ших борцов, - не укладывалась в голове.
   Там, в Сталинграде, в старом батальоне Синцова, они  сами  решили,  что
после боев назовут именами двух погибших  героев  улицы,  где  те  сложили
головы. Он вспомнил об этом и сказал Ильину.
   - На всех, кто голову сложил, улиц не хватит, - сказал Ильин.
   - А возможно, хотя и сами решили, потом, по русской привычке сами же  и
забудем, - сказал Синцов и спросил Ильина, какого тот мнения о  командирах
рот, что из себя представляет каждый из них.
   Ильин отвечал коротко и обдуманно, не колеблясь  в  своих  суждениях  о
людях, с которыми служил.
   - А что скажете о Богословском?
   Ильин несколько секунд молчал.
   - Знаю, что в штабе полка о нем составили мнение  -  трус.  И  от  вас,
конечно, не скрыли.
   - Не скрыли.
   - У меня иное мнение, - сказал Ильин и замолчал.
   - Может, разовьете?
   - Могу развить. Он не трус, а сразу психанул, в первом бою, и не  может
найти себя. Два раза напивался. В первый  раз  хотели  снять  -  Поливанов
отбил, а про второй - не довели до сведения.
   - Пожалели?
   - Не считали целесообразным.
   - Почему?
   - Подумали, может, еще найдет себя, когда начнем наступление.
   - А почему психанул?
   - Прибыл на фронт впервые. Все тихо. И вдруг  на  третью  ночь  бой  за
высотку. Без приказа свыше, просто пришел  Барабанов,  командир  полка,  и
поднял людей по пьяной лавочке. А когда Тараховского  почти  сразу  убили,
приказал Богословскому повторить атаку. Богословский отказался. За отказ -
в лицо:  подлец,  предатель,  трус  и  так  далее...  Про  Барабанова  вас
информировали?
   - Нет. А что он из себя представлял?
   - Коротко говоря - сволочь, - с беспощадной злобой сказал Ильин.
   - А если пошире?
   - И пошире - сволочь.
   - Что, он и вас тоже... - спросил Синцов, услышав  ненависть  в  голосе
Ильина.
   - Что?
   -  Ну,  что...  -  сказал  Синцов.  Что-то  в  Ильине   удерживало   от
произнесения вслух того, что Синцов имел в виду.
   - Меня? Нет... Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить  не
дам, застрелю.
   - А потом?
   - Что потом? Лучше в землю лечь, чем по  ней  битым  ходить.  Покалечил
Богословского, сволочь!
   - Вон даже как! - удивился Синцов.
   - Не в том смысле, - сказал Ильин. - До этого не допустили. А что  тебя
мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить?  Позволяем,  чтоб
людей калечили, а потом сами удивляемся:  трус!  На  Барабанове  поставили
точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош,  а
тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым
нахлебался горя. Откровенно говоря,  товарищ  старший  лейтенант,  неохота
больше на эту тему... Скоро дойдем.
   Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.
   - Кто? Ильин? - баском спросил человек.
   - Я, товарищ комиссар, - отозвался Ильин, - идем с новым комбатом.
   - Добро! - Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову.  -  Замполит
Триста тридцать второго Левашов.  -  И  сразу  же  сунул  руку  обратно  в
рукавицу. - Сегодня, однако, мороз!
   - А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, - сказал
Ильин.
   - Сам рассчитывал, - сказал Левашов, - да вот в штаб полка вызвали.  Не
то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу  разве  разберешь.
Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет
предлагать фрицам сдаваться - и прощай солдатский сон! - Он рассмеялся.  -
Пошел! Да, Ильин,  комбат  еще  не  в  курсе  дел,  поэтому  говорю  тебе.
Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать  вплоть  до
победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской,  ни  армейской...  Вы
меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули - не
прощу, а что сам признался - дает надежду. А Завалишину я сказал: еще  раз
случится - пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз  требую.
А не напишешь - шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!
   - Почему паршивый? - спросил Синцов.
   - А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты  из
них, то извиняюсь.
   - Я из них, товарищ комиссар.
   - Шучу, - сказал Левашов. - Просто присказка такая глупая.  От  бывшего
командира полка Барабанова заразился...
   И, еще раз повторив: "Пошел!", скрылся в темноте.
   - Вот вам и Левашов, - сказал Ильин, когда они прошли несколько  шагов.
В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.
   - А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не  стеснялся!  -
сказал Синцов.
   - Выражения - полбеды, - сказал Ильин. - Мы и сами  бываем  неласковые.
Хотя, между прочим, ввели у себя в  батальоне  -  не  материться.  Как  вы
насчет этого?
   - Раз так, буду придерживаться, - сказал Синцов. - Давно ввели?
   - Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.
   - А чья инициатива? - спросил Синцов, подумав о "паршивом интеллигенте"
- замполите.
   - Моя, - сказал Ильин.


   Землянка  штаба   батальона,   против   ожидания   Синцова,   оказалась
просторной, с солидным накатом над головой.
   - Старая, немецкая, КП их батальона был,  -  входя,  пояснил  Ильин.  -
Только ход теперь с другой стороны пробили.
   В землянке сидели восемь офицеров,  все  они  поднялись  при  появлении
Синцова.
   Синцов, как только  вошел,  подумал,  что  вяло  привставший  немолодой
низенький  старший  лейтенант  с  равнодушным   широким   лицом   и   есть
Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого
отдела, или, как его теперь называли, "Смерша"; говорили,  что  это  новое
название - сокращенное от слов "смерть шпионам" - придумал сам  Сталин.  А
Богословский, наоборот, был на вид самый бравый  из  всех  присутствующих,
высокий  и  стройный.  Здороваясь,  он,  как  олень,   вздернул   красивую
горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: "Что бы  там  тебе  про
меня ни говорили, а я вон какой!"
   Замполит  Завалишин  действительно  был   самый   настоящий   "паршивый
интеллигент": щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.
   "Наверно, ограниченно годный", - подумал Синцов.
   Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками,  из
тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.
   На крупном пучеглазом багровом  лице  командира  пулеметной  роты  была
написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна
- "способен на ложь".
   Старший лейтенант -  минометчик,  о  котором  Ильин  по  дороге  сказал
"старик,  из  запаса",  был  совсем   не   старик,   а   дюжий   спокойный
сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно  годился  в
отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам  стрелковых  рот.
Эти двое были похожи друг  на  друга,  как  братья:  одинакового  среднего
росточка,  одинаково  сегодня,  перед  наступлением,  одним   и   тем   же
парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс,  и  оба  с  чубчиками,  как
футболисты, только один с льняным, а другой с черным.
   "Левый край, правый край..." - про себя повторял Синцов черт его  знает
откуда влезшие в голову слова довоенной песенки. И еще подумал,  глядя  на
выстриженные затылки и на чубчики: сколько на его собственных  глазах  уже
сложено этих лейтенантских голов на многострадальной русской земле!
   - А где Чугунов? - спросил Ильин.
   -  У  Чугунова  замечено  движение  перед  боевым  охранением.   Просил
разрешения остаться в роте, - сообщил Богословский.
   - Комроты-три находится у себя, - доложил Ильин Синцову, как  бы  ставя
этим докладом точку на  своем  прежнем  положении  человека,  исполнявшего
обязанности командира батальона.
   "Вот с ними и воевать", - подумал Синцов и пригласил офицеров сесть.
   Долго говорить о себе не считал необходимым; не  входя  в  подробности,
сказал, что воюет с начала войны, в разное время был  и  на  взводе  и  на
роте; с октября по декабрь командовал в Сталинграде батальоном.
   - Слышал, что Герой Советского  Союза  капитан  Поливанов  был  сильным
командиром батальона. Буду стремиться в меру  сил  заменить  его  на  этой
должности, а в остальном надеюсь на вас и личный состав батальона.
   Сознавая трудность своего положения перед людьми, только что  понесшими
потерю, чувствовал, что надо бы сказать по-другому, но не смог  преодолеть
свою сдержанность. Раньше, до войны, легче сходился с людьми, но ни  того,
что война вычеркнула из тебя, ни того, что вписала, видно, не перепишешь.
   По отношению к собравшимся было два чувства: хотелось  понять  каждого,
но и задерживать людей надолго было нельзя, особенно командиров рот. Да  и
вполне поймешь людей все равно только в бою.
   Чтобы не затягивать разговора, спросил у командиров рот лишь о том, что
хотел услышать лично от них: о настроении  людей  и  понимании  завтрашней
боевой задачи.
   Потом взял у Ильина карту и с карандашом в руках прошелся с  каждым  по
его боевому участку, уточнил, как оценивают противника и местность. Вместе
с  Ильиным  и  минометчиком  посмотрел   схемы   огня   -   и   своего   и
поддерживающего.
   Карту все  читали  грамотно,  неприятных  неожиданностей  не  было,  за
исключением одной: командир пулеметной роты Оськин в ответ на вопрос,  где
будет находиться завтра во время боя, бойко отчеканил: "Где прикажете!" За
этой бойкостью чувствовалось: или  заранее  не  думал,  или  уклонился  от
прямого  ответа.  Станковые  пулеметы,  согласно  приказу,  отданному  еще
Поливановым,  были  приданы  стрелковым  ротам   повзводно,   и   командир
пулеметной роты мог при желании болтаться во время боя и где-то сзади.
   Услышав "где прикажете". Синцов ответил, что до утра прикажет,  оглядел
всех и сказал:
   - У меня все. Какие будут вопросы?
   В землянке  было  неправдоподобно  тепло,  один  бок  печки  раскалился
докрасна. Синцов снял  ватник  и,  расстегнув  меховую  безрукавку,  чтобы
перепоясаться под ней ремнем, поймал взгляд адъютанта. Адъютант смотрел на
ордена.
   "Ладно, - подумал Синцов. - Пусть видит. Заработано не чужим горбом".
   - Будут вопросы или нет?
   - У меня есть, товарищ старший лейтенант, - сказал командир  стрелковой
роты с льняным чубчиком.
   - Слушаю.
   Синцов заглянул в  полевую  книжку  и,  чтобы  среди  всего,  что  надо
помнить, не забыть и этого, мысленно повторил: "Лунин, Лунин, Лунин".
   - В каком районе Сталинграда вы воевали? Я сам сталинградский.
   Вопрос не относился  к  предстоящему,  а  впрочем,  относился.  Воевать
предстояло вместе, и не только он разглядывал их, но и они его.
   - Мамаев курган знаете?
   - Еще бы!
   - Сначала там, а потом северней. В районе баков, знаете?
   - Так это ж до Волги всего ничего!
   - Да, всего ничего, - сказал Синцов. Сколько ни пришлось  вытерпеть  за
эти месяцы, когда за спиной оставалось "всего ничего", но сейчас  если  он
чем и гордился в жизни, так именно этим. - Занимали своим  батальоном  три
дома на левом фланге дивизии.
   - Весь батальон - три дома, - не  то  восторженно,  не  то  недоверчиво
сказал второй, черненький, лейтенант.
   Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская - Караев.
   - На батальон - три дома, а на дивизию - двадцать, - сказал  Синцов.  -
Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил
с того берега  сам  командующий  фронтом  и  спрашивает:  "Наступаешь?"  -
"Наступаю". - "Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?"
А  командир   дивизии   ему   отвечает:   "На   правом   фланге,   товарищ
генерал-полковник, наношу удар в направлении сверху вниз, потому  что  дом
уже занял, а в подвале еще немцы. А на левом фланге - в направлении  снизу
вверх, потому что первый этаж наш, а второй - их..."
   Все засмеялись. Синцов  тоже  улыбнулся.  Он  хотел  дать  понять  этим
рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.
   - Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант,
- сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным
каждому фронтовику  чувством,  когда  от  души  хочется  верить,  что  все
прекрасное, написанное в газетах про других, есть  полная  правда,  но  до
конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и
пережил лично ты  сам,  наверное,  никому,  кроме  тебя  самого,  не  дано
прочувствовать до конца.
   - Большей частью похоже, - ответил Синцов.  -  От  нас  самих  зависит.
Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?
   Сказал и посмотрел в сторону особиста.
   "Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если,
как Федяшкин, каждое слово на крючок, - бери для начала".
   - Еще какие вопросы?
   Вопросов больше не было.
   Командиры стали вылезать из-за стола.
   - Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут  у  нас  утром  не  были,  -
надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не
быть тут утром. - Через нас  парламентеры  ходили,  на  шинелях  -  погоны
новые. Красота!
   Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно - не  говорил,
а танцевал.
   "Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, - подумал  Синцов.  -
Надо будет потом спросить".
   - У нас погоны новые, а у немцев песня старая - не сдаются,  и  все!  -
сказал замполит Завалишин.
   - А вы что, всерьез думали, что  они  тут  же  возьмут  и  сдадутся?  -
повернулся к нему Синцов.
   Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.
   - Думал. А вы нет?
   - Я не думал, - сказал Синцов.
   - А я думал. Ведь не просто для очистки  совести  к  нам  парламентеров
посылали. Значит, допускали такую возможность?
   - Это, положим, верно, - согласился Синцов, хотя сам не допускал  такой
возможности.
   - Ничего, товарищ политрук, - сказал Караев. - Так и так за  неделю  от
них мокрое место оставим!
   Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово -  "неделя".  Одно  из
двух: или так действительно запланировано и просочилось  сверху,  или  это
была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.
   Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из
землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву:
   - А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил...
   Так и застряла в памяти  эта  последняя  неизвестно  по  какому  случаю
сказанная молодым веселым голосом фраза.
   Командир минометной роты  Харченко  задержался  последним  у  выхода  и
спросил:
   - Разрешите обратиться?
   - Слушаю вас.
   - Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший  лейтенант.  У
меня  девушка  в  минометном  расчете,  сержант  Соловьева.  Санинструктор
батальона  была,  перевели  ко  мне  по  ее  личной  просьбе.  Тараховский
приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и  сейчас  возражаю.  Прошу
отчислить ее от меня куда хотите.
   - Почему? - спросил Синцов.
   - Завтра бой.
   - А что, она себя плохо показала?
   - Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.
   - Она сама упорно просилась на это место, - сказал Завалишин.
   - Много она, дура, понимает, где ее место, - упрямо сказал Харченко.  -
Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.
   - Ничего. Она сама  заявила,  что  у  минометчиков  ей  не  страшно,  -
усмехнулся Ильин, и  Синцову  показалось,  что  усмешка  эта  относится  к
чему-то, о чем он еще не знает.
   Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не  повел.
Стоял и ждал, что скажет комбат.
   "Может, и в самом деле не место",  -  подумал  Синцов,  но  начинать  в
первый же день с отмены  приказа  двух  комбатов  не  захотел.  Тем  более
девушка сама добивалась - такие чаще всего упрямы.
   - Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.
   Харченко откозырял и вышел.
   - Исключительно добросовестный, но немного боязливый, - сказал Ильин  о
Харченко после его ухода.
   - Не сказал бы, - раздалось из угла землянки.
   Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.
   - Что имеете в виду? - повернулся к нему Синцов.
   - Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте  авторитетом.  А
что не бахвал - так это не обязательно.
   В  его  словах  был  оттенок  вызова.  Видимо,  уполномоченный   больше
сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека,
чем молодому задору Ильина.
   - Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется,  что  страшней
его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все
время переживает, - сказал Ильин.
   - А переживать никому не запрещено, - сказал уполномоченный.
   "Нет, ты, кажется, ничего, дядя, -  подумал  Синцов,  -  хорошо  бы  не
ошибиться!"
   - Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, - сказал Ильин.
   Уполномоченный поднялся.
   - Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.
   - Значит, не к себе людей вызываете?  Сами  к  ним  ходите?  -  спросил
Синцов.
   Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но,  не  договорив,  уже
пожалел: "Зачем задираешься? Даст отпор - и будет прав".
   Но лицо особиста осталось равнодушным.
   - Как когда, - сказал он. - А что?
   Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.
   - Сидел у меня  одно  время  в  батальоне  уполномоченный.  Засел,  как
гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем  под  обстрелом  то  одного,  то
другого.
   - Ну и что? - тем же ровным голосом спросил уполномоченный.
   - Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.
   - Отозвали?
   - Отозвали.
   - Ну и правильно, - сказал уполномоченный. - Так  если  ничего  ко  мне
нет, я пошел.
   "А что у меня к тебе может быть? - молча кивнув, подумал  Синцов.  -  У
меня свои дела, у тебя свои".
   Уполномоченный  медленно  надел  полушубок  и  ушанку  -  наверно,   не
хотелось, как и всякому другому человеку, идти  из  тепла  на  холод  -  и
вышел.
   "Спокойный мужик", - сочувственно подумал Синцов.  Он  любил  спокойных
людей.
   - Хорошо натопили, - сказал Ильин. - Верно, товарищ старший лейтенант?
   - Даже слишком, - сказал Синцов. - Дров не жалеете.
   - Напоследок ободрали все, - сказал Ильин. - До последнего.  Все  равно
нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.
   Синцов  посмотрел  на  часы.  Времени  уже  много.  А  надо  еще  и   к
артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее  командир
- Чугунов.
   "Да, Чугунов". Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся
ли.
   - Сходите к Чугунову, - обратился он к адъютанту, - узнайте, что там  у
него, и передайте, что я позже сам приду, пусть  не  отрывается  от  своих
дел.
   Можно было и просто позвонить по телефону,  но  подумал  об  адъютанте:
"Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься".
   Адъютант радостно сказал: "Есть!" Этому  выскочить  на  мороз,  видимо,
ничего не стоило. Он кинулся к висевшему  на  стене  полушубку,  и  Синцов
только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь.  До  чего
же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!
   - Неплохой парнишка наш Рыбочкин, - сказал Ильин, когда адъютант вышел.
- Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня  не
умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: "Ты чего не умываешься?" А  он
говорит: "А я думал, на войне не умываются"...
   - Шутка, что ли?
   - Нет. Вполне серьезно, -  рассмеялся  Ильин.  -  Пришлось  учить,  как
маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны  педтехникум  окончил.
"А ну, покажите ваши руки?" Так и с нашим Рыбочкиным.
   Он говорил об  адъютанте,  как  о  маленьком,  и  имел  на  это  право.
Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.
   Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему  несколько  вопросов  по
занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было  положено
знать - знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как  бы  стре