иков не придет, значит, все! - сказал Малинин.
   Построились по двое. Малинин стал впереди, а  Синцов  оказался  один  в
последнем ряду. Так,  колонной,  и  зашли  в  просторный  двор  ФЗУ,  мимо
часового в гражданском.  Он  пропустил  их,  по-свойски  поздоровавшись  с
Малининым:
   - Здравствуйте, Алексей Денисыч!
   -  Здравствуй,  -  отозвался  недовольный  этим  штатским  приветствием
Малинин.
   Он оставил вновь прибывших на дворе и прошел в помещение,  к  комиссару
батальона, доложить о прибытии.
   Не возвращался он долго, минут двадцать. Наконец  вернулся,  еще  более
хмурый, чем обычно.
   - Трофимов, - сказал он человеку с корзинкой, - тебя, когда отсутствую,
назначаю старшим по команде. Сообщаю: сегодня  назначен  день  занятий.  В
течение дня  должны  прибыть  командиры  рот.  На  взвод  сегодня  получим
пятнадцать винтовок, а там видно будет. Общие занятия - начало в десять, а
пока можно греться в  казарме.  Для  нас  отведена  комната  девятнадцать,
вторая с правой руки. А ты, Синцов, - Малинин посмотрел  на  Синцова  так,
словно у него болели зубы и каждый произносимый звук доставлял ему боль, -
останься. Пойдем к комиссару.
   "Вон оно, начинается", - подумал Синцов.
   - Привел, спрашивайте, - все так же хмуро  сказал  Малинин,  когда  они
вошли к комиссару батальона.
   Комиссар батальона сидел в классе за учительским  столом;  позади  него
была доска, исчерканная мелом.
   Малинин присел боком за ученический стол. Синцов стоял.
   Комиссар батальона был хорошо одетый человек лет пятидесяти, в  толстом
вязаном свитере и темно-синем костюме со старым орденом Красного  Знамени.
Рядом на стул были брошены кожаное пальто  и  пыжиковая  шапка.  На  столе
перед  комиссаром  лежал  маузер  с  прикрепленной  к  кобуре   серебряной
дощечкой.
   - Вы садитесь, - вместо приветствия сказал он Синцову. - Надо подумать,
как с вами быть. А то я заявил - не  надо  нам  таких,  -  а  вот  товарищ
Малинин недоволен.
   - Ваше дело - приказывать, при чем тут  мое  неудовольствие!  -  сказал
Малинин.
   - Как приказывать, я еще не вспомнил,  -  усмехнулся  комиссар.  -  Вот
обмундируюсь,  вспомню,  тогда   начну   приказывать.   А   пока   давайте
посоветуемся. Мне товарищ Малинин рассказал в общих чертах вашу историю, -
снова обратился он к Синцову. - Но, может,  вы  какие-нибудь  детали  сами
хотите добавить?
   У комиссара были зачесанные на косой  пробор  отливающие  сталью  сивые
волосы, узкое умное лицо, насмешливо поджатые губы и такие же  насмешливые
глаза за дорогими очками в золотой оправе.
   - Что ж добавлять, - сказал Синцов, глядя в эти  насмешливые  глаза.  -
Только кишки мотать!
   С отчаяния у него  это  получилось  грубо,  но  как  раз  его  грубость
почему-то произвела хорошее впечатление на комиссара.
   - Ну, уж сразу и кишки! Хоть у меня фамилия и немецкая,  но  я  вам  не
немец, чтобы кишки мотать. Их вам и так  уж  помотали,  судя  по  рассказу
товарища Малинина. Но вот в чем мое сомнение,  если  вы  в  состоянии  его
разрешить - возражайте! Если бы вы были  гражданское  лицо,  то  стоял  бы
только вопрос доверия: товарищ Малинин  доверяет  вам,  а  я  ему.  Но  вы
кадровый военнослужащий, не получится ли, что мы вроде как бы укрываем вас
у себя?
   - Э-эх, Николай Леонидович, о каком укрывательстве речь, слушать чудно!
- не выдержал Малинин.
   Комиссар блеснул на него очками и продолжал свое:
   - Вы находитесь в кадрах и, чтобы объяснить  свои  прошлые  поступки  и
вновь получить назначение  на  фронт,  должны  явиться  в  соответствующую
организацию.  По-моему,  этими  вопросами  занимается  Особый  отдел,  или
допускаю, что вам следует явиться в прокуратуру округа, поскольку здесь вы
в зоне ее действия. А помещается она - я как раз  живу  рядом  -  недалеко
отсюда, на Молчановке. Вот туда и рекомендую явиться. А вашу историю я  не
прошу повторять, потому что это все равно не переменит моего решения.  Вот
так, все, - тихо, но беспощадно заключил он, и Синцову стало понятно,  что
вежливость и гладкость его речи всего-навсего привычная форма выражения.
   - Напиши ему хоть сопроводительную, товарищ  Губер,  -  вдруг  на  "ты"
сказал Малинин. - А то ведь у человека документов никаких нет.  Хорошо,  в
райкоме он на меня напал, я его в лицо помню.
   - Хорошо, - коротко, без неудовольствия, сказал Губер, открыл  лежавший
на столе блокнот, вынул из кармана  вечное  перо,  отвинтил  его  и  начал
писать.
   - Ваша фамилия Синев? - спросил он, написав две первые строчки.
   - Синцов, - поправил его Синцов, - И.П.
   - "Синцов И.П.", - повторил Губер, вписывая  фамилию,  и,  написав  еще
несколько строчек, расписался, дернул лист из блокнота, согнул его пополам
и отдал Синцову. - Печати у нас нет - на веру! Примут на веру - хорошо, не
примут... - Он пожал плечами.
   - Разрешите идти? - спросил побледневший Синцов.
   - Пожалуйста.
   Синцов со злостью, четко, по-военному, повернулся через левое  плечо  и
вышел, печатая шаг драными сапогами.
   Губер и Малинин остались одни  и  молча  встретились  глазами.  Малинин
глубоко вздохнул, его душил гнев.
   - Говори, Малинин, а то задохнешься, ишь, как тебя выворачивает. Говори
неофициально, приказа еще нет, комиссар я пока только милостью райкома, да
и мы с тобой старые знакомые...
   - Формалист ты ласковый, - мрачно прохрипел Малинин. -  Как  ты  только
комиссаром бригады был, не пойму!
   - Да еще в Первой Конной, заметь, - усмехнулся Губер.  -  Но  это  ведь
когда было! А с тех пор у  себя  в  главке  уже  десятые  штаны  протираю.
Пятнадцать лет с иностранцами торгую, испортился...  Видишь,  как  вопросы
решаю.
   - Оно и видно. Забыл душу в портфеле, а портфель дома оставил.
   - Интересно это от тебя слышать, Малинин. А ты знаешь, как тебя  самого
зовут, за глаза, конечно?
   - Знаю, - сказал Малинин. - Малинин и Буренин...
   - Вот именно, - снова усмехнулся  Губер.  -  Это  за  то,  что  у  тебя
двадцать лет вся райкомовская арифметика в голове и все вопросы с ответами
сходятся, как в учебнике! А теперь ты вдруг широко жить решил!  Война  все
спишет, так, что ли? Все порядки побоку? Вот уже от кого не ожидал!
   - Ладно, - сказал Малинин. - Испугался того, чтоб он, - Малинин показал
пальцем на  дверь,  словно  там  еще  стоял  Синцов,  -  все  тебе  самому
рассказал,  испугался,  что  тогда  по-другому  решишь,  а  теперь  молчи!
Совестно - так молчи и ко мне не придирайся...
   -  А  что  совестно?  -  сказал   вдруг   покрасневший   и   потерявший
защитно-насмешливое выражение лица  Губер.  -  Я  поступил  правильно:  он
военнослужащий, явится в прокуратуру, там решат так, как нужно решить.
   - Все и везде сейчас как нужно решают? - прервал его Малинин.
   - Ну, все ли, не все, -  сказал  Губер,  -  но  в  военной  прокуратуре
сумеют, я думаю, разобраться, и он прекрасным образом и без нас попадет на
фронт.
   - Ну и хорошо, ну и молчи, сделал и молчи, не объясняй, - снова  махнул
рукой Малинин и, поднявшись со стула, приложив руку к своей черной  утиной
кепке, спросил: - Разрешите идти во взвод?


   Синцов тем временем  уже  подходил  к  зданию  военной  прокуратуры  на
Молчановке. По дороге он два раза развернул и два раза перечитал  бумажку,
написанную Губером. Почерк  у  Губера  был  такой  красивый,  решительный,
подпись такая солидная, что бумажка и в самом  деле  казалась  документом,
хотя на ней не стояло печати. "В прокуратуру Московского военного округа",
- было написано на ней, и пониже: "Направление". "Направляется к вам  тов.
Синцов И.П. для изложения имеющегося у него  личного  заявления.  Комиссар
коммунистического батальона Фрунзенского района, бригадный комиссар запаса
Н.Губер".
   У здания прокуратуры стояла старая  "эмка",  и  в  ней  дремал  военный
шофер. Окна здания были заклеены крест-накрест бумажными полосами, но  это
не помогло - половина их была выбита. Синцов толкнул  дверь  и  вошел.  Из
вестибюля вели  внутрь  две  двери;  у  одной  стоял  часовой,  у  другой,
приоткрытой, никого не было. Синцов прошел через эту  дверь  в  комнату  с
двумя круглыми столами  и  стульями  для  ожидающих  и  двумя  деревянными
окошечками в стене. На одном была надпись: "Выдача пропусков", на другом -
"Прием почты", но оба они были закрыты. Синцов  постучал,  потом  постучал
сильнее. Дверь приоткрылась, и в нее заглянул часовой.
   - Чего шумите? - окликнул он  Синцова.  -  Нет  тут  никого,  нечего  и
стучать.
   - Мне нужно пройти в прокуратуру.
   - Нет тут никого, не стучите.
   - Тогда я к вам обращусь.
   - Нечего и  ко  мне  обращаться,  -  отрубил  часовой.  -  Выходите  из
помещения! Пропуск у вас есть?
   - Нет.
   - Ну и нечего вам тут делать,  не  пущу...  Уходите,  ну?  -  угрожающе
крикнул часовой, и подталкиваемый им Синцов очутился на улице.
   "Эмка", в которой сидел шофер, уже уехала, улица была совершенно пуста.
Синцов понял, что снова обращаться к часовому бесполезно, и решил ждать на
улице. Должен же кто-нибудь из  работников  прокуратуры  рано  или  поздно
подъехать или подойти сюда.
   Битый час, содрогаясь на холодном ветру и теряясь  в  догадках,  почему
никто не входит и не выходит из прокуратуры, Синцов ходил взад и вперед по
тротуару перед ее зданием.
   Наконец не выдержал и снова вошел в  вестибюль;  часовой  посмотрел  на
него тяжелым, подозрительным взглядом и, словно увидев  его  впервые,  зло
спросил:
   - Вам чего?
   - Может, вызовете ко мне дежурного по прокуратуре?
   - Не буду  я  вам  никого  вызывать.  Здесь  не  положено  расхаживать,
уходите, а не то задержу!
   - Задерживайте, - сказал Синцов с полной готовностью.
   Но задерживать его не входило в планы часового.
   - Уходите, а то оружие применю! - растерянно огрызнулся он. -  И  перед
домом не шатайтесь: не положено!
   При этих словах он  даже  нагнул  вперед  винтовку.  Синцов  равнодушно
посмотрел на винтовку, на направленный на него штык, повернулся  спиной  к
часовому и, не сказав ни слова, вышел. Оставалось ждать: быть  может,  все
же кто-нибудь войдет или выйдет... Теперь он уже ходил не мимо  дверей,  а
мерил шагами тротуар на другой стороне, наискосок от прокуратуры.
   Улица словно вымерла. Синцов потерял  счет  времени  и  снова  зашел  в
вестибюль. "Добьюсь, чтобы задержали! Нагрублю, откажусь уйти.  А  что  же
еще делать?"
   Он вошел с этим решением, ожидая, что в третий раз столкнется с мрачным
часовым, с которым они уже осточертели друг другу, но часовой за это время
сменился. На посту стоял маленький  красноармеец  с  девичьим  чернобровым
лицом.
   - Товарищ боец, - сразу вынимая из  кармана  бумажку  и  идя  прямо  на
часового, решительно  сказал  Синцов,  -  вот  мое  направление.  Вызовите
дежурного или доложите ему. У меня срочное дело.
   Красноармеец принял из рук Синцова бумажку, Синцов отдал  ее  и  сделал
шаг назад. Красноармеец оценил это и, искоса смерив дистанцию между  собой
и подателем бумаги, стал читать ее. Несколько секунд  уважение  к  подписи
"бригадный комиссар запаса" боролось в  нем  с  недоверием  к  бумаге  без
печати. Наконец, еще раз  искоса  взглянув  на  Синцова,  он  снял  трубку
стоявшего на тумбочке телефона.
   - Товарищ дежурный по  прокуратуре,  докладывает  часовой.  Тут  явился
гражданин с направлением в прокуратуру от бригадного комиссара, фамилию не
разбираю. Просит, чтоб вы спустились на минуту... Есть!  Слушаю...  Сейчас
придет дежурный, - сказал он Синцову и протянул ему обратно бумагу.
   Минут через пять из двери  вышел  военюрист  третьего  ранга.  Молодой,
худощавый, с блестевшими от воды, только что наспех зачесанными волосами и
с багровым пятном на правой щеке. Кажется, военюрист, перед  тем  как  ему
позвонили, спал за столом, навалясь щекой  на  кулак.  Он  прочел  бумагу,
вернул ее и посмотрел на Синцова.
   - Почему без печати?
   Синцов ответил, что в коммунистическом батальоне нет  печати.  Дежурный
кивнул - это простое объяснение в те дни не могло удивить его.
   - Ну, а что вам, собственно, надо в прокуратуре? Почему вас направили?
   - Меня направили по моему личному вопросу, - сказал Синцов и оглянулся.
Что ж, вот так, здесь, стоя в вестибюле, и рассказывать все, что он должен
рассказать? - Я попрошу, чтоб вы или тот, кому вы прикажете,  уделили  мне
полчаса.
   Дежурный еще раз посмотрел на Синцова.  Лицо  этого  человека  вызывало
доверие - открытое, усталое, честное лицо. Одежда, правда,  была  сборная,
не по росту и грязная, а сапоги больно уж драные.  Но  дежурный  вспомнил,
что человек пришел с бумагой из коммунистического  батальона,  и  подумал,
что, рассчитывая получить обмундирование, многие, уходя из дому,  надевают
что придется. Наверно, честный  человек:  нечестные  люди  в  такое  время
держатся подальше от военных прокуратур. Но  слушать  то,  что  ему  будет
рассказывать этот человек, дежурный не мог, и отправить его еще к  кому-то
тоже не мог, и не мог объяснить причину, по которой он не может сделать ни
того, ни другого.
   А  причина  заключалась  в  том,  что,  кроме  двух  часовых  -  одного
сменившегося и сейчас спавшего и другого,  заступившего  на  пост,  -  он,
военюрист третьего ранга Половинкин, был единственным лицом,  находившимся
сейчас в помещении окружной военной  прокуратуры.  Третьего  дня,  получив
соответствующее  приказание,  прокуратура  передислоцировалась  в   другое
место, на одну из подмосковных станций. Архив был эвакуирован,  а  текущие
дела перевезены на новое место дислокации. В прокуратуре уже вторые  сутки
оставались лишь пустые  шкафы,  телефоны,  два  часовых  и  он,  дежурный,
обязанный направлять по новому адресу тех, кто сюда явится или позвонит  и
кому будет положено сообщать этот адрес. Разговаривать с  Синцовым  здесь,
внизу, дежурный не мог, потому что должен был дежурить наверху,  у  своего
телефона. Брать его  с  собой  наверх  не  считал  возможным,  потому  что
каждому, кто поднялся бы на второй этаж прокуратуры, стало  бы  ясно,  что
она уехала! А этого посторонним было вовсе не положено знать!
   - Вот что, - сказал дежурный, обдумав сам с собой все возможности, - вы
подождите тут, в комнате, в бюро пропусков. Я нахожусь  на  дежурстве,  не
могу отрываться на выслушивание вашего дела, а тем, кто сможет, я, как они
освободятся, скажу. Или вызовем, или спустятся, поговорят с вами. Пусть он
там подождет, - пальцем показал он часовому на комнату с двумя окошечками.
- Я разрешаю...
   - Хорошо, спасибо, - сказал Синцов. - Только я уже, наверно,  три  часа
жду.
   - Что ж, придется еще подождать.
   Дежурный не знал, сколько придется ждать Синцову,  но  его  предложение
подождать не было лицемерным. Час назад ему позвонил с нового  места  один
из начальников и сказал, что скоро вернется  сюда  с  группой  работников.
Имея в виду эту группу, дежурный и сказал Синцову "подождите".
   Он поднялся к себе, а Синцов стал ждать. Сначала он  ждал  нетерпеливо,
считая минуты. Потом,  потеряв  счет,  заснул,  проснулся  и,  выскочив  в
вестибюль  с  поспешностью  только  что  проснувшегося  человека,   сказал
часовому:
   - Соедините меня с дежурным!
   Решительный тон подействовал на  часового,  тот  набрал  номер,  вызвал
дежурного и сказал ему:
   - Этот, которого вы ждать оставили,  просит  с  вами  поговорить.  Дать
трубку?
   Очевидно, ответ  последовал  утвердительный,  потому  что  он  протянул
трубку Синцову.
   - Ну что там? - послышался недовольный голос.
   - Товарищ военюрист третьего ранга, - сказал Синцов, - так никто меня и
не вызвал!
   - Подождите, вызовут.
   - Но ведь мне в часть возвращаться надо, - отчаянно солгал по  телефону
Синцов. - У меня самовольная отлучка будет...
   Несколько секунд в трубке было молчание.
   - Ладно, сядьте там внизу, раз вам так горит, напишите все, что  хотели
сообщить прокуратуре, и оставьте. Когда  напишете,  скажите  часовому,  он
позвонит, я спущусь, возьму.
   Синцов еще несколько секунд продолжал стоять, прижимая  трубку  к  уху.
Оставалось делать то, что сказал дежурный. Ничего другого не придумаешь...
Доверить все бумаге, оставить здесь, а там видно будет.
   "А я пойду обратно в батальон", -  вдруг  решительно  и  с  облегчением
подумал он.
   Он нащупал в кармане ватника пачку сложенных  вчетверо  листов  бумаги,
взятых еще в райкоме у Малинина, чтоб написать  письмо  Маше,  вернулся  в
бюро пропусков и  нашел  там  ручку  с  погнутым,  но  еще  годным  пером.
Попробовав перо и слив из  двух  чернильниц  в  одну  остатки  чернил,  он
разгладил листы, лег грудью на стол и, не останавливаясь и не задумываясь,
стал писать страницу за страницей.
   Когда  он,  дописав   восьмую   страницу,   закончил   изложение   всех
обстоятельств, на улице уже начало темнеть.
   Он хотел перечесть все подряд, но поглядев в окно,  махнул  рукой  и  в
самом низу последнего листа написал последнюю фразу:
   "Среди всех своих действий считаю неправильными два: что  не  явился  в
Особый отдел части, стоявшей по месту моего выхода из окружения, а  вместо
этого уехал, как мною было изложено выше, и  что,  подходя  к  Москве,  не
обратился на КПП, а обошел его.  За  достоверность  всех  изложенных  мной
фактов несу всю меру дисциплинарной ответственности".
   Он подписался, поставил число, потом перечел последние строчки и  после
слова "дисциплинарной" вписал "и партийной".
   В вестибюле повторилась прежняя  процедура.  Синцов  попросил  часового
вызвать дежурного, тот позвонил  по  телефону,  и  через  несколько  минут
дежурный показался в дверях.
   - Написали? - Он взял из рук Синцова листки, сперва взглянул в  начало:
верно ли адресовано? - потом перевернул и бегло взглянул в  конец.  -  Где
вас искать, когда ознакомятся, написали?
   - Да, в начале. - Синцов показал дежурному то место, где было написано:
"Коммунистический батальон Фрунзенского района в настоящее время находится
по адресу: Плющиха, здание ФЗУ N_2".
   Показал и,  спохватившись,  вытащил  из  кармана  ту  бумажку,  которой
снабдил его Губер.
   - Товарищ военюрист третьего ранга! Напишите на моем  направлении,  что
меня задержали до вечера, а то ведь отлучка...
   Он немного прилгнул: дело было не в том, когда он  вернется,  ему  надо
было, чтоб Губер увидел, что он действительно был в прокуратуре.
   - Хорошо, напишу, что находились здесь до восемнадцати часов, -  сказал
дежурный.
   - И печать, если можно, поставьте!
   Дежурный поморщился, -  придется  подниматься  на  второй  этаж,  снова
спускаться  и  подниматься,  -  хмыкнул,  собираясь  отказать,  но   потом
передумал, - сердце не камень! - забрал синцовскую бумажку, вышел и  через
две минуты вернулся.
   - Берите! - с раздражением доброго человека,  недовольного  собственной
добротой, сказал он Синцову.
   Выйдя на потемневшую улицу, Синцов развернул бумагу.
   На ней не было печати, но был  маленький  штамп:  "Московская  окружная
военная  прокуратура".  Под  этим  штампом  было  написано:  "Находился  в
прокуратуре до восемнадцати  часов.  18.Х.  с.г.".  Потом  стояло  большое
красивое "П" и  уходящий  вниз  росчерк  фамилии,  так  и  оставшейся  ему
неизвестной.
   Когда вскоре после отбоя первой за вечер  воздушной  тревоги  к  Губеру
пришел караульный начальник и сказал, что у ворот стоит человек по фамилии
Синцов  и  заявляет,  что  он  отлучился  из  казармы   с   его,   Губера,
увольнительной, а теперь вернулся и  должен  явиться  к  комиссару,  Губер
усмехнулся, поправил очки и сказал, чтобы этого человека пустили к нему, а
заодно вызвали Малинина.
   Синцов зашел к Губеру первым. Малинина еще не было.
   - Ну, что,  товарищ  Синцов,  -  насмешливо  сказал  Губер,  -  военная
прокуратура закрыта на ремонт, или вы не нашли Молчановки, или что еще?
   Синцов вынул записку Губера и положил перед ним.
   Губер внимательно прочел записку, как будто он не сам ее  писал,  потом
повернул бумажку наискось и вслух прочел надпись деж