли, или боялись, а может, и то и другое.
   Серпилин, сообщив через переводчика свое звание и  должность,  выслушал
фамилии, звания и должности всех трех  генералов.  Немец  сказал,  что  он
готов ответить на вопросы  господина  генерала,  если  они  у  него  есть.
Серпилин сказал, что вопросов у него нет и  что  командир  корпуса  и  два
других генерала будут сейчас же  на  машине  отправлены  в  штаб  армии  в
сопровождении полковника. Он показал на  приехавшего  сюда  вслед  за  ним
начальника контрразведки армии Никитина.
   - А вторую машину придется у вас  одолжить,  -  повернулся  Серпилин  к
командиру дивизии.
   - Слушаюсь. - В подчеркнутой готовности Кортунова  был  оттенок  иронии
над самим собой: я их  взял,  ты  тут  появился,  чтобы  они  перед  тобой
капитулировали, а теперь я же должен отдавать свою машину, чтобы везти их,
куда тебе надо. Что ж, слушаюсь, наше дело солдатское.
   - А мои офицеры не поедут вместе со мной? - спросил немец.
   - Нет, их повезут отдельно, - сказал Серпилин.
   - Если так, прошу  разрешить  перед  отъездом  проститься  с  офицерами
штаба. - Немец сдвинул каблуки и  приложил  руку  к  фуражке,  подчеркивая
важность и официальность своей просьбы.
   Переводчик перевел и вопросительно посмотрел на Серпилина.  И  стоявший
рядом с переводчиком Никитин тоже насторожился - Серпилин заметил это,  но
все равно  не  переменил  сразу  пришедшего  в  голову  решения.  Если  бы
продолжались бои, - подумал, как поступить с  такой  просьбой,  а  теперь,
когда все кончено, пусть прощается!
   - Переведите, что разрешаю.
   Немец снова вскинул руку к  козырьку  фуражки,  повернулся  и  пошел  к
стоявшим поодаль офицерам. Два других генерала не двинулись с места.
   Немецкие офицеры, топтавшиеся  все  это  время  на  снегу  в  положении
"вольно", подравнялись и стали по стойке "смирно".
   - Господа офицеры, - срывающимся голосом сказал немец. - Вы мужественно
перенесли сталинградский ад, вы  мужественно  перенесли  русскую  зиму.  Я
надеюсь, что вы так же мужественно перенесете русский плен. Прощайте! - Он
выкинул руку с фашистским  приветствием,  повернулся  и  пошел  обратно  к
"эмке". У нее уже были распахнуты обе дверцы, и рядом ждал Никитин.
   Немец шел размеренным шагом, а в глазах у него стояли  слезы.  Да,  его
поведение и его речь могли вызвать к нему  чувство  уважения,  а  слезы  в
такую минуту не говорили о слабости, скорей напротив - о силе. Но хотя все
это промелькнуло в голове Серпилина, главное, о чем он подумал,  глядя  на
немца, было и не то и не другое, а третье. Он подумал, что  война  с  ними
будет еще долгой, и, может быть, очень долгой. Сейчас,  после  победы,  не
хочется так думать, но поддаваться этой слабости нельзя.
   Никитин с тремя генералами уехал на двух "эмках", своей и Кортунова,  а
Серпилин приказал комдиву, чтобы тот выделил четыре грузовика  и  отправил
на них офицеров штаба корпуса тоже в штаб армии.
   - Чего, полковник, нос повесили? Недовольны, что  немец  отказался  вам
капитулировать? Подумаешь какое дело! Все равно его со всем его войском вы
и ваша дивизия в плен взяли, а не я и не  кто-нибудь  другой.  А  немецкие
генералы нам требуются живые, а не мертвые, приходится соблюдать этикет.
   - Все ясно, товарищ генерал, - сказал Кортунов.  -  Откровенно  говоря,
перед своими людьми стыдно было: мы  его  в  плен  взяли,  а  он  мне,  их
командиру дивизии, капитулировать отказывается.
   - Нашли чего стыдиться, - сказал Серпилин. - Пусть немец стыдится,  что
он генерал-лейтенант и командир корпуса, а вы, полковник, его в плен взяли
вместе со всем его  штабом,  в  котором  одних  полковников  штук  десять.
Сколько пленных за сегодня взяли?
   - Пока, по грубому подсчету, больше четырех тысяч.
   - А сколько в дивизии людей на сегодня?
   - Меньше двух...
   - Ну вот, на каждого солдата уже по два пленных приходится,  а  вы  еще
чего-то стыдитесь.
   - Это все понятно, товарищ генерал.  Победа  есть  победа,  конечно!  -
сказал Кортунов.
   Но по его обиженному лицу чувствовалось,  что  ему  продолжает  портить
настроение то, что  немецкий  генерал  все-таки  отказался  капитулировать
лично ему,  полковнику  Кортунову,  которому  уже  дважды  замотали  давно
выслуженное генеральское звание, и теперь вот что из этого вышло!
   Серпилин прочел в его глазах этот молчаливый укор, но ничего не ответил
и, пожав ему руку, поехал обратно на командный пункт армии.
   Уже по дороге Серпилин с усмешкой вспомнил, как после прощания немца со
своими офицерами, после той выдержки, которая, хочешь не хочешь,  вызывала
к нему уважение, он, уже готовясь сесть в машину, повернулся и  с  еще  не
высохшими от слез глазами спросил:
   - Я надеюсь, господин генерал, что, согласно условиям капитуляции,  все
наше личное имущество...
   Серпилин жестом остановил  его  и,  не  дав  на  этот  раз  потрудиться
переводчику, показав на Никитина, ответил по-немецки:
   - С заботами о вашем личном имуществе обратитесь к полковнику.
   Не отказал себе в удовольствии сказать так  и,  не  добавив  ни  слова,
повернулся и ушел, хотя потом, после их отъезда, на всякий случай, все  же
посоветовал  Кортунову   установить   особый   надзор   за   генеральскими
чемоданами.
   - Аккуратный, стребует с вас все, что положено по условиям капитуляции.
Обеспечьте, чтобы славяне чего-нибудь, не дай бог, не замахорили!
   В штабе армии было не  до  того,  чтобы  праздновать  победу.  Конечно,
каждый все равно жил сегодня с праздником в душе, но дел было невпроворот!
Батюк, вернувшийся в  штаб  раньше  Серпилина,  первым  делом  позвонил  и
потребовал, чтобы к вечерней сводке были  по  всем  дивизиям  даны  полные
сведения о количестве взятых пленных и трофеев и чтобы ни в коем случае не
упустили точных границ территории, занятой в итоге боев частями их  армии.
Батюк хотел показать товар лицом, ничего своего не отдать соседям, а  если
какой-нибудь захваченный  танк  или  зенитка  стоят  на  разграничительной
линии, - пусть сосед как хочет, а у нас  чтобы  фигурировали.  Потом  хоть
локти кусай, больше сводки не будет - последняя!
   Все это требовало работы до самой ночи в поте лица.
   Батюк звонил еще несколько раз; сначала приказал,  чтобы  Серпилин,  не
откладывая, заполнил наградные листы на офицеров штаба армии. "А то будешь
после Лазаря  петь".  Потом