.
   И, снова сняв трубку, позвонил Бастрюкову.
   - Заходите!..  Сейчас  обсудим  ваши  безобразия,  -  повернулся  он  к
Бережному.
   - Какие безобразия, товарищ член Военного совета?
   - А какие безобразия - заместитель начальника  политотдела  армии  тебе
скажет. Не хочу лишать его такого  удовольствия.  -  Захаров  посмотрел  в
глаза Бережному с каким-то показавшимся  тому  странным  выражением,  хотя
странного тут ничего не было. Просто он глядел в глаза Бережного,  и  этот
Бережной, которого он только  что  выругал,  был  в  его  глазах  хорошим,
стоящим человеком и,  наверное,  в  том  деле,  о  котором  им  предстояло
говорить, тоже вел себя как стоящий человек. А Бастрюков,  который  сейчас
придет, был, на его взгляд, человеком нехорошим и  нестоящим,  и  история,
которую он затеял, тоже была нестоящей  историей.  И  тем  не  менее  дело
оборачивалось так,  что  этот  нестоящий  Бастрюков  будет  сейчас  в  его
присутствии  песочить  стоящего  Бережного,  и  в  сложившейся  обстановке
помешать этому нельзя.
   Бастрюков был, как и приказано,  наготове  и  явился  почти  мгновенно.
Раскрыл ту же папку, с которой, приходил час  назад,  надел  очки  и  стал
излагать соображения.
   Излагал в том же порядке,  как  Захарову  час  назад,  только  немножко
сильней нажал на фразу, что ему неизвестно, насколько с этим делом  знаком
замполит дивизии, как бы давая возможность Бережному найти лично для  себя
выход из положения. Вот и вся разница. "А так слово в слово, - отметил про
себя Захаров, глядя на уже немолодое, с морщинками у  глаз,  но  еще  туго
обтянутое, крепкое, здоровое лицо Бастрюкова, - сознает, что не люблю  его
и что этот доклад его не одобряю, сознает, но не отступает, потому что  не
боится меня. А не боится потому, что думает или пересидеть меня  на  своем
месте, или рассчитывает, что не выдержу характера и сплавлю куда-нибудь  с
отличной характеристикой, только бы подальше от себя".
   Бережной сидел, низко нагнув бритую  голову,  и  глядел  в  стол  перед
собой. Захарову хотелось встретиться с Бережным  взглядом  и  сказать  ему
молча, глаза в глаза: "Пойми, с кем имеешь дело, Бережной,  пойми  и  будь
умный". Но Бережной глаз не поднимал.
   - У меня все, - сказал Бастрюков.
   - Отвечайте, полковой комиссар, - сказал Захаров Бережному.
   Если бы отвечать по-умному, надо было  сказать:  "Разберемся,  выясним,
доложим..." А тем временем сплавить этого немца из дивизии, а с "выясним",
"доложим" не спешить, пока не  будет  конца  делу  в  Сталинграде,  а  там
выбрать момент, когда всем будет не  до  этого,  и  доложить,  что  все  в
прошлом, а на будущее учтем!
   Но Бережной умным в таких случаях быть  не  умел.  Он  медленно  поднял
побагровевшую голову и сказал:
   - И откуда только у товарища Бастрюкова такая подробная  информация  по
нашей дивизии. Он у нас так давно не был, что я его и в лицо-то забыл!
   - А ты не отклоняйся, - сказал Захаров, - давай по существу.
   - А по существу... Что канцелярия у нас, как вычислил товарищ  полковой
комиссар, слабей работает, чем в других дивизиях, то  мы  мечтали  до  сих
пор, что политотдел армии нас, наоборот, похвалит, - меньше,  чем  другие,
ему бумаг шлем. А раз ругает - исправимся,  доведем  до  своей  процентной
нормы. А что  касается  духа  приятельства,  нетребовательности  и  потери
бдительности, который,  по  его  словам,  сложился  у  нас  в  политотделе
дивизии, то насчет приятельства, верно, у  меня  все  замполиты  полков  -
друзья-приятели, я их на войне полюбил и разлюбить  не  обещаю.  А  насчет
моей нетребовательности, то пусть товарищ полковой  комиссар  Бастрюков  в
любой наш полк пойдет, и в шкуре замполита сутки пробудет, и выполнит все,
что я от своих замполитов в бою требую, а потом доложит вам,  требователен
я или нет. А  насчет  потери  бдительности,  то,  действительно,  признаю,
упустил: имею какого-то писателя  в  дивизии,  который  мне  ни  слова  не
говорит, а товарищу Бастрюкову пишет и пишет. Учту,  исправлюсь...  А  что
как  главный  факт  товарищ  Бастрюков  про  Гофмана  доложил,   тут   все
правильно...
   - Что значит правильно? - переспросил Захаров.
   - Правильно мы поступили, товарищ член Военного совета. Так я считаю.
   - То есть как правильно?
   - А что ж, человек в разведку пошел, "языка" взял, мы  сначала  за  это
"Звездочку" обещали, но побоялись, что в армии зажмут, и дали что в  нашей
власти - "За отвагу". Лучше бы, конечно, "Звездочку",  но  "За  отвагу"  -
медаль тоже хорошая. Так что, я считаю, правильно.
   -  Опять  отклоняешься,  -  сказал  Захаров.  -  Тебя  не  про  награды
спрашивают, а про другое.
   - Я считаю,  одно  с  другим  связано,  -  сказал  Бережной.  -  Он  за
сентябрьские бои одну "За отвагу" получил, за ноябрьские - вторую,  теперь
- третью. Семь "языков" на его счету.  А  теперь,  значит,  после  третьей
"Отваги", из дивизии по шапке?
   - Разрешите задать вопрос полковому комиссару,  товарищ  член  Военного
совета, - сказал Бастрюков.
   - Задавайте.
   - Вас с соответствующим приказом знакомили?
   - Знакомили.
   - Вам, что ваш боец по национальности немец, когда известно стало?
   - А мне это так давно известно, - сказал Бережной, - что я уже и  забыл
об этом. И считал, что к нему этот приказ уже не относится. Когда  человек
три "Отваги" получил еще до этого приказа!
   - Для точности не три, а две.
   - Для точности две. Пойдите попробуйте получите их, эти две "Отваги". Я
лично не берусь. Может, вы возьметесь?
   - Эй ты, шахтер, попридержи язык! - прикрикнул Захаров на Бережного.
   - Меня это мало трогает,  товарищ  член  Военного  совета,  -  спокойно
сказал Бастрюков. - Мне суть надо выяснить. А суть, по-моему, ясна. Приказ
злостно нарушен. С ведома замполита дивизии.
   - Не с ведома, - сорвался Бережной, -  а  по  совету  и  настоянию,  на
полную  мою  ответственность.  И  не  копайте  ни  под  кого  другого.  Не
трудитесь!
   - Шахтер! - снова прикрикнул Захаров.
   - Извините, товарищ член Военного совета.
   - Я доложил все, что мне известно,  товарищ  член  Военного  совета.  -
Бастрюков закрыл лежавшую перед ним папку. - Прошу извинить, но не ожидал,
что заместитель командира дивизии по политчасти позволит себе  проявить  в
вашем присутствии такую партийную невоспитанность  по  отношению  ко  мне.
Надеялся, что хотя бы вы пресечете! Разрешите идти? - И поднялся, стремясь
подчеркнуть, что он, человек, выполнивший свой долг, уходит, оставляя  его
наедине с Бережным, у которого, не то что у  него,  Бастрюкова,  наверное,
найдется с членом Военного совета общий язык.
   Но Захаров не дал ему такой возможности.
   - Останьтесь. Мы с вами еще не закончили.
   Он повернулся к Бережному и, прежде чем сказать ему то, что  собирался,
встал. Бережной тоже встал. Вскочил и Бастрюков.
   - Чтобы завтра этого немца в дивизии духа не было,  -  сказал  Захаров,
глядя в глаза Бережному. - Об исполнении донесете.
   - Ясно.
   - И если будут новые случаи нарушения, - пеняйте на себя. А в  связи  с
докладом товарища Бастрюкова изложите в рапорте на мое имя, как  вы  дошли
до жизни такой -  приказы  нарушать.  Рассмотрим  ваш  рапорт  на  Военном
совете.  После  окончания  боев.  Сейчас  нет  времени  заниматься  вашими
художествами. Только этого нам не хватало... Вы свободны, идите,  -  резко
заключил он и покосился на Бастрюкова.
   Тот  стоял  замкнутый,  с  неподвижным,  окаменевшим  лицом.   Понимал,
конечно, что член Военного совета уже наполовину  вывел  Бережного  из-под
удара, и притом так, что не подкопаешься. Понимал и молчал, даже бровью не
повел, пока Бережной не скрылся за дверью.
   Захаров, сам не садясь и не приглашая садиться, подошел к Бастрюкову.
   - Все, что заслуживает внимания в вашем докладе, учту. А вам рекомендую
с завтрашнего же дня начать бывать  в  частях,  чтобы  не  выслушивать  от
замполитов дивизий того, что сегодня слышали.
   - Слушаюсь, товарищ член Военного совета,  -  сказал  Бастрюков.  -  Но
только вы сами знаете, как у нас до  сих  пор  с  начальником  политотдела
складывалось. - Сказал это с видом бедного Макара, на которого  все  шишки
валятся. "Везу воз за всех, - говорило его лицо, - не вылезаю из  писанины
и черной работы и за это еще получаю упреки!" - Кому-то из нас все же надо
и здесь быть.
   - Кому-то надо, - сказал Захаров. - Но не вам. Если потребуетесь  и  не
найду, доложат, что Бастрюков в войсках, обещаю, что голову с вас  за  это
не снимем. Завтра буду в Сто  одиннадцатой,  надеюсь  встретить  вас  там.
Вопросы ко мне есть?
   И, провожая взглядом Бастрюкова, подумал: "Нет, друг дорогой, я с тобой
не  примирюсь,  буду  воевать  до  конца,  как  с   фрицами.   И   хорошей
характеристики, по принципу "гони зайца дальше", тебе не подпишу! Или  сам
загремлю от твоих подкопов, - а  ты  под  меня  уже  копаешь,  больше  чем
уверен, - или докажу, кто ты есть. Хотя это не так-то просто,  потому  что
не ты один такой!.."
   Когда за Бастрюковым закрылась дверь,  Захаров  позвонил  командующему.
Батюк уже вернулся. Захаров накинул на плечи бекешу - идти было недалеко -
и вышел.
   Батюк сидел у себя вдвоем с Серпилиным  и  пил  чай.  Несмотря  на  это
мирное занятие, судя по обрывкам фраз, которые, скидывая  бекешу,  услышал
Захаров, разговор шел на полубасах.
   - К нашему шалашу,  Константин  Прокофьевич,  -  сказал  Батюк,  увидев
входившего Захарова, - чай пьем.
   - Ну что ж, если третий не лишний. - Захаров сел к столу.
   - Обстановка в целом складывается неплохая. На завтра - посидели с  ним
- кое-что дополнительно предусмотрели, -  кивнул  Батюк  на  Серпилина.  -
Думаю, днем все же соединимся или  на  фронте  Сто  одиннадцатой,  или  на
фронте Сто седьмой.
   - Видимо, на фронте Сто одиннадцатой, - сказал Серпилин.
   - Когда ты вошел, как раз говорили о Сто одиннадцатой, - сказал  Батюк.
- Хочу этого, понимаешь ли, крестьянского вождя с дивизии все  же  убрать.
Тем более рана у него открылась... Причина  законная  и  необидная.  Потом
тяжелей снимать будет. Ты не в курсе, я тебе расскажу.
   - Я в курсе, - сказал Захаров. - У меня Бережной был, докладывал.
   - Уже забегали всеми  обходными  путями,  -  ревниво  сказал  Батюк.  -
Заскулили, зажаловались...
   - Почему обходными? С каких пор, если замполит  дивизии  идет  с  таким
вопросом к члену Военного совета, это обходной путь? - спросил Захаров. Он
не давал Батюку наступать себе на ногу, не дал и сейчас.
   - Ладно, вернемся к сути дела, - сказал Батюк.
   - Вернемся. Кстати, почему ты Кузьмича  крестьянским  вождем  окрестил?
Скорей, уж рабоче-крестьянский. В восемнадцатом  году  в  Донбассе  первой
повстанческой армией командовал...
   - Вот именно, - сказал Батюк.  -  Армией  командовал,  а  до  командира
дивизии так и не дорос. "Ишь ты", "поди ж ты", "надоть", "мабуть"... Можно
подумать, что не с генералом, а со старшиной разговариваешь.
   - Вы не совсем правы, Иван Капитонович, - сказал Серпилин. - Я к  своей
бывшей дивизии, сами понимаете,  отношусь  ревниво,  но  командует  он  ею
неплохо - и по  результатам  скажу,  и  по  настроению,  и  по  телефонным
переговорам, в частности с Пикиным. И  воюет,  надо  отдать  ему  должное,
грамотно и, я бы сказал, находчиво, хотя человек  своеобразный...  Надо  к
нему привыкнуть.
   - А мне времени не отпущено ко всем привыкать. К тебе  привык,  что  ты
каждое второе слово поперек, - и на том скажи спасибо. - Батюк усмехнулся.
   К Серпилину - это была  правда  -  он  действительно  привык,  даже  за
последнее время привык не тягать его к себе с докладами, а утром и вечером
сам ходил к нему в штаб смотреть  обстановку.  Привык  к  целесообразности
этого, хотя, если бы месяц назад ему сказали, что он будет делать так,  ни
за что бы не поверил! Вообще ему  повезло  -  сначала  на  члена  Военного
совета, теперь на начальника штаба. Оба  были  из  тех,  над  которыми  не
покуражишься. А Батюк, имея дело с такими людьми, незаметно для  себя  сам
делался лучше. Отсутствие сопротивления доводило  его  до  самодурства,  а
наличие, наоборот, возвращало в рамки здравого смысла, которого он  отнюдь
не был лишен. Так было и сейчас.
   - Хорошо, скажем, не я, а ты решаешь за свою бывшую  дивизию,  -  вдруг
обратился он к Серпилину.
   - Если я решаю, то до конца операции его не трогаю.
   - А если он, при своих ранах, окончательно с катушек?
   - Тогда вопроса не будет,  -  сказал  Серпилин.  -  Но  я  доверяю  его
совести. Видимо, он чувствует себя способным докомандовать дивизией.  Будь
иначе - не цеплялся бы, не такой человек.
   - Много ты знаешь, какой он человек, - сказал  Батюк,  -  с  Шестьдесят
второй сегодня не соединился, хотя еще вчера обещал!
   - А мы тоже фронту обещали, что ж,  и  нас  теперь  снимать?  -  сказал
Серпилин. - И, откровенно говоря, не считаю, что  виноваты.  Сопротивление
сверх ожиданий. Разведка фронтовая еще раз наврала. Не тридцать и не сорок
тысяч там, в котле, осталось, а много больше.
   - Закончим - посчитаем, - сказал Батюк.
   - Бережной, когда был у меня, такую мысль подал, -  сказал  Захаров.  -
Может быть, не отстраняя Кузьмича, ему завтра уже заместителя по  строевой
подобрать, чтобы был его глазом в полках.
   - Все это полумеры, - сказал Батюк. -  Заместителя,  конечно,  можно  и
должно дать. Пикина твоего, - он кивнул Серпилину, - пока  исполняющим,  а
старика - в госпиталь. Я ему уже сказал это, он ждет.
   - Эх, Иван Капитоныч! - сказал Серпилин. - Если  бы  у  него  эта  рана
открылась в начале операции или в середине, я бы слова не сказал. Но когда
перед самым концом... Надо же на его судьбу трезво посмотреть:  если  рана
открылась, а ему пятьдесят восьмой год, это же его последняя  операция,  и
не завершить ее  для  него  смерти  подобно...  Очень  прошу  отложить  на
несколько дней ваше решение.
   Батюк нахмурился. Кузьмича он  мало  ценил  с  самого  его  прихода:  и
прислали его второпях, через голову, не спросясь, и первое впечатление  от
старика было какое-то чудное, осталось такое ощущение, что сунули  тебе  в
армию какого-то перестарка, - на тебе, боже, что мне негоже. Правда, потом
Кузьмич  неплохо  воевал,  но  это  мало  изменило   первое   впечатление,
сложившееся у Батюка. Считал, что  неплохо  воюет  потому,  что  начальник
штаба хороший, а вообще командир дивизии  без  перспективы,  случайный.  А
сегодня плюс ко всему - еще этот разговор о Фрунзе. Подумаешь, Фрунзе  его
не тыкал! Какой герой гражданской войны нашелся... Батюка  это  тем  более
задело, что, брякнув сегодня Кузьмину "сдавай дивизию", он сделал  это  не
со зла, а просто  по  привычке  не  думать  о  людях;  вообще  имел  такое
обыкновение говорить с подчиненными - и хвалил и ругал с маху, ни с чем не
считаясь, и тут не посчитался, дал понять: отвоевал свое, старик, валяй  в
богадельню! Сейчас в глубине души чувствовал если не раскаяние - до  этого
не дошел, - но все же некоторую неловкость. И это чувство тоже мешало  ему
сейчас  проявить  свой  нрав  и  пренебречь  сопротивлением   Захарова   и
Серпилина.
   - Ладно, - помолчав, сказал Батюк и повернулся к  Серпилину.  -  Утром,
после артподготовки, поезжай сам в свою бывшую дивизию.  Посмотри,  как  у
них в целом дела идут, скорректируй, если надо, и к комдиву приглядись без
сожалений, как долг требует. Если вынесешь такое же впечатление, как и  я,
вернешься - сразу доложим во фронт и отстраним  от  командования.  А  если
сочтешь возможным оставить, тоже кота за хвост нечего тянуть. Там у них  в
дивизии твой помнач оперативного еще сидит?
   - Третий день, - сказал Серпилин.
   - Считаешь возможным его на зама?
   - Считаю возможным.
   - В таком случае согласуй с командиром  дивизии  и  назначай  от  моего
имени. Как ты смотришь на это? - обратился Батюк к Захарову.
   - Согласен.
   Батюк повернулся к Серпилину.
   - Но имей в виду, Федор Федорович, в свою дивизию поедешь, свою дивизию
и пожалей. Она дороже всех генеральских печалей. Сложится впечатление, что
я был прав, - не качайся.
   - А я не качели. Если надо снять, не остановлюсь перед этим.
   Когда вышли вместе с Захаровым от командующего, Серпилин  уже  протянул
руку, чтобы проститься, но Захаров остановил его:
   - Проводи до моей квартиры. По Сто одиннадцатой  в  разведроте  Гофмана
помнишь?
   - Помню. Две "Отваги" лично вручал. А что? Узнали, что немец?
   - Да, - сказал Захаров. - Раздул тут у  меня  один  работничек  кадило:
нарушение приказа и так далее... Пришлось Бережному дать острастку...
   - Тогда уж и мне, - сказал Серпилин.
   - Ничего, Бережной переживет и забудет, - сказал Захаров. - Я не о  нем
тревожусь. Что этот Гофман за человек?
   - Дайте мне семь тысяч таких немцев, как он, я из них дивизию сформирую
и во главе ее пойду воевать с фашистами. И считаю, что не раскаюсь.
   - Ясно. Я приказал, чтоб завтра духу его в дивизии не  было,  -  сказал
Захаров, не считая нужным  объяснять  Серпилину,  что  сделал  это  не  от
хорошей жизни: сам поймет.
   - И куда его теперь дальше?
   - А об этом ты думай,  раз  он,  по  твоим  словам,  настолько  хороший
человек. Я свое дело сделал, теперь ты свое сделай.
   - Могу оставить у себя в  разведотделе  сверхштатно  переводчиком,  они
скоро будут нужны до зарезу.
   - Слишком близко, - сказал Захаров. - Опять раскопают и  второе  кадило
раздуют.
   - Тогда согласую и отправлю в разведотдел фронта для той же цели. Там с
руками оторвут.
   - Опять за еврея выдашь? - усмехнулся Захаров.
   - Подумаю, - сказал Серпилин серьезно, - в зависимости от того,  с  кем
говорить буду.
   - Вот и все.
   Они уже стояли у входа в  то,  что  Захаров  так  громко  назвал  своей
квартирой.
   - Охота в свою дивизию съездить? Засиделся в штабе.
   - И охота и неохота.
   - Почему?
   - Больно миссия деликатная. Мне  Пикин  по-товарищески  еще  пять  дней
назад звонил, когда  у  Кузьмича  рана  открылась,  спрашивал,  как  быть.
Кузьмич взял с них слово - никому ничего,  и  положение  Пикина,  конечно,
трудное. По букве как бы и обязан доложить, а по духу - всем известно, что
сам спит и видит дивизию получить. Чем бы ни кончилось, все равно  скажут:
копал яму, хотел место занять.
   - И что ты ему сказал?
   - Сказал, пусть считает на всякий случай, что доложил, а я ходу не дал.
А если создастся нетерпимое положение, пусть позвонит в открытую.
   - Не звонил?
   - Пока нет.
   - Да, миссия твоя действительно деликатная, - сказал Захаров.  -  Хотя,
по сути, сам на нее напросился.
   - А потому напросился, что не терплю, когда так: все, что мог, сделал и
пошел вон! Даже без спасиба!  Можно  по-всякому  решать,  но  так  нельзя.
Война, конечно, сплошь и рядом толкает на такую  бездушную  стезю.  И  сам
подчас на нее вступаешь... Вот как с Гофманом с  этим.  Но  все  равно  не
терплю этого ни в себе, ни в других.
   - Да, все мы люди не безгрешные, - вздохнул Захаров.
   - Эта верно, - сказал Серпилин, - только привыкать к  этому  неохота...
Разрешите идти?



33

   На следующее утро, 26 января,  после  короткой  свирепой  артподготовки
части армии продолжали заниматься  тем,  чем  занимались  уже  семнадцатые
сутки, - сокрушали немецкую оборону, иногда врываясь и вгрызаясь в нее,  а
иногда только вминаясь и вдавливаясь.
   Немцы дрались ожесточенно, хотя по всем  признакам  были  уже  на  краю
гибели. И, пожалуй, бойцы  на  передовой  чувствовали  это  не  хуже,  чем
генералы в штабе армии, а может,  даже  и  лучше,  потому  что  в  большей
степени - на собственной шкуре. Откровенно говоря, в том порыве, с каким в
последние дни люди шли в бой, было, кроме  всего  прочего,  и  озлобление,
вызванное собственной усталостью,  и  нетерпеливое  недоумение:  когда  же
кончатся у немца те последние силы, про  которые  твердим  уже  не  первую
неделю?
   Пока шла артподготовка, Серпилин сидел над картой у телефона и думал  о
том, какие результ