-  сказал  Малинин,  -  вместе  плакать
неохота. - И, покосившись на Таню, сказал:  -  Провожу  тебя  до  конторы,
поговорим.
   И генерал, после того как Малинин покосился на Таню, тоже покосился  на
нее и спросил:
   - Кто такая?
   Она, когда генерал вошел, встала там, где сидела, и так и стояла до сих
пор.
   - Военврач третьего ранга Овсянникова, - сказала Таня.
   - Дочь Овсянниковой нашей, из  литейного...  -  Малинин  сунул  в  ящик
телефонограмму, снял с гвоздя шинель и вышел вслед за  генералом,  который
так ничего и не сказал Тане.
   "Сейчас будут ругаться", - подумала Таня. Такое было выражение лица и у
генерала, и у этого сидевшего за столом человека - Малинина.  Только  она,
Таня, помешала им поругаться здесь же, в парткоме.
   Она осталась одна. И почти сразу же вошла мать. И они обнялись и  долго
целовали друг друга.
   Мать  была  сейчас  самая  настоящая  старуха.  На  ней  был   толстый,
измазанный землей ватник и ватные  брюки,  но,  увидев  ее  лицо,  Таня  с
испугом подумала, какая она, наверно, худая там, под ватником.
   - Таня, доченька!..
   - Да, мама...
   - Приехала!..
   - Да, мама...
   - Живая!.. Здоровая!..
   - Да, мама...
   Мать больше ничего не спросила, помолчала и сказала:
   - Отец-то... - и снова долго молчала.
   - От чего он?
   - Не знаю, - сказала мать, - без  меня  было...  Я  воспалением  легких
болела, в больнице три недели лежала. А его "скорой помощью" свезли. А мне
сразу не сказали: пожалели, потому что я встать  все  равно  не  могла.  А
когда вышла из больницы, он уже помер. Гроб ему сбили  без  меня  в  нашем
упаковочном цехе, но повезли не сразу: думали,  я  еще  успею,  встану.  А
когда  доставили  гроб  в  больницу,  оказывается,  его  уже   захоронили.
Извинения у наших заводских просили, а где могила, неизвестно. Место у них
есть такое, куда невостребованных свозят, кого,  значит,  родственники  не
спросили. Туда и отец попал. Не прощу себе этого. Что за жизнь за такая!..
   Мать заплакала.
   - Ну чего ты? - Таня села рядом и обняла ее за плечи. - Зачем  ты  себя
мучаешь?
   - Не могу я, Танечка... не могу... Как вспомню, так думаю: на могилу бы
сходить, а сходить некуда.
   - Когда это было?
   - Семнадцатого сентября...
   - А Виктор когда?
   - Не знаю. Похоронную в прошлом году получила, зимой. А написали в ней,
что погиб в сорок первом смертью храбрых. А  когда,  не  написали.  Только
написали, что на юго-западном направлении... Как ты доехала?
   - Хорошо доехала.
   - Дай на тебя поглядеть. Похудела ты...
   - А сама!
   - Про меня не говори... А ты до войны кругленькая была,  а  теперь  вон
какая! Где ты была, кем служила?
   Таня посмотрела через плечо на вошедшего в барак Малинина и сказала:
   - Долго об этом, мама... Всего сразу не переговорим.
   - Живая, здоровая... - всхлипнула мать. - И раненная не была?
   - Раненная была.
   - Куда ранило?
   - Мама, ты когда освободишься?
   - Погоди... Куда тебя ранило-то? - Мать посмотрела на нее с мучением  и
нетерпением, словно это и было самое главное - узнать, куда ранило Таню.
   - Ну  чего  маешься?  -  сказал  Малинин,  стоя  за  спиной  матери.  -
Встретила, убедилась и ступай в цех. Сдавай смену и домой  иди.  А  завтра
выходной возьми.
   - У меня не завтра.
   - Подменим. На себя беру.
   - А может, мне с тобой пойти? - спросила Таня.
   Мать замялась, и Малинин выручил ее:
   - Не требуется за ней хвостом ходить, она скоро вернется. Условия у нас
в цехах тяжелые, а в литейке особо, - объяснил он Тане, когда мать  вышла.
- Неохота ей с первого раза дочери свое рабочее место показывать...
   - Все равно увижу. Не сегодня, так завтра.
   - Это другое дело. А сегодня у  нее  праздник.  Ради  тебя  среди  зимы
комнату побелила. Сюда, в партком, приходила, чтоб  поддержали,  три  кило
мелу со склада выписали. Что смотришь? Бедно живем? Еще насмотришься.  Еще
походишь по заводу, сами поводим. Беседы по цехам проведешь. Этого  мы  от
каждого фронтовика требуем. А тем более сейчас. От  последних  известий  с
фронта все как с ума посходили! Только разговоров про  Сталинград!  Ты  на
сколько сюда?
   - Не знаю. У меня пока отпуск на лечение. А потом комиссия будет.
   Ее прервал телефон.
   -  Малинин  слушает,  -  отрывисто  сказал  Малинин  в  трубку.  -  Да,
исключили... Нет, не ошибаетесь, с такой  формулировкой  и  исключили:  за
самовольное увольнение с завода своей родственницы... Не дурацкая,  а  как
раз такая, как надо... Нет, не отменим... Нет, не самодур, а парторг ЦК на
заводе. А еще раз повторишь - трубку положу...
   Малинин выжидательно подержал трубку и опустил на рычаг.
   - Сам бросил!
   - А кто это звонил? - спросила Таня.
   - Начальник один. По просьбе другого, у которого мы брата жены вчера из
партии выгнали, работника отдела кадров.
   - А за что?
   - За то, что слышала,  -  сказал  Малинин.  И,  пересилив  усталость  и
неохоту, объяснил: - Думаешь, к нам на завод все  сами  приходят?  Есть  и
такие, что из-под палки идут, по законам военного  времени.  С  разных  не
суть важных работ сняли, паспорта забрали - и на завод, продукцию  вам  на
фронт гнать. Вот и у этого свояченица под метелку попала. А он  ее  втихую
уволил, чтоб могла обратно  в  торговую  сеть  нырнуть,  где  посытнее.  И
партбилет вчера положил, - у нас на таких люди злые. А  у  вас  на  фронте
разве добрые?
   - Я на фронте мало была.
   - А орден за что?
   - Я в партизанах была.
   - Где?
   - На Смоленщине.
   - Да, Смоленщина... - сказал Малинин. - Когда в конце сорок  первого  с
передовой, раненного, вывозили, думал, скоро Смоленск возьмем. Не успею  в
часть вернуться, а он уже взятый будет. А он еще и до сих пор  невзятый...
И он невзятый, и я в  свою  часть  не  вернулся...  Говорят,  здоровье  не
позволяет. - Малинин усмехнулся так, словно его смешило, что  здоровье  не
позволяет ему пойти обратно на фронт и позволяет заниматься  тем,  чем  он
занимается здесь, и  жить  так,  как  он  живет  здесь.  -  Долго  была  в
партизанах?
   - Больше года.
   - А как обратно на Большую землю попала?
   - Раненую самолетом вывезли.
   - А в каких местах  была?  Я  эти  районы  знаю.  После  гражданской  с
продотрядами ходил там во все концы, хлеб для пролетариата брал.
   Таня стала рассказывать, а сама  все  время  думала,  когда  же  придет
мать...
   - Скоро придет, - почувствовав это и прервав расспросы, сказал Малинин.
- Только смену сдаст. А пока не сдаст, все равно не придет. В  партию  она
вступила... Как раз когда о Сталинграде первое сообщение было, в тот  день
ее принимали. Не говорила еще тебе?
   - Не говорила.
   Это было для нее неожиданностью; она как-то никогда не думала, что мать
может вступить в партию.
   - Большой воз тянет, - сказал Малинин. - Не только  в  цеху,  а  еще  и
рабочий контроль в столовой, а это знаешь какое у нас теперь дело?.. Беда.
Крошка к рукам прилипла - и уже пропал человек! А  отца  твоего  знать  не
привелось. Слышать слышал, а знать не знал. Пришел на завод за  неделю  до
его смерти. Имел в виду познакомиться.
   Он посмотрел на Таню и замолчал, словно чего-то не договорил.
   Это было так заметно, что она даже спросила, посмотрев на него:
   - Чего вы?
   - Имел в  виду  познакомиться,  -  повторил  Малинин.  -  Мать  еще  не
рассказывала, какая с ним беда вышла?
   - Нет.
   - Из партии его здесь, после эвакуации, исключили. Партийные ведомости,
что у него в несгораемом  ящике  были,  не  вывез  из  Ростова  с  завода.
Оставил.
   - Не могло этого быть! - убежденно сказала Таня.
   - Быть тогда все могло. Города из-за паники бросали, а  не  только  что
несгораемые ящики. Быть все могло. А вот что потом,  после  своей  ошибки,
человек делает - это другой вопрос! Твой отец Лазаря никому не пел.  Встал
за станок и стоял за ним, пока жил.
   - Теперь я знаю, что его до смерти довело! - горько вскрикнула Таня.
   - Зря, - сказал Малинин. - Переживать переживал, а все же до смерти его
не это довело. Война его до смерти довела. Харчи не те, сна мало, здоровье
потраченное, а работа тяжелая. От этого никто из нас не гарантированный...
   Мать вернулась через час. В руках у нее было ведро, и она,  как  вошла,
поставила его возле двери. Поверх ватника на матери было надето  отцовское
пальто; полы были подогнуты и  подшиты,  а  рукава  подвернуты.  Голова  у
матери была повязана платком.  Видно,  она  мылась  после  работы,  но  не
домылась: в морщинах так и остались тонкие черные полоски копоти, а морщин
было - не сосчитать, все лицо в морщинах!
   Малинин подошел к двери и заглянул в стоявшее там ведро.
   - Угля все же, значит, сегодня в литейке выдали, хотя и по полведра.
   - И на том спасибо. - Мать взяла ведро. - Худайназаров сегодня  в  обед
говорил, что не может быть весь январь такой. Никогда, говорит, такой зимы
здесь не было.
   - Ну что ж, он здешний, ему  видней.  -  Малинин  поглядел  на  мать  и
повторил еще раз: - Завтра на работу не выходи.
   Она кивнула.
   - Дай-ка пропуск, отмечу, -  повернулся  Малинин  к  Тане.  И,  отдавая
пропуск, сказал: - Послезавтра  на  завод  вместе  с  матерью  в  утреннюю
придешь - и сразу ко мне, в партком. А не будет меня - подожди. Надо  твой
приезд обдумать, как использовать.
   Таня и мать вышли через проходную обратно на ухабистый снежный пустырь,
расстилавшийся перед заводом.
   - Чтой-то он тебя использовать хочет? - спросила мать.
   - Хочет, чтоб я про войну рассказала.
   - А... У нас, кто приезжает, все рассказывают. Из наших, из  заводских,
уже четверо приезжали. И все после госпиталей.
   - А как иначе? Отпусков нет. Пока не ранят, куда с  фронта  уедешь?  Не
велики тебе? - Таня посмотрела на ноги матери в мужских  старых  ботинках,
тоже, как и пальто, отцовских.
   - Газетами обертываю, да и ноги опухать стали.
   - Отчего?
   - Кто их знает, от харчей, наверное... - Мать  замолчала,  не  захотела
больше говорить об этом.
   - Я тебе свои сапоги оставлю, они мне очень большие.
   - А ты что, обратно поедешь?
   - Не знаю, куда направят; в общем-то, да, конечно.
   Таня ждала, что мать спросит что-нибудь еще, но мать не спросила.
   - Меня женщина, которая пропуск выдавала, спросила, твоя ли я дочь. А я
на нее смотрела, смотрела - лицо знакомое, а не вспомнила.
   - Как же не вспомнила? - сказала мать. - Это Суворова - кузнеца жена. В
нашем дворе жили, еще когда ты замуж не вышла. А потом  съехали  на  новую
квартиру.
   - Неужели Суворова?! - Таня вспомнила рослую, краснощекую бабу,  весело
и громко, на весь двор, костерившую  своего  мужа,  известного  на  заводе
кузнеца Суворова, когда он после получки возвращался домой выпивши.  -  Да
разве это она? - И,  взглянув  на  мать,  с  испугом  подумала,  что  мать
переменилась нисколько не меньше... - Муж ее не пьет  теперь?  -  спросила
Таня, просто чтобы скрыть от матери свои мысли.
   - Кто ж теперь пьет, откуда ее взять, если... - Мать не договорила.
   - А я привезла с собой "тархуна". Можем выпить, а можем и сменять...
   - Чего менять... Меняли, меняли - доменялись,  что  чистого  надеть  на
себя нечего. Сами выпьем и Суворовым поднесем. Мы теперь соседи с ними,  в
Старом городе  в  одной  комнате  живем,  у  узбеков,  по  самоуплотнению.
Помыться бы тебе с дороги, да ведь мыла нет...  Моешь,  моешь  руки  после
работы, уж и глиной трешь...
   - У меня есть мыло.
   - Ну, тогда утром помоешься, когда Суворовы  на  завод  уйдут.  Комнату
нагреем, у хозяйки, у Халиды, таз возьмем, и вымоешься.  Суворов  буржуйку
еще осенью сладил, да топить было печем. Все больше гузапаей топили. А  от
нее жар короткий, как от соломы.
   - А что это - гузапая?
   Мать удивленно посмотрела на Таню.
   - От хлопка  стебель.  Мы  уже  привыкли  тут,  обузбечились:  гузапая,
сандал, нон, шурпа, катта рахмат! И на заводе узбеков  много,  и  живем  с
ними в одной мазанке. Тут теперь, в Ташкенте, все языки, какие хочешь;  не
разберешь, кто на каком.
   - А далеко нам ехать? - спросила Таня; они стояли на остановке и  ждали
трамвая.
   - Сперва седьмым, а потом на восьмой пересядем, до  самого  круга...  -
Мать говорила так, словно Таня все это знает. - А потом пешком  от  круга.
Часа за полтора будем, если сразу сядем.
   - Да, долго тебе добираться.
   - Когда во вторую, больше на  заводе  ночую.  Проталкивайся,  а  то  не
сядем, седьмой идет. Рюкзак мне давай. Что это за зима  такая!  В  прошлом
году в эту пору без польт ходили.
   К остановке подошел обвешанный людьми трамвай.  Мать  надела  за  плечи
рюкзак и подтолкнула Таню вперед. Таня уцепилась за поручни уже  на  ходу,
почувствовав, что мать висит сзади, придерживая ее собой.


   - Мама...
   - Не облокачивайся, холодно будет... Укрой плечо-то.
   - Ничего, мне не холодно. Скажи, мама, что ты про меня думала?
   Была ночь, и они лежали вдвоем на узкой  кровати,  накрытые  всем,  что
было,  -  одеялом,  пальто,  шинелью,  полушубком.  Таня,   приподнявшись,
подтянув на плечо полушубок, лежала за спиной у матери и  говорила  ей  на
ухо громким шепотом. А мать лежала не шевелясь и отвечала ей через  плечо,
не понижая голоса: она давно привыкла, что Суворовы там, за занавеской,  в
двух шагах от нее, спят тяжелым, усталым  сном.  Спят  и  сейчас:  Суворов
устало похрапывает, а Сима Суворова вздыхает во сне и иногда  всхлипывает,
не просыпаясь. Думает, наверное, и во сне о том, о чем думает  с  утра  до
вечера, - о полученной в ту неделю похоронной на второго, последнего сына.
Вспоминает и плачет во сне, но не просыпается, потому что усталость  берет
свое.
   За вечер уже было все: и разговоры, и расспросы, и Симины поздравления,
что дочь живая вернулась, и Симины слезы, что сыновья убиты и  никогда  не
вернутся... И "тархун" выпили,  и,  не  жалея  ничего,  досыта  поели  все
вместе, и что приготовлено было, съели, и что  Сима  вытащила  и  от  себя
добавила, и ту банку консервов, что у Тани из мешка взяли... И  выпили,  и
прослезились, и помянули. И Халиду, хозяйку мазанки, как ни  отказывалась,
затащили и заставили рюмку выпить за приезд. И она ушла и снова  пришла  с
цветным узелочком, а в узелочке кишмиш к чаю. И еще час просидели за  чаем
с кишмишом. И Суворов жалел, что хозяина  нет:  работает  в  ночную,  -  и
хвалил Тане Халиду. И Халида, такая же истощенная, как мать,  с  торчащими
из-под платья худыми ключицами, долго молчала и смотрела  на  Таню  своими
черными  печальными  глазами,  а  потом  вдруг  быстро-быстро   заговорила
по-узбекски,  и  мать  слушала  и  все  кивала:  то  ли  понимала,  то  ли
догадывалась.
   Все уже было, что может быть на людях при такой встрече. А  теперь  все
кончилось, и все, кроме них двоих, спали.
   - Мама, что ты про меня думала? Что ты молчишь?
   - Что думала? Разное думала. Сначала думала:  может,  женщин-врачей  на
фронт не пошлют... Глупо думала... А потом от тебя  письмо  получила,  что
уехала, а потом уже ничего не получила. И в одном году ничего не получила,
и в другом ничего... А когда на Витю похоронная пришла,  поверила,  что  и
тебя нет... А потом, как отец умер, а я  даже  схоронить  его  не  смогла,
вдруг нашло на меня, что ты должна со дня на день воротиться.  Прихожу  на
завод и думаю: не стоишь ли у проходной? А домой прихожу, хозяйке  говорю,
как глупая: Халида, меня никто не спрашивал? А она: ек,  ек...  А  что  ей
сказать? У ней у самой на старшего похоронная пришла, у ней свое горе...
   А я все равно хожу и думаю, как какая-нибудь безумная: вот приду домой,
а ты в воротах стоишь, или приду к заводу, а ты у проходной ждешь...
   - Мама, мне этот парторг про отца сказал.
   - А чего он тебе сказать мог? Ничего он не знает. Одна я знаю.
   - Ты не сердись на него, он по-хорошему сказал.
   - А я и не сержусь.
   - Мама, от чего отец умер?
   - У него истощение было. Один раз его от завода в дом отдыха отправили,
две недели был. Молока там им давали, немного отошел,  лучше  вернулся,  а
потом опять эта пеллагра - ноги пухнуть стали и десны болеть...  Не  знаю,
что это за болезнь... до войны не слыхала, а теперь многие  ею  на  заводе
болеют. Обижалась на него, что он меня в больнице не навещает.  А  он  уже
мертвый был.
   Мать беззвучно заплакала. Она плакала, не двигаясь,  лежа  на  боку,  и
Таня, осторожно дотрагиваясь до ее лица пальцами, вытирала у  нее  со  щек
слезы и,  когда  рука  становилась  мокрой,  этой  мокрой,  соленой  рукой
вытирала собственное лицо, которое тоже было в слезах, потому что она тоже
плакала.
   - Не хотел он жизни поддаться, - перестав плакать, сказала мать. - Одно
у него на уме было: что раз его из партии  выгнали,  а  он  все  равно  на
заводе остался и к станку пошел, то лучше его уже никто работать не смеет.
Он самый лучший!
   - Мама, отец виноват был?
   - Говорил, виноват. Он и чужое на себя брать умел. Всю жизнь так.
   - А что случилось-то?
   - Ящик у них там железный был: списки, ведомости и взносы - все в  нем.
Когда с завода уходили, он должен был забрать все из цеха; сам  мне  тогда
говорил: пойду в цех, возьму и догоню тебя. Даже домой не  зашел,  я  одна
собиралась... А потом уже, когда они обратно в цех пришли  с  Кротовым,  с
поммастера - он член бюро был, - Кротов ему говорит: давай весь  ящик  под
бетон в яму спрячем... Там ямы были пробиты, к взрыву цех готовили, но  не
взорвали; давай, говорит, спрячем, а то пойдем через город,  а  вдруг  там
уже немцы... И нас  постреляют,  и  все  документы  партийные  к  фашистам
попадут...
   Отец говорил мне потом, что  испугался:  кругом  уже  стрельба  шла,  -
послушался этого Кротова. А  когда  с  завода  стал  выходить,  смотрит  -
Кротова нет. В эшелон сели; на третий день его спрашивают, где  ведомости.
Он рассказал все, как было. А Кротов где? А Кротова нет. В  дороге  не  до
этого было, а на место приехали - сразу про всех выяснилось, кто вел  себя
некрасиво: и кто исчез, и кому дети были поручены, а он их бросил,  а  кто
на сто тысяч зарплату не вывез, заявил: сжег, -  пять  человек  из  партии
тогда исключили. И отца тоже - за этот ящик.  Он  признавал  свою  ошибку.
Потом, когда Ростов обратно взяли, на завод наша бригада  поехала  кое-что
из оборудования вывезти,  чего  сразу  не  успели.  Отец  точно  им  место
объяснил, где ящик. Говорил: все же  моя  вина  меньше,  если  не  пропало
ничего... Два месяца исключенный был, но на парткоме  еще  не  утверждали,
ждали. А он уже все равно к станку встал, - с чего начинал  на  заводе,  к
тому и вернулся.
   Наши вернулись, говорят: были, смотрели. От ящика железка есть, а в ней
ничего! И Кротова нет в Ростове! Когда немцы пришли, говорят, видели его с
ними. И вполне возможно, что он фашистам ведомости отдал,  а  деньги  себе
взял. Такие предположения высказывали и отца  спрашивали:  "Как  считаешь,
несешь за это ответ, если так?" Он говорит: "Несу!" Тут же, на парткоме, и
утвердили, а на райкоме партбилет взяли. Что он всю правду рассказал,  как
они с Кротовым ящик прятали, поверили,  а  простить  не  простили.  Он  не
обижался, говорил: спасибо, что поверили, а не поверили бы - я бы напротив
завода на трамвайную рельсу голову положил.
   Изнемогал он очень на работе, Таня. Мучило его это. Прошлым летом у нас
до Малинина другой парторг-был, Алферов. Вызвал он отца - отец к маю самые
высокие  нормы  дал  по  цеху  -  и  говорит:  "Подавай,  Овсянников,   на
восстановление", - а отец отвечает: "Подожди, еще поработаю..."  Хотел  он
сделать больше, оправдаться перед людьми, а здоровье у него  слабое  было,
сама знаешь. Я уже почувствовала, что слабеет он. Чего только  не  отнесла
на толкучку! Бывало, стоишь, выпрашиваешь: возьмите, ради бога. Ну, а  что
у нас было?  Ничего  особенного  с  собой  не  взяли,  знаешь,  как  ехали
оттуда... Подкормить его хотела, все, что могла, делала. А где могила его,
не знаю. Никогда не прощу себе...
   - Ну, что ты, мама, ей-богу... Перед кем ты виновата? Н